давно: мне даже довелось с
тех пор послужить у одной знатной сеньоры. Жизнь актеров не в моем  вкусе:
я сам себя уволил, не удостоив Арсению никаких объяснений.
   - Отлично сделали, - заявила субретка, которую звали Беатрис. - Я почти
так же поступила с Констансией. В одно прекрасное утро  я  весьма  холодно
сдала ей свои счета; она приняла их, не говоря ни слова, и  мы  расстались
довольно недружелюбно.
   - Очень рад, - сказал я, - что мы встречаемся в более  приличном  доме.
Донья Эуфрасия смахивает на благородную даму, и мне  кажется,  что  у  нее
приятный характер.
   - Вы не сшиблись, - отвечала почтенная  субретка,  -  она  из  хорошего
рода, и это довольно заметно по ее манерам; а что касается  характера,  то
могу ручаться, что нет более ровного и мягкого человека,  чем  она.  Донья
Эуфрасия не походит на тех вспыльчивых  и  привередливых  барынь,  которые
всегда к чему-нибудь придираются, вечно кричат, мучат слуг, словом, таких,
у которых служба - ад. Я ни разу не слыхала, чтоб она бранилась: так любит
она мягкое обращение. Когда мне случается сделать что-либо не по ней,  она
выговаривает мне без всякого гнева, и не бывает того, чтоб у нее вырвалось
какое-либо поносное словцо, на которые так щедры взбалмошные дамы.
   - У моего барина, -  отвечал  я,  -  тоже  очень  мягкий  характер;  он
обращается со мной фамильярно и  скорее,  как  с  равным,  нежели,  как  с
лакеем; одним словом, это прекраснейший человек, и мы  с  вами  как  будто
устроились лучше, чем у комедианток.
   - В тысячу раз лучше, - сказала Беатрис, - там  я  вела  шумную  жизнь,
тогда как здесь живу в уединении. К нам не ходит ни  один  мужчина,  кроме
сеньора Гонсало. А теперь только вы будете разделять  мое  одиночество,  и
это очень меня радует. Я уже давно питаю к вам нежные  чувства  и  не  раз
завидовала Лауре, когда вы были ее дружком. Надеюсь,  что  буду  не  менее
счастлива, чем она. Правда, я не обладаю ни молодостью ее, ни красотой, но
зато ненавижу кокетство, а это  мужчины  должны  ценить  дороже  всего:  я
верна, как голубка.
   Добрая  Беатрис  принадлежала  к  числу  тех  особ,  которые  вынуждены
предлагать свои ласки, так как никому не вздумалось бы  их  добиваться,  а
потому и я не испытал никакого искушения воспользоваться ее  авансами.  Но
мне не хотелось, чтоб она заметила мое пренебрежение, и я обошелся  с  ней
самым вежливым образом, чтобы не лишить ее надежды  покорить  мое  сердце.
Словом, я вообразил, что влюбил в себя престарелую наперсницу, а на  самом
деле оказалось, что я снова попал впросак. Субретка нежничала со  мной  не
только ради моих прекрасных глаз: она вознамерилась  внушить  мне  любовь,
чтоб привлечь меня на сторону своей госпожи, которой она была так предана,
что не постояла бы ни перед чем, лишь бы ей услужить. Я познал свою ошибку
на следующий же день, когда принес донье  Эуфрасии  любовное  письмецо  от
своего барина. Эта сеньора приняла меня весьма ласково  и  наговорила  мне
всяческих  любезностей,  к  которым  присоединилась  и  камеристка.   Одна
восхищалась  моей  наружностью,  другая  дивилась  моему  благоразумию   и
сообразительности. Их послушать, выходило, что сеньор Гонсало обрел в моем
лице настоящее сокровище. Словом, они так меня захвалили, что  я  перестал
доверять расточаемым мне-дифирамбам, и догадался об их намерениях, тем  не
менее я принял их похвалы с простодушием  дурачка  и  этой  контрхитростью
обманул плутовок, которые, наконец, сняли маску.
   - Послушай, Жиль Блас, - сказала мне Эуфрасия, - от тебя самого зависит
составить себе состояние. Давай действовать заодно, друг мой. Дон  Гонсало
стар, и здоровье  его  так  хрупко,  что  малейшая  лихорадка,  с  помощью
хорошего врача, унесет его из этого мира.  Воспользуемся  остающимися  ему
мгновениями и устроим так,  чтоб  он  завещал  мне  большую  часть  своего
состояния. Я уделю тебе изрядную долю, и ты  можешь  рассчитывать  на  это
обещание, как если б  я  дала  его  тебе  в  присутствии  всех  мадридских
нотариусов.
   - Сударыня, - отвечал я, - располагайте вашим покорным слугой.  Укажите
только, какого поведения мне держаться, и вы останетесь мною довольны.
   - В таком случае, - продолжала она,  -  наблюдай  за  своим  барином  и
докладывай мне о каждом его шаге. В беседе  с  ним  переводи  разговор  на
женщин и пользуйся - но только искусно - всяким предлогом, чтоб расхвалить
меня; старайся, чтоб он как можно больше думал обо мне. Но это, друг  мой,
еще не все, что мне от тебя  нужно.  Наблюдай  внимательно  за  всем,  что
происходит в семье Пачеко. Если заметишь, что  кто-либо  из  родственников
дона Гонсало очень за ним  ухаживает  и  нацеливается  на  наследство,  то
предупреди меня тотчас же. Большего от тебя не требуется: я  сумею  быстро
утопить  такого  претендента.  Мне  известны  слабые  стороны   всех   его
родственников, и я знаю, как выставить их  перед  доном  Гонсало  в  самом
непривлекательном виде;  мне  уже  удалось  очернить  в  его  глазах  всех
племянников и кузенов.
   Из этих инструкций,  а  также  из  прочих,  последовавших  за  ними,  я
заключил, что донья  Эуфрасия  принадлежала  к  числу  тех  особ,  которые
пристраиваются к щедрым старикам. Незадолго до этого  она  заставила  дона
Гонсало продать землю и прикарманила себе выручку. Не проходило дня,  чтоб
она не выклянчила у него какого-нибудь ценного подарка. Помимо этого,  она
надеялась, что он не забудет ее в своем завещании.  Я  притворился,  будто
охотно выполню все ее пожелания, но, по правде говоря, возвращаясь  домой,
сам сомневался, обману ли своего  барина  или  попытаюсь  отвлечь  его  от
любовницы. Последнее намерение представлялось мне  честнее  первого,  и  я
питал больше склонности к тому, чтоб исполнить свой долг, нежели  к  тому,
чтоб его нарушить. Вдобавок Эуфрасия не обещала мне ничего  определенного,
и это, быть может, было причиной того,  что  ей  не  удалось  сломить  мою
преданность. А потому я решил усердно служить дону Гонсало, в надежде, что
если мне посчастливится отвадить барина от его кумира, то я получу большую
награду за хороший поступок, нежели за все дурные, какие мог совершить.
   Для того чтоб добиться намеченной  цели,  я  прикинулся  верным  слугой
доньи Эуфрасии и убедил ее, будто  беспрестанно  напоминаю  о  ней  своему
барину. В связи с этим я плел ей всякие небылицы, которые она принимала за
чистую монету, и так искусно вкрался к ней в доверие, что она  сочла  меня
всецело преданным своим интересам. Чтоб окончательно укрепить  ее  в  этом
мнении, я притворился влюбленным в Беатрис, которая  была  в  восторге  от
того, что на старости лет подцепила молодого человека, и не  боялась  быть
обманутой, лишь бы я обманывал ее хорошо. Увиваясь за нашими  принцессами,
я и мой хозяин являли две разных картины в одинаковом жанре. Дон  Гонсало,
сухопарый и бледный, каким я его  описал,  походил  на  умирающего,  когда
умильно закатывал глаза, а моя инфанта разыгрывала маленькую девочку,  как
только я проявлял страсть, и пользовалась всеми приемами старой потаскухи,
в чем ей помогал ее более чем сорокалетний опыт. Она навострилась  в  этом
деле, состоя на службе у нескольких жриц Венеры, которые  умеют  нравиться
до самой старости и умирают, скопив немало добра, награбленного у двух или
трех поколений.
   Я не довольствовался тем, что навещал Эуфрасию каждый вечер  вместе  со
своим  господином,  но  иногда  отправлялся  к  ней  и  днем,  рассчитывая
обнаружить какого-нибудь спрятанного молодого любовника. Однако в какой бы
час я ни заходил, мне не удавалось встретить там  не  только  мужчину,  но
даже женщину подозрительного вида.  Я  не  обнаружил  ни  малейшего  следа
какой-либо измены, что немало меня удивляло, так как трудно было поверить,
чтоб такая красивая дама была  беззаветно  верна  дону  Гонсало.  Впрочем,
предположения мои оказались вполне обоснованными, и Эуфрасия, как читатель
увидит, нашла способ терпеливо  скоротать  время  в  ожидании  наследства,
обзаведясь любовником, более подходящим для женщины ее возраста.
   Однажды утром я, как  обычно,  занес  красавице  любовное  письмецо  и,
находясь в ее комнате, заметил мужские ноги, торчавшие  из-под  настенного
ковра. Я, разумеется, поостерегся заявить о  своем  открытии  и,  выполнив
поручение, тотчас же удалился, не показывая вида, будто что-либо  заметил.
Хотя это обстоятельство не должно было меня удивить  и  не  задевало  моих
личных интересов, однако же сильно меня взволновало.
   "Как? - восклицал я с негодованием. - Коварная, подлая Эуфрасия! Ты  не
довольствуешься  тем,  что  обманываешь  добродушного  старца   притворной
любовью, но в довершение своего вероломства еще отдаешься другому?"
   Какие это были глупые рассуждения, как теперь подумаю!
   Следовало просто посмеяться над всей этой историей и  рассматривать  ее
как некую компенсацию за скуку  и  докуку,  которые  Эуфрасии  приходилось
терпеть в обществе моего барина. Было бы разумнее вовсе  не  заикаться  об
этом, чем разыгрывать из  себя  преданного  слугу.  Но  вместо  того  чтоб
умерить свое усердие, я принял близко к сердцу  интересы  дона  Гонсало  и
доложил ему подробно о своем  открытии,  рассказав  также  и  о  том,  что
Эуфрасия пыталась меня подкупить. Я не утаил от него ни единого слова,  ею
сказанного, и дал ему возможность составить себе правильное мнение о своей
любовнице. Он задал мне несколько  вопросов,  видимо,  не  вполне  доверяя
моему донесению;  но  ответы  мои  были  таковы,  что  лишили  его  всякой
возможности  сомневаться.  Он  был  потрясен,  несмотря  на  хладнокровие,
которое обычно сохранял при  прочих  обстоятельствах,  и  легкие  признаки
гнева,  отразившегося  на  его  лице,  казалось,  предвещали,  что  измена
красавицы не пройдет ей безнаказанно.
   - Довольно, Жиль Блас, - сказал он мне,  -  я  очень  тронут  усердием,
которое ты  проявил,  и  доволен  твоей  преданностью.  Тотчас  же  иду  к
Эуфрасии, осыплю ее упреками и порву с неблагодарной.
   С этими словами он действительно вышел из  дому  и  отправился  к  ней,
освободив  меня  от  обязанности  ему  сопутствовать,  дабы  избавить   от
неприятной роли, которую мне пришлось бы играть во время их объяснения.
   С величайшим нетерпением поджидал я возвращения  своего  барина.  Я  не
сомневался, что, обладая столь вескими основаниями для недовольства  своей
нимфой, он  вернется,  охладев  к  ее  чарам,  или,  по  крайней  мере,  с
намерением от них отказаться. Тешась этими  мыслями,  я  радовался  своему
поступку. Мне рисовалось  ликование  законных  наследников  дона  Гонсало,
когда они узнают, что их родственник перестал быть игрушкой страсти, столь
противной их интересам. Я льстил себя надеждой заслужить их  благодарность
и рассчитывал отличиться перед прочими камердинерами, которые обычно более
склонны поощрять распутство своих господ, нежели удерживать  их  от  него.
Меня прельщал почет, и  я  с  удовольствием  думал  о  том,  что  прослыву
корифеем среди служителей. Но несколько часов спустя мой барин вернулся, и
эти приятные мечты рассеялись, как дым.
   - Друг мой, - сказал он мне, - у меня только что был резкий разговор  с
Эуфрасией. Я обозвал ее  неблагодарной  женщиной  и  изменницей  и  осыпал
упреками. Знаешь ли ты, что она мне ответила?  Что  я  напрасно  доверяюсь
лакеям. Она утверждает, что ты ложно донес на нее. По ее словам, ты просто
обманщик и прислужник моих племянников и что из любви к ним  ты  готов  на
все, лишь бы поссорить меня с ней. Я видел,  как  она  проливала  слезы  и
притом самые настоящие. Она клялась всем, что есть святого на  свете,  что
не делала тебе никаких предложений  и  что  у  нее  не  бывает  ни  одного
мужчины. Беатрис, которую я считаю порядочной девушкой, подтвердила мне то
же самое. Таким образом, против моей воли, гнев мой смягчился.
   - Как, сеньор? - прервал я его с огорчением, - вы сомневаетесь  в  моей
искренности? вы подозреваете меня...
   - Нет, дитя мое, - остановил он меня в свою очередь, -  я  воздаю  тебе
справедливость и не верю, чтоб ты был в сговоре с  моими  племянниками.  Я
уверен, что ты руководствовался только моими интересами, и благодарен тебе
за это. Но, в конце концов, видимость бывает обманчива;  быть  может,  все
было не так, как тебе показалось; а в таком случае суди  сам,  сколь  твое
обвинение должно быть неприятно Эуфрасии. Но как бы то ни  было,  я  не  в
силах подавить свою любовь к этой  женщине.  Такова  моя  судьба:  я  даже
вынужден принести ей жертву, которую она требует от моей любви,  и  жертва
эта заключается в том, чтоб я тебя уволил.  Мне  это  очень  грустно,  мой
милый  Жиль  Блас,  и  уверяю  тебя,  что  я  согласился  лишь  с  большим
сожалением; но я не могу поступить иначе: снизойди  к  моей  слабости.  Во
всяком случае не огорчайся, потому что я не отпущу тебя без награды. Кроме
того, я собираюсь поместить тебя к одной даме, моей приятельнице, где тебе
будет очень хорошо.
   Я был глубоко задет тем, что мое усердие  обернулось  против  меня,  и,
проклиная Эуфрасию,  жалел  о  слабохарактерности  дона  Гонсало,  который
позволил увлечь себя до такой степени. Добрый старец  отлично  чувствовал,
что, увольняя меня исключительно в угоду своей возлюбленной, совершает  не
слишком мужественный поступок. Желая поэтому  вознаградить  меня  за  свое
безволие и позолотить пилюлю,  он  подарил  мне  пятьдесят  дукатов  и  на
следующий же день  отвел  к  маркизе  де  Чавес,  которой  заявил  в  моем
присутствии, что любит меня и что, будучи вынужден расстаться со  мной  по
семейным обстоятельствам, просит ее взять меня к себе. Она тут же  приняла
меня в число своих служителей, и таким образом я  неожиданно  очутился  на
новом месте.



   ГЛАВА VIII. Какой характер был у маркизы де Чавес
   и какие люди обычно у нее собирались

   Маркиза де Чавес была тридцатипятилетней  вдовой,  красивой,  рослой  и
стройной. Она пользовалась доходом в  десять  тысяч  дукатов  и  не  имела
детей. Мне не приходилось встречать  более  серьезной  и  менее  болтливой
сеньоры, что не мешало ей прослыть остроумнейшей женщиной.  Возможно,  что
этой  репутацией  она  была  больше  обязана  наплыву  знатных  персон   и
сочинителей, ежедневно ее посещавших, чем своим  личным  достоинствам.  Не
берусь судить об этом; скажу только, что имя  ее  было  символом  высокого
ума, а дом ее называли в городе литературным салоном в полном смысле этого
слова.
   Действительно, у нее ежедневно  читались  то  драматические  поэмы,  то
другие стихотворения. Но допускались только серьезные вещи;  к  комическим
же произведениям относились с  презрением  (*96).  Самая  лучшая  комедия,
самый остроумный и веселый роман  почитались  никчемными  сочинениями,  не
заслуживающими  никакой  похвалы,  тогда  как  какое-нибудь   слабое,   но
серьезное стихотворение, ода, эклога, сонет рассматривались как величайшее
достижение  человеческого  разума.  Нередко  случалось,  что  публика   не
сходилась во мнениях с салоном и порой  невежливо  освистывала  те  пьесы,
которые имели там успех.
   Я был чем-то вроде аудиенцмейстера, т.е.  на  моей  обязанности  лежало
приготовлять к приему гостей апартаменты моей госпожи, расставлять  стулья
для мужчин и мягкие табуреты для дам, после чего я должен был  дежурить  у
дверей залы, провожать прибывших и докладывать о них. В первый день, когда
я впускал посетителей, паженмейстер (*97), случайно находившийся со мной в
прихожей, принялся мне описывать их  самым  забавным  образом.  Его  звали
Андрес Молина. Он был от природы невозмутим и насмешлив и притом не  лишен
остроумия. Первым прибыл епископ. Я доложил о нем, и, как только он прошел
в покои, Молина сказал мне:
   - У этого прелата довольно курьезный характер. Он пользуется  некоторым
влиянием при дворе, но хочет убедить всех, что он в большой силе.  Всем  и
всякому он предлагает свои услуги, но никому их не оказывает.  Однажды  он
встретил  в  приемной  короля  кавалера,  который   ему   поклонился.   Он
останавливает его, осыпает любезностями и, пожимая ему руку,  говорит:  "Я
всепокорный слуга вашей милости. Пожалуйста, испытайте  меня:  я  не  могу
спокойно умереть, пока  не  найду  случая  оказать  вам  услугу".  Кавалер
поблагодарил его с величайшей признательностью, а  когда  они  расстались,
прелат спросил кого-то из своей свиты: "Этот человек мне как будто знаком;
я смутно припоминаю, что где-то его видел".
   Вслед за епископом явился сын одного гранда. Я  проводил  его  в  покои
своей госпожи, после чего Молина сказал мне:
   - Этот сеньор тоже большой чудак. Представьте себе, он нередко заезжает
в какой-нибудь дом, чтоб поговорить с хозяином о важном  деле,  и  выходит
оттуда, даже забыв упомянуть о цели своего визита. А вот донья  Анхела  де
Пенафьель и донья Маргарита де Монтальван, - добавил Молина,  завидя  двух
прибывших сеньор. - Эти две дамы совершенно не похожи друг на друга. Донья
Маргарита мнит  себя  философом;  она  не  спасует  даже  перед  умнейшими
саламанкскими профессорами, и все их резоны не в силах ее  урезонить.  Что
касается доньи Анхелы, то она не корчит из себя ученой,  хотя  она  весьма
развитая особа. Ее рассуждения всегда обоснованы, мысли тонки, а выражения
деликатны, благородны и естественны.
   - Последний описанный вами характер очень приятен, - сказал я Молине, -
но первый, кажется мне, мало подходит к слабому полу.
   - Действительно, не слишком, - возразил он с  улыбкой,  -  встречается,
впрочем, и немало мужчин, которых он  делает  смешными.  Сеньора  маркиза,
наша госпожа, тоже слегка заражена философией. А какие здесь сегодня будут
диспуты! Дай только бог, чтоб они не затронули религии.
   В то время как  он  договаривал  эти  слова,  вошел  сухопарый  человек
важного и хмурого вида. Мой собеседник не пощадил и его.
   - Это одна из тех насупленных личностей, - сказал он, -  которые  хотят
прослыть  великими  гениями  с  помощью  глубокомысленного  молчания   или
нескольких  цитат,  надерганных  у  Сенеки;  но  если  покопаться  в   них
поосновательнее, то оказываются они просто-напросто дураками.
   Затем пожаловал довольно статный кавалер с видом, как  у  нас  говорят,
"грека", то есть хвата, полного самонадеянности. Я спросил, кто это.
   - Драматург, - отвечал мне Молина. - Он сочинил в своей жизни сто тысяч
стихов, которые не принесли ему ни гроша; но, как бы в награду за это,  он
шестью строчками прозы составил себе целое состояние.
   Я только что собирался осведомиться поподробнее  о  богатстве,  нажитом
таким легким трудом, как услыхал на лестнице превеликий шум.
   - Ага! - воскликнул Молина,  -  вот  и  лиценциат  Кампанарио.  Он  сам
докладывает о себе еще до своего появления: этот человек начинает говорить
у ворот и не перестает, пока не выйдет из дому.
   Действительно,  все  гудело  от  голоса  шумного  лиценциата,  который,
наконец, вошел в прихожую в сопровождении одного приятеля-бакалавра  и  не
умолкал в течение всего визита.
   - Сеньор Кампанарио,  должно  быть,  гениальный  человек,  -  сказал  я
Молине.
   - Да, - отвечал мой собеседник, - он обладает даром блестящих острот, а
также  иносказательных  выражений,  и  вообще  -  личность  занимательная.
Нехорошо  только,  что  сеньор  Кампанарио  -  беспощадный  говорун  и  не
перестает повторяться; а если взглянуть на вещи в их настоящем свете,  то,
пожалуй,  главное  достоинство  его  речей  заключается  в  том,  что   он
преподносит их в приятной и комической форме. Но даже лучшие из его острот
не сделали бы чести сборнику анекдотов.
   Затем явились еще другие лица,  которых  Молина  охарактеризовал  самым
забавным образом. Он не забыл также  нарисовать  портрет  маркизы,  и  его
отзыв доставил мне удовольствие.
   - Могу вам сказать, - продолжал он, - что, несмотря на философию,  наша
госпожа рассуждает довольно здраво. Характер у нее легкий, и она почти  не
приди