вшись, как бы я не
умер у него в доме, приказал  по  своей  доброте  перенести  меня  с  моим
скарбом в меблированную комнату, где без дальнейших  околичностей  поручил
своего управителя воле провидения и заботам сиделки. Получив тем  временем
предписание  от  двора  отправиться  в  Сицилию,   он   выехал   с   такой
поспешностью,  что  забыл  обо  мне,  потому  ли,  что  считал  меня   уже
покойником, или потому, что у высокопоставленных  персон  вообще  короткая
память.
   Я узнал об этих подробностях от своей сиделки,  которая  сообщила,  что
сама надумала послать за доктором и аптекарем, дабы я не  преставился  без
их содействия. Услыхав эти приятные вести, я впал в глубокую задумчивость.
Прощай, выгодная должность в Сицилии! прощайте, сладчайшие надежды! "Когда
над вами стрясется какое-нибудь большое несчастье, - сказал один  папа,  -
то покопайтесь хорошенько в самом себе, и вы  всякий  раз  убедитесь,  что
вина падает на вас". Да простит мне сей святой отец, но  я  решительно  не
вижу, чем именно навлек на себя в данном случае постигшую меня невзгоду.
   Как только рассеялись заманчивые химеры, которыми тешилось мое  сердце,
я прежде всего вспомнил о  своем  чемодане  и  приказал  принести  его  на
постель. Увидав, что он открыт, я испустил тяжелый вздох.
   - Увы, любезный  мой  чемодан!  -  воскликнул  я,  -  единственное  мое
утешение! Ты побывал, сколь я вижу, в чужих руках!
   - Нет, нет, сеньор Жиль Блас! Успокойтесь, у вас ничего  не  украли,  -
сказала мне тогда старуха. - Я берегла ваш чемодан, как собственную честь.
   Я нашел там платье, бывшее на мне при поступлении на  графскую  службу,
но  тщетно  искал  то,  которое  заказал   мессинец.   Моему   барину   не
заблагорассудилось оставить мне эту одежду, или, быть может, кто-нибудь ее
себе присвоил. Прочие же мои пожитки  оказались  налицо,  и  в  том  числе
большой кожаный кошелек, в котором хранились деньги. Я дважды проверил его
содержимое, ибо усомнился в своем первом подсчете, при  котором  обнаружил
всего-навсего пятьдесят пистолей из двухсот  шестидесяти,  бывших  там  до
моей болезни.
   - Что бы это значило, матушка? - спросил я сиделку. - Моя казна  сильно
поубавилась.
   - Могу вас заверить, - отвечала старуха, - что никто,  кроме  меня,  до
нее не касался, а я берегла ее, сколько могла. Но болезни стоят дорого,  и
деньги при этом так и плывут. Вот,  сеньор,  -  добавила  эта  расчетливая
хозяйка, вытаскивая из кармана пачку бумаг, - вот счет всех  расходов.  Он
точнее точного. Вы усмотрите из него, что я ни гроша зря не истратила.
   Я пробежал глазами памятную записку,  состоявшую  по  меньшей  мере  из
пятнадцати или двадцати страниц. Господи, сколько  было  накуплено  всякой
домашней птицы, пока я лежал без сознания!  На  одни  только  крепительные
похлебки  ушло  не  меньше  двенадцати  пистолей.  Прочие   статьи   счета
соответствовали этой. Трудно поверить, сколько старушка  израсходовала  на
дрова, свечи, воду, метелки и т.п. Но хотя счет и был сильно  раздут,  все
же итог еле составлял тридцать пистолей и, следовательно, не  хватало  еще
ста восьмидесяти. Я поставил это старухе на вид, но она с наивнейшим лицом
принялась клясться всеми святыми, что в кошельке  было  всего  восемьдесят
пистолей, когда графский дворецкий передал ей мой чемодан.
   - Как, любезнейшая? - прервал я ее поспешно, - вы, значит, получили мои
пожитки из рук дворецкого?
   - Да, от него,  -  подтвердила  сиделка,  -  и  в  доказательство  могу
привести его собственные слова, которые он сказал  мне  при  этом:  "Нате,
голубушка; когда сеньор Жиль Блас сыграет в ящик, то не  забудьте  почтить
его хорошими похоронами: в чемодане хватит денег на все расходы".
   - Ах, проклятый неаполитанец! -  воскликнул  я.  -  Теперь  ясно,  куда
делись недостающие деньги. Ты стащил их, чтобы вознаградить себя за кражи,
в которых я тебе помешал.
   После этого риторического обращения я возблагодарил  небо  за  то,  что
мошенник не унес всех  денег.  Несмотря  на  имевшиеся  у  меня  основания
обвинять в этом хищении дворецкого, я все же не оставлял мысли о том,  что
меня могла обворовать и сиделка. Мои подозрения падали то на него,  то  на
нее, однако толку от этого не было никакого. Я ничего не сказал старухе  и
даже не попрекнул ее за сногсшибательный счет.  Мне  бы  это  не  принесло
никакой пользы, да к тому же у всякого свое ремесло. А потому я  ограничил
свою месть тем, что спустя три дня расплатился с ней и отпустил ее.
   Вероятно, старуха прямо от меня отправилась уведомить аптекаря о  своем
уходе, а также о том, что я уже достаточно здоров,  чтобы  улепетнуть,  не
расплатившись с ним, ибо спустя несколько минут он прибежал запыхавшись  и
подал мне счет. Там перечислялись  мнимые  лекарства,  которыми  он  якобы
снабжал меня, пока я находился без чувств, и  названия  которых  оказались
мне не известны, хотя я сам был доктором. Этот счет по всей справедливости
можно было назвать аптекарским, а потому при расплате дело не обошлось без
ссоры. Я настаивал, чтоб он скинул половину указанной суммы, а он  клялся,
что не уступит ни обола.  Рассудив,  однако,  что  имеет  дело  с  молодым
человеком, который мог в тот же день улетучиться из Мадрида,  он  побоялся
потерять  все  и;   предпочел   удовольствоваться   предложенной   суммой,
превышавшей к тому  же  втрое  стоимость  его  лекарств.  Я  с  величайшим
огорчением отдал ему деньги, и он удалился, считая себя вполне  отомщенным
за маленькую неприятность, которую я ему причинил,  когда  он  ставил  мне
клистир.
   Лекарь явился почти  вслед  за  ним,  ибо  эти  животные  обычно  ходят
гуськом. Я произвел с ним расчет за визиты, оказавшиеся весьма частыми,  и
отпустил его удовлетворенным. Перед тем как уйти, он пожелал доказать мне,
что недаром получил деньги, и расписал мне подробно смертельные опасности,
от которых избавил меня во время моей болезни. Он  изложил  это  в  весьма
изящных выражениях и с самым  обходительным  видом,  но  тем  не  менее  я
решительно ничего не понял.
   Распростившись с лекарем, я думал, что  избавился  от  всех  пособников
Парки. Но я ошибся, ибо  вскоре  ко  мне  заявился  фельдшер,  которого  я
отродясь не видал. Он отвесил мне низкий поклон и выразил свою радость  по
поводу моего избавления от грозившей  мне  опасности,  что,  судя  по  его
словам, он приписывал двум произведенным  им  обильным  кровопусканиям,  а
также банкам, которые он имел честь мне поставить. Словом, новое  перо  из
моего хвоста.  Пришлось  кое-что  выложить  и  фельдшеру.  После  стольких
слабительных кошелек мой сильно отощал и походил на высохшее  тело  -  так
мало оставалось в нем жизненного сока.
   Видя себя в столь жалком положении, я начал терять  мужество.  У  своих
последних господ я слишком привык к удобствам жизни  и  не  мог  уже,  как
прежде,  смотреть  в  глаза  нужде  с   невозмутимостью   философа-циника.
Признаюсь, однако, что  я  был  неправ,  предаваясь  грусти,  ибо  судьба,
столько раз меня опрокидывавшая, сейчас же  снова  ставила  на  ноги.  Мне
следовало почитать прискорбное свое состояние за  один  из  этапов,  после
которого должно наступить благополучие.




КНИГА ВОСЬМАЯ


   ГЛАВА I. Жиль Блас заводит хорошее знакомство и находит
   должность, которая позволяет ему забыть неблагодарность
   графа Галиано. Похождения Валерио де Луна

   Меня весьма удивляло, что за все это время о Нуньесе не было ни  слуху,
ни духу. Я  предположил  поэтому,  что  он  уехал  куда-нибудь  за  город.
Оправившись от болезни, я пошел к нему и, действительно, узнал, что он уже
три недели как находился в Андалузии вместе с герцогом Медина Седония.
   Однажды утром по моем пробуждении я подумал о Мелькиоре де ла Ронда  и,
вспомнив данное ему в Гренаде  обещание  навестить  его  племянника,  если
когда-либо вернусь в Мадрид, решил сдержать слово в тот  же  день.  Узнав,
где находятся палаты дона  Балтасара  де  Суньига,  я  отправился  туда  и
спросил сеньора Хосе Наварро, который тотчас  же  вышел  ко  мне.  На  мое
приветствие он ответил вежливо, но холодно, несмотря на то, что  я  назвал
свое имя. Такое нелюбезное обхождение не вязалось с тем, что  говорил  мне
про своего племянника старый камер-лакей.
   Я было хотел удалиться с намерением не повторять своего  визита,  когда
вдруг лицо его приняло любезное и открытое выражение и  он  сказал  мне  с
величайшим радушием:
   - Простите, ради бога, сеньор  Жиль  Блас,  за  прием,  который  я  вам
оказал. Моя дурная  память  виной  тому,  что  я  не  выразил  вам  своего
расположения. Ваше имя выскочило у меня из головы, и я не думал  больше  о
кавалере, о котором упоминалось в письме, полученном мною из Гренады более
четырех месяцев тому назад.
   - Разрешите обнять вас, - добавил он, с восторгом бросаясь мне на  шею.
- Дядя Мелькиор, которого я люблю и почитаю, как родного  отца,  заклинает
меня в письме, чтобы я принял вас, как его  собственного  сына,  если  мне
выпадет честь повидаться с вами, и чтобы в случае надобности использовал в
ваших интересах свое влияние, а также влияние моих друзей. Он отзывается о
вашем уме и сердце в столь  лестных  выражениях,  что  я  не  преминул  бы
услужить вам, даже если бы он меня о том не просил. А  потому  благоволите
смотреть на меня, как на человека, проникшегося к вам, благодаря  дядиному
письму, такими же чувствами, какие он сам питает. Примите мою дружбу и  не
откажите мне в своей.
   Я ответил на учтивость Хосе с той благодарностью, какую он  заслуживал,
и даже не постеснялся изложить ему положение своих дел.  Не  успел  я  это
сделать, как он сказал мне:
   - Я постараюсь вас пристроить, а  в  ожидании  этого  приходите  к  нам
кушать каждый день. У вас будет здесь лучший стол, чем на вашем  постоялом
дворе.
   Для выздоравливающего  человека,  ощущавшего  недостаток  в  деньгах  и
привыкшего к вкусной пище, такое предложение было слишком  лестным,  чтобы
от него отказаться. Я согласился и так  раздобрел  в  этом  доме,  что  по
прошествии двух недель стал походить  лицом  на  бернардинца  (*148).  Мне
показалось, что племянник Мелькиора не кладет охулки на руку. Да и как ему
было класть? Ведь он сразу играл  на  трех  струнах,  будучи  одновременно
ключником, тафельдекером и дворецким. Кроме того, невзирая на нашу дружбу,
я позволю себе предположить, что он был заодно с домоуправителем.
   Здоровье мое окончательно поправилось, когда однажды,  зайдя  в  палаты
дона Суньиги, чтобы пообедать там  по  своему  обыкновению,  я  повстречал
своего друга Хосе, который радостно объявил мне:
   - Сеньор Жиль Блас, я могу предложить вам довольно  хорошую  должность.
Вы, быть может,  знаете,  что  герцог  Лерма,  первый  министр  испанского
королевства, желая всецело посвятить себя государственным делам,  возложил
бремя своих собственных на двух вельмож.  Доходы  собирает  дон  Диего  де
Монтесер, а расходами ведает дон Родриго  Кальдерон.  Эти  два  доверенных
лица отправляют каждый свою должность полновластно и  независимо  друг  от
друга. При доне Диего обычно состоят два управителя для сбора  доходов,  и
так как я узнал сегодня утром, что он прогнал одного из них,  то  попросил
его предоставить вам это место. Сеньор де  Монтесер  знает  меня  и,  смею
похвастаться, питает ко мне расположение, а потому охотно снизошел к  моей
просьбе, выслушав лестные отзывы, которые я дал ему о  вашем  характере  и
способностях. Пойдемте к нему сегодня после полудня.
   Так мы и поступили. Я был принят весьма любезно  и  назначен  на  место
уволенного управителя. Должность эта заключалась  в  том,  чтобы  посещать
мызы, распоряжаться починками, собирать деньги с  арендаторов.  Словом,  я
ведал герцогскими маетностями и ежемесячно представлял отчет  дону  Диего,
который, несмотря на лестные обо мне отзывы моего приятеля, проверял их  с
сугубой тщательностью. Этого я и желал. Хотя  мой  последний  барин  дурно
вознаградил меня за бескорыстие, однако же я решил соблюдать его и впредь.
   Однажды нас известили, что в замке Лерма произошел пожар и что  большая
его  половина  обращена  в  пепел.  Я  не  медля   отправился   на   место
происшествия,  чтобы  установить  убытки.  Расследовав   старательно   все
обстоятельства пожара, я составил подробное  донесение,  которое  Монтесер
показал герцогу Лерме. Несмотря на то, что министр  был  весьма  расстроен
этим неприятным известием, однако же обратил внимание на донесение и  даже
спросил, кто его написал. Дон Диего не ограничился тем, что назвал автора,
но отозвался обо мне с такой похвалой, что его светлость вспомнил об  этом
полгода спустя в связи с происшествием, о котором я сейчас расскажу и  без
которого я, быть может, никогда не попал бы ко двору. Вот, что произошло.
   Жила в то время  на  улице  Инфант  одна  старая  дама,  которую  звали
Инесильей  де  Кантарилья.  Никто   достоверно   не   знал,   какого   она
происхождения. Одни говорили, что она дочь лютенщика,  другие,  -  что  ее
отец  был  командором  ордена  св.Якова.  Но  так  или  иначе,  а  сеньора
Кантарилья была необыкновенной особой. Природа  наделила  ее  удивительным
даром пленять мужчин на протяжении всей своей жизни, причем надо  сказать,
что ей уже минуло семьдесят пять лет. Она была кумиром  прежнего  двора  и
видела у своих ног  весь  нынешний.  Время,  не  щадящее  красоты,  тщетно
покушалось  на  ее   прелести:   они   увядали,   но   не   теряли   своей
обольстительности. Благодаря благородной осанке, чарующему уму и природной
грации она и в старости не переставала покорять мужские сердца.
   Один  из  секретарей  герцога  Лермы,  двадцатипятилетний  кавалер  дон
Валерио де Луна, навещал Инесилью и увлекся ею. Он поведал ей об  этом  и,
отдавшись бешеной страсти,  принялся  преследовать  свою  жертву  с  таким
пылом, какой способны разжечь только молодость и любовь. Дама,  у  которой
было достаточно оснований воспротивиться его желаниям, не  знала,  как  их
охладить. Наконец, ей показалось, что она нашла средство. Приказав однажды
проводить молодого человека к себе в кабинет, она указала ему на  куранты,
стоявшие на столе, и промолвила:
   - Взгляните, сеньор, на часы. В этот самый час  я  увидела  свет  божий
семьдесят пять лет тому назад. Подумайте, под стать ли  мне  заниматься  в
моем возрасте любовными делами. Образумьтесь, дитя мое,  подавите  в  себе
чувства, которые не пристали ни вам, ни мне.
   В ответ на эту рассудительную речь молодой человек, переставший внимать
доводам  рассудка,  возразил  даме  со   всей   безудержностью   человека,
обуреваемого пламенными чувствами:
   - Жестокая Инесилья, к чему прибегаете вы к  таким  пустым  отговоркам?
Неужели вы думаете, что они заставят меня смотреть на вас  иными  главами?
Не обольщайтесь ложной надеждой! Такая ли вы, какой  мне  представляетесь,
или какие-либо чары околдовали мои взоры, но я никогда  не  перестану  вас
любить.
   - Итак, - сказала она, - раз вы  продолжаете  упорствовать  и  намерены
докучать мне своими ухаживаниями, то дом мой будет впредь для вас  закрыт.
Я больше вас не приму и запрещаю вам когда-либо показываться мне на глаза.
   Вы, может быть, полагаете,  что,  обескураженный  этой  отповедью,  дон
Валерио  ретировался  с  достоинством.  Ничуть  не  бывало:  он  стал  еще
назойливее. Любовь производит на влюбленных такое же действие, как вино на
пьяниц. Наш кавалер молил, вздыхал  и,  неожиданно  перейдя  от  просьб  к
действиям, захотел взять силой то, чего не мог добиться  иначе.  Но  дама,
мужественно оттолкнув его от себя, воскликнула с раздражением:
   -  Остановитесь,  дерзновенный,   я   навсегда   положу   конец   вашей
безрассудной страсти! Знайте, что вы мой сын!
   Эти слова ошеломили дона Валерио, и он сдержал себя. Но, вообразив, что
Инесилья сказала  ему  это  только  для  того,  чтобы  уклониться  от  его
посягательств, ответил ей:
   - Вы выдумали эту басню, чтобы не уступить моим желаниям.
   - Нет, нет, - прервала она его, - я сообщаю вам тайну, которую  никогда
бы не открыла, если бы вы не принудили меня к этому.  Двадцать  шесть  лет
тому назад я любила вашего отца, дона Педро де  Луна,  который  был  тогда
сеговийским  губернатором.  Вы  -  плод  этой  любви.  Он  признал  вас  и
позаботился о том, чтобы вы получили тщательное воспитание. Не имея других
детей и побуждаемый к тому же вашими достоинствами, он решил отписать  вам
часть своего состояния. Я, со своей стороны, также не оставляла вас своими
попечениями: как только вы начали выезжать в свет, я стала приглашать  вас
к себе, дабы вы усвоили те  учтивые  манеры,  которые  необходимы  всякому
галантному человеку и которые одни только женщины умеют  привить  молодому
кавалеру. Помимо этого, я использовала свое влияние, чтобы устроить вас  к
первому министру. Словом, я сделала для вас все, что обязана была  сделать
для  собственного  сына.  После  этого  признания  поступайте  по   своему
усмотрению. Если вы можете одухотворить свои чувства и  смотреть  на  меня
только, как на мать, то я не стану прогонять вас от себя и буду  питать  к
вам прежнюю нежность. Но если вы не способны сделать над собой это усилие,
которого требуют от вас природа и разум, то удалитесь сейчас же и избавьте
меня от ужаса, который внушает мне ваше присутствие.
   Вот что сказала ему Инесилья (*149). В это  время  дон  Валерио  хранил
мрачное  молчание:  казалось,  что  он  взывает  к  своей  добродетели   и
собирается себя побороть. Но он и не думал  об  этом.  У  него  зародилось
новое намерение, и он готовил матери совсем  иное  зрелище.  Не  будучи  в
состоянии примириться с препятствием, мешавшим его счастью,  он  безвольно
поддался отчаянию. Обнажив шпагу, он пронзил свою  грудь  и  наказал  себя
сам, подобно Эдипу (*150), с той лишь разницей, что фиванец ослепил  себя,
побуждаемый раскаянием в содеянном грехе, а кастилец, напротив, покончил с
жизнью из-за того, что не смог его совершить.
   Несчастный дон Валерио умер не сразу от своей раны. Он успел еще прийти
в себя и испросить у бога прощение за то, что лишил себя жизни. Так как  с
его смертью освободилась должность секретаря при герцоге  Лерме,  то  этот
министр,  вспомнив  мое  донесение  о  пожаре,  а  также  лестные  отзывы,
полученные им обо мне, назначил меня на место этого молодого человека.



   ГЛАВА II. Жиль Бласа представляют герцогу Лерме, который
   принимает его в число своих секретарей. Этот министр
   дает ему поручение и остается доволен его работой

   Эту приятную весть я получил от Монтесера, который сказал мне:
   - Хотя, друг Жиль Блас, я расстаюсь с вами не без сожаления, однако  же
слишком люблю вас, чтобы не радоваться вашему  назначению  на  место  дона
Валерио. Вы не преминете сделать блестящую карьеру, если  последуете  двум
советам, которые я собираюсь  вам  дать:  во-первых,  выкажите  перед  его
светлостью такое рвение,  чтобы  он  не  сомневался  в  вашей  беззаветной
преданности; во-вторых, ходите на поклон к сеньору Родриго Кальдерону, ибо
этот человек обращается с душой своего господина, как с воском.  Если  вам
выпадет счастье снискать расположение любимого секретаря,  то  вы  пойдете
далеко в самое короткое время, в чем беру на себя смелость вам поручиться.
   - Сеньор, - спросил я дона Диего, поблагодарив  его  за  советы,  -  не
будете ли вы столь любезны сказать мне, какой характер у дона  Родриго?  Я
слыхал несколько раз, как люди о нем судачили. Они отзывались  о  графском
любимце, как о довольно дурном человеке. Но я не доверяю тому, что говорит
народ о лицах, состоящих при дворе, хотя иной раз он судит вполне  здраво.
Не откажите сообщить, какого вы мнения о сеньоре Кальдероне.
   - Вы задали мне щепетильный вопрос, -  возразил  управитель  с  лукавой
улыбкой. - Всякому другому я ответил бы, не колеблясь, что он достойнейший
идальго и что о нем можно сказать одно только хорошее. Но с  вами