замок. Остановившись на сем приятном  решении,  мы  встали
из-за стола. Дон Рафаэль, казалось, был в полном восторге.
   - Сеньор Жиль Блас, - сказал он, обнимая меня, - оставляю вас на минуту
с сестрой. Пойду отдать необходимые распоряжения и прикажу оповестить тех,
кого хотел пригласить в замок.
   С этими словами он покинул горницу, а я продолжал беседу с его сестрой,
причем речи  этой  сеньоры  вполне  согласовались  с  сладкими  взглядами,
которые она бросала на меня за ужином. Она взяла меня за руку  и  сказала,
глядя на мой перстень:
   - Ваш алмаз довольно хорош, но только очень мал. Знаете ли  вы  толк  в
камнях?
   Я ответил отрицательно.
   - Жаль, - заметила она, - а то вы могли бы мне оценить вот этот.
   С этими словами она показала  мне  крупный  рубин,  который  носила  на
пальце, и, пока я его рассматривал, продолжала:
   - Этот  камень  подарил  мне  мой  дядя,  который  был  губернатором  в
испанских поселениях  на  Филиппинских  островах.  Вальядолидские  ювелиры
ценят его в триста пистолей.
   - Охотно сему поверю, - возразил я, - по-моему, он великолепен.
   - Если он вам нравится, - сказала она, - то я с вами поменяюсь.
   Она тотчас же сняла с меня перстень, а  свой  надела  на  мой  мизинец.
После этой мены, которую я  принял  за  галантный  прием  делать  подарки,
Камила пожала мою руку и поглядела на меня с большой нежностью,  а  затем,
внезапно прервав разговор, пожелала мне покойной ночи и удалилась,  весьма
сконфуженная, точно устыдившись того, что слишком  явно  выдала  мне  свои
чувства.
   Хотя я был новичком в любовных делах, однако же оценил по  достоинству,
сколь лестно было для меня это поспешное бегство, и заключил, что  недурно
проведу время в замке. Завороженный этой  обольстительной  перспективой  и
блестящим положением своих дел, я заперся в отведенном мне покое, приказав
перед тем слуге Амбросио разбудить меня  рано  поутру.  Вместо  того  чтоб
уснуть, я погрузился в приятные размышления, которые навевали мне чемодан,
стоявший на столе, а также рубиновый перстень.
   "Слава богу, - думал я, - если мне раньше и не везло,  то  зато  теперь
все уладилось. Тысяча дукатов, с одной стороны, перстень в триста пистолей
- с другой: вот я и обеспечен надолго. Вижу, что Махуэло мне не льстил:  я
вскружу сердца всех  мадридских  красавиц,  раз  мне  удалось  так  быстро
пленить Камилу". Благосклонность этой щедрой  сеньоры  рисовалась  мне  во
всем своем очаровании; вместе с тем я предвкушал  и  развлечения,  которые
дон Рафаэль готовил для меня в замке. Несмотря, однако, на  эти  радостные
грезы, сон наслал на меня свой дурман. Почувствовав дремоту, я разделся  и
лег в постель.
   Проснувшись на следующее  утро,  я  заметил,  что  уже  не  рано.  Меня
удивило, что я не вижу своего лакея, несмотря на приказ, который я дал ему
накануне. "Амбросио, мой преданный Амбросио, наверно, в  церкви,  если  он
сегодня не вздумал отпраздновать святого лентяя", -  сказал  я  сам  себе.
Однако мне вскоре пришлось отказаться от этого лестного для него мнения  и
заменить его значительно худшим, ибо, встав с постели  и  не  видя  своего
чемодана, я заподозрил,  что  Амбросио  украл  его  ночью.  Чтоб  рассеять
сомнения, я открыл дверь и несколько раз кликнул этого  лицемера.  На  мой
зов явился старец, который спросил меня:
   - Что вам угодно, сеньор?  Все  ваши  люди  покинули  мой  дом  еще  до
рассвета.
   - Как, ваш дом? - воскликнул я. - Разве я здесь не у дона Рафаэля?
   - Не знаю, кто будет этот кавалер, - ответил  он  мне.  -  Вы  здесь  в
меблированных комнатах, а я их хозяин. Вчера  вечером  за  час  до  вашего
прибытия приехала сюда сеньора, что с вами ужинала, и наняла эти покои для
знатного вельможи, который, как она сказывала, путешествует инкогнито. Она
даже уплатила мне вперед.
   Тут меня осенило. Я понял, что за птицы были дон Рафаэль и его сестрица
и как мой лакей, знавший обо мне всю подноготную, предал меня этим плутам.
Вместо того чтоб винить самого  себя  в  сем  прискорбном  происшествии  и
сознаться, что этого никогда бы со мной не случилось, не проболтайся я без
всякой нужды трактирщику Махуэло, я обрушился на  ни  в  чем  не  повинную
Фортуну и стократно проклял  свою  звезду.  Хозяин  меблированных  комнат,
которому я поведал свое несчастье и который, быть может,  знал  о  нем  не
меньше меня самого, проникся ко  мне  сочувствием.  Он  выразил  мне  свое
сожаление и очень негодовал на то, что  все  это  произошло  в  его  доме.
Полагаю, однако, несмотря на все его уверения,  что  он  принимал  в  этом
мошенничестве не меньшее участие, чем мой бургосский трактирщик,  которому
я всегда приписывал честь всей комбинации.



   ГЛАВА XVII. Что предпринял Жиль Блас после происшествия
   в меблированных комнатах

   Тщетно и горько посетовав на свое несчастье, я пришел к заключению, что
не стоит предаваться отчаянию, а лучше ополчиться на свою злую  судьбу.  Я
призвал на помощь все свое мужество и, одеваясь, сказал себе  в  утешение:
"Какое счастье, что плуты не утащили моего платья и пощадили те  несколько
дукатов, которые были у меня в  кармане".  Я  был  им  признателен  за  их
деликатность. Они оказались даже настолько великодушны, что  оставили  мне
полусапожки, которые я тут же отдал хозяину за треть цены.
   Наконец, я вышел из этого дома и, слава богу, уже не нуждался ни в ком,
чтоб тащить мои пожитки. Прежде всего я отправился на постоялый двор,  где
остановился накануне, чтоб наведаться, не уцелели ли  мои  лошаки.  Я  уже
знал заранее, что Амбросио их там не оставил, и дай бог, чтоб я всегда так
здраво судил о нем.
   Действительно, мне сказали, что он постарался увести их еще  в  тот  же
вечер. Убежденный, что уже никогда не увижу ни их, ни столь любезного  мне
чемодана, слонялся я уныло по улицам, размышляя о том, что предпринять.  У
меня было искушение вернуться в Бургос и снова  обратиться  за  помощью  к
донье Менсии, но я отказался от этого намерения, не  желая  злоупотреблять
добротой любезной сеньоры и к тому же прослыть  за  олуха.  Я  давал  себе
клятву впредь остерегаться женщин и, пожалуй, в те минуты не доверился  бы
даже целомудренной Сусанне. От времени до времени  я  поглядывал  на  свой
перстень и горестно вздыхал, вспоминая, что это подарок Камилы.
   "Увы! - говорил я сам себе, -  в  рубинах  я  не  разбираюсь,  но  зато
разбираюсь в людях, которые их выменивают.  Не  стоит  ходить  к  ювелиру,
чтобы лишний раз убедиться, какой я дурак". Все же мне  хотелось  выяснить
стоимость перстня и я отправился к брильянтщику, который оценил его в  три
дуката. Услыхав эту оценку, которая, впрочем, нисколько меня не удивила, я
послал к дьяволу племянницу филиппинского губернатора,  т.е.  воздал  бесу
бесово. Когда я выходил  от  брильянтщика,  со  мной  поровнялся  какой-то
молодой человек, который тут же остановился и  принялся  внимательно  меня
разглядывать. Сперва я его не узнал, хотя и был с ним хорошо знаком.
   - Как, Жиль Блас? - обратился он ко мне, - вы прикидываетесь, будто  не
знаете, кто я? Или два года так изменили сына цирюльника Нуньеса, что  его
и узнать нельзя? Вспомните Фабрисио, своего земляка и однокашника. Сколько
раз мы спорили с вами у доктора Годинеса об универсалиях и  метафизических
степенях (*26).
   Не успел еще Фабрисио договорить этих слов,  как  я  узнал  его,  и  мы
обнялись самым сердечным образом.
   - Сколь я рад тебя видеть, дружище! - продолжал он. - Не знаю даже, как
выразить свой восторг... Однако, - воскликнул он с удивлением, -  какой  у
тебя блестящий вид. Ведь ты,  прости  господи,  расфуфырился,  как  принц.
Прекрасная шпага, шелковые чулки, камзол и епанча бархатные, да к тому  же
с золотым шитьем. Футы-нуты! это дьявольски попахивает любовной интрижкой.
Держу пари, что ты пользуешься милостями какой-нибудь щедрой старушки.
   - Жестоко заблуждаешься,  -  отвечал  я,  -  дела  мои  далеко  не  так
блестящи, как тебе кажется.
   - Рассказывай сказки! - возразил он. - Скромничаешь,  любезный.  А  что
это у вас за перстень на пальце, сеньор Жиль Блас? От кого  он,  с  вашего
разрешения?
   - От самой отъявленной плутовки. Ах, Фабрисио, мой  милый  Фабрисио,  я
вовсе не баловень вальядолидских женщин;  напротив,  друг  мой,  они  меня
одурачили.
   По грустному тону, которым я произнес  эти  последние  слова,  Фабрисио
понял, что со мной сыграли какую-то штуку.  Он  попросил  меня  объяснить,
почему я так жалуюсь на прекрасный пол. Я охотно согласился  удовлетворить
его любопытство, но так как история моя была не из коротких, да к тому  же
нам хотелось побыть вместе подольше, то зашли мы в питейный дом, где можно
было удобнее побеседовать. Там я  рассказал  ему  за  завтраком  все,  что
произошло со мной после отъезда из Овьедо. Мои приключения показались  ему
весьма  диковинными  и,  выразив  мне  сочувствие  по   поводу   досадного
положения, в котором я очутился, он сказал:
   - Не надо  огорчаться  житейскими  невзгодами,  друг  мой:  помни,  что
сильные и смелые души тем и  отличаются  от  слабых.  Очутившись  в  беде,
мудрец терпеливо дожидается лучших времен. Цицерон  учит  никогда  так  не
падать духом, чтоб забыть самое главное, а именно: что  ты  -  человек.  У
меня самого как раз такой характер: несчастья меня  не  угнетают;  я  стою
выше всяких превратностей судьбы. Вот, к примеру: влюбился я  в  Овьедо  в
одну отцовскую дочь, которая ответила мне взаимностью; я попросил  у  отца
ее руки, но он отказал мне. Другой на моем месте умер бы с  горя,  а  я  -
дивись же силе духа! - похитил эту юную особу. Она была живой  и  ветреной
кокеткой, а потому ставила свои прихоти выше долга. Полгода возил я ее  по
Галисии, после чего, войдя во вкус путешествий,  пожелала  она  поехать  в
Португалию, однако выбрала на сей раз другого попутчика. Новый удар! Но  я
не пал под бременем этого несчастья и поступил мудрее Менелая: вместо того
чтоб  ополчиться  на  Париса,  который  свистнул  мою  Елену,  я  был  ему
признателен  за  то,  что  он  меня  от  нее  избавил.  Затем,  не   желая
возвращаться в Астурию во избежание возможных столкновений с  правосудием,
отправился  я  в  Королевство  Леонское,  проматывая  в  городах   деньги,
оставшиеся у меня после похищения моей инфанты;  ибо  оба  мы,  уезжая  из
Овьедо, успели здорово погреть руки и как следует снарядиться в дорогу.  В
Паленсию я приехал уже с одним дукатом, да еще пришлось мне из этих  денег
купить себе башмаки. Остатка хватило не надолго. Положение мое становилось
затруднительным, и я даже начал жить впроголодь, - необходимо было  быстро
принять меры. Я решил поступить в услужение. Сперва устроился я  у  одного
крупного торговца сукном, сын которого был большим забулдыгой; я нашел там
убежище от  голода,  но  зато  попал  в  затруднительное  положение.  Отец
приказывал мне следить  за  сыном,  а  сын  просил,  чтоб  я  помогал  ему
обманывать отца: пришлось выбирать.  Я  предпочел  просьбу  приказанию,  и
из-за этого  предпочтения  лишился  места.  Затем  я  поступил  к  старому
живописцу, который захотел  по  дружбе  посвятить  меня  в  основы  своего
искусства; но, обучая меня  сему  ремеслу,  он  морил  меня  голодом.  Это
внушило мне отвращение к живописи и к пребыванию в Паленсии. Я  перебрался
в Вальядолид, где, к величайшему своему счастью, попал в дом к  смотрителю
богадельни; там я живу по сие время и весьма доволен своим местом.  Хозяин
мой, сеньор Мануэль Ордоньес, - человек  глубокого  благочестия  и  весьма
достойная персона, ибо он постоянно  ходит  потупив  глаза  и  с  большими
четками в руках. Говорят, будто  он  смолоду  так  старался  делать  добро
бедным людям, что  пристрастился  к  их  добру  с  неусыпным  рвением.  И,
действительно, попечения его не остались без награды: все  ему  удавалось.
Небо ниспослало на  него  свою  благодать.  Ратуя  о  делах  бедняков,  он
разбогател сам.
   Выслушав повествование Фабрисио, я сказал ему:
   - Очень рад, что ты доволен своей судьбой, но, между  нами  говоря,  ты
мог бы, по-моему, играть более почетную роль в обществе, чем  роль  слуги;
молодчик с твоими достоинствами имеет право летать повыше.
   - Ошибаешься, Жиль Блас, - возразил он, - знай, что для человека такого
склада, как я, нет более приятного  занятия,  чем  мое.  Должность  лакея,
действительно, тягостна для дурака; но для смышленого малого она заключает
в себе одни только привлекательные  стороны.  Человек  с  выдающимся  умом
поступает  в  услужение  не  для  того,  чтоб  работать   физически,   как
какой-нибудь простачок. Он находит себе место  не  столько  чтоб  служить,
сколько для того, чтоб командовать. Сперва он изучает своего барина, затем
потакает его слабостям, втирается к нему в доверие и, наконец,  водит  его
за нос. Так я и поступал со своим смотрителем. Сначала я раскусил, что это
за гусь: заметил, что он хочет прослыть праведником, и сделал  вид,  будто
попался на эту удочку. Это ничего не стоит. Но я пошел дальше и  стал  его
копировать; разыгрывая перед ним ту  роль,  которую  он  разыгрывал  перед
другими, я  обманул  обманщика  и  мало-помалу  сделался  его  фактотумом.
Надеюсь со временем и сам  приобрести  состояние,  пристроившись  под  его
покровительством к добру бедных людей, ибо чувствую  к  добру  не  меньшее
влечение, чем мой хозяин.
   - Приятные перспективы, любезный Фабрисио, -  сказал  я,  -  прими  мои
поздравления.  Что  касается  меня,  то  я  возвращаюсь  к  моему  первому
намерению: сменю свой расшитый кафтан на сутанеллу, отправлюсь в Саламанку
и там, став под знамена университета, буду учительствовать.
   - Вот так придумал! - воскликнул Фабрисио,  -  нечего  сказать,  дивная
мечта! Что  за  безумие  в  твои  годы  стать  педагогом!  Да  знаешь  ли,
несчастный, на  что  ты  себя  обрекаешь  этой  выдумкой?  Как  только  ты
поступишь на место, весь дом будет за тобой присматривать, каждый твой шаг
будет обсуждаться со всех сторон. Тебе придется непрестанно держать себя в
руках,  принять  обличие  лицемера   и   притворяться   воплощением   всех
добродетелей. У тебя не останется почти  ни  одной  свободной  минуты  для
удовольствий. Неусыпный страж своего ученика,  ты  будешь  по  целым  дням
обучать его латыни и  читать  ему  нотации,  если  он  скажет  или  учинит
что-либо противное благопристойности; а это создаст  тебе  немало  работы.
Что же ты пожнешь от своих трудов после стольких  забот  и  самоистязаний?
Если из твоего барчука  выйдет  оболтус,  то  скажут,  что  ты  плохо  его
воспитал, и его родители уволят тебя без всякой награды, а, быть может, не
заплатят даже обещанного жалованья. А потому не говори мне, пожалуйста, об
учительстве: это должность, с которой хлопот  не  оберешься.  То  ли  дело
место лакея: это - легкая служба и ни к чему не обязывает. Если за барином
водятся какие-нибудь пороки, то смышленый малый, который ему прислуживает,
потворствует им и нередко обращает их в свою пользу. В хорошем доме  лакей
катается, как сыр в масле. Выпьет, закусит,  как  следует,  и  ложится  на
боковую,  точно  маменькин  сынок,  не  беспокоясь  ни  о  мяснике,  ни  о
булочнике. Я в жизни не кончу, - продолжал он, - если примусь  перечислять
все преимущества  лакейской  должности.  Поверь  мне,  Жиль  Блас,  выкинь
навсегда из головы намерение стать учителем и последуй моему примеру.
   - Пусть так, - заметил я,  -  но  смотрители  богаделен  попадаются  не
каждый день, а если б я уже решился стать слугой, то хотел бы, по  крайней
мере, поступить на приличное место.
   - В этом ты прав, - сказал он, - и я беру на себя все заботы.  Ручаюсь,
что достану тебе хорошее место, хотя бы для того, чтоб спасти  порядочного
человека от университета.
   Грозившая мне в  недалеком  будущем  нужда  и  довольный  вид  Фабрисио
оказали на меня еще больше влияния, чем его доводы, и я решил поступить  в
услужение. После этого мы вышли из питейного дома, и мой земляк сказал:
   - Сейчас же сведу тебя к человеку,  к  которому  обращаются  почти  все
слуги, когда их вышвыривают на улицу. У него есть свои сероливрейные лакеи
(*27), которые осведомляют его обо всем, что происходит в  барских  домах.
Он знает, где нуждаются в  прислуге,  и  ведет  точный  реестр  не  только
свободных мест, но также достоинств и недостатков господ. Человек этот был
прежде монахом в какой-то обители. Словом, это он  приискал  мне  место  у
смотрителя.
   Продолжая  беседовать  со  мной  об  этой  диковинной  рекомендательной
конторе (*28), сын брадобрея Нуньеса привел меня  в  глухой  переулок.  Мы
вошли в маленький домик, где застали человека лет за пятьдесят,  писавшего
что-то за столом. Мы поклонились ему, и  даже  довольно  почтительно;  но,
потому ли, что был он горд от природы, или потому, что, имея дело только с
лакеями и кучерами, привык обращаться с этой публикой без церемонии, он не
счел нужным привстать и ограничился легким кивком головы. На меня, однако,
он посмотрел с особым вниманием. Видимо, его удивило, что молодой  человек
в бархатном, расшитом золотом камзоле  хочет  наняться  в  лакеи;  он  мог
скорее думать,  что  я  сам  ищу  служителя.  Но  ему  не  пришлось  долго
сомневаться относительно моих намерений, так как Фабрисио сразу же объявил
ему:
   - Сеньор Ариас де Лондона,  разрешите  представить  вам  моего  лучшего
друга. Это молодой человек из хорошей семьи, которого несчастья заставляют
поступить в лакеи. Укажите ему, пожалуйста, хорошее место  и  можете  быть
уверены, что он вас отблагодарит.
   - Все вы таковы, - сурово ответил Ариас, - пока вы без места, то готовы
посулить любые сокровища мира; а как только вас пристроишь, вы обо  мне  и
думать забыли.
   - Как? - удивился Фабрисио. - Неужели вы жалуетесь на меня? Разве я  не
отблагодарил вас, как следует?
   -  Можно  бы  и  лучше,  -  возразил  Ариас.  -  Ваше  место  не   хуже
чиновничьего, а заплатили вы мне, точно я устроил вас к сочинителю.
   Тут я вмешался в разговор и сказал сеньору  Ариас,  что  он  не  должен
считать  меня  неблагодарным  человеком  и  что  я  хочу,   чтоб   награда
предшествовала услуге. С этими словами я  вынул  из  кармана  два  дуката,
каковые и вручил ему, обещав, что не ограничусь этим, если место  окажется
хорошим.
   Этим поступком он, по-видимому, остался весьма доволен.
   - Вот такое обхождение мне нравится, - сказал  он  и  добавил:  -  есть
много отличных мест, которые теперь свободны. Я вам  их  перечислю,  а  вы
выберете то, что вам подойдет.
   Сказав  это,  он  надел  очки,  раскрыл  реестр,  лежавший  на   столе,
перелистал несколько страниц и прочел  следующее:  "Нужен  лакей  капитану
Торбельино  (*29),  человеку   вспыльчивому,   грубому   и   взбалмошному;
беспрерывно бранится, чертыхается,  дерется  и  уже  неоднократно  калечил
прислугу".
   - Нет ли кого другого? - воскликнул я, услыхав  эту  характеристику.  -
Этот капитан не в моем вкусе.
   Моя  экспансивность  заставила  улыбнуться  сеньора  Ариас;  затем   он
принялся читать далее: "Донья Мануэла де  Сандоваль,  престарелая  знатная
вдова, бранчлива и  капризна;  теперь  без  лакея;  держит  только  одного
служителя, да и тот обычно уживается у нее не более суток. В доме  имеется
одна ливрея, сшитая десять лет тому назад, в нее наряжают всех поступающих
слуг, какого бы роста они ни  были.  Можно  сказать,  что  они  только  ее
примеряют и что она еще совсем  новая,  хотя  носили  ее  уже  две  тысячи
лакеев. - Нужен лакей доктору Альвару Фаньесу, он же составитель лекарств.
Кормит прислугу хорошо, содержит чисто, даже платит крупное жалованье;  но
пробует на ней свои снадобья. В этом доме часто бывают вакантные места для
лакеев".
   - Нисколько не удивляюсь, - прервал его со смехом Фабрисио.  -  Однако,
черт подери, недурные местечки вы нам рекомендуете.
   - Имейте терпение, - сказал Ариас де Лондона, -  мы  еще  не  дошли  до
конца; найдется и для вас что-нибу