зал обеим женщинам:
   - Прощайте, сударыни! Можете больше не  беспокоиться.  Я  переговорю  с
сеньором коррехидором и изображу вас белее снега. Мы представляем ему вещи
в таком свете, в каком нам это  нравится,  и  делаем  правдивые  донесения
только тогда, когда ничто не побуждает нас делать ложные.



   ГЛАВА V. Продолжение приключения с найденным перстнем.
   Жиль Блас бросает медицину и покидает Вальядолид

   Выполнив таким образом затею Фабрисио,  мы  вышли  от  Камилы,  радуясь
успеху, превзошедшему наши  ожидания,  ибо  рассчитывали  на  один  только
перстень. Без всякого смущения унесли мы все  остальное  и  не  только  не
совестились ограблением куртизанок, но даже воображали, что учинили весьма
похвальный поступок.
   - Господа, - сказал Фабрисио, когда мы очутились на улице, - неужели мы
расстанемся после столь славного  похода,  не  повеселившись  за  стаканом
вина? Я держусь иного мнения и предлагаю вернуться  в  наш  питейный  дом,
чтоб провести там ночь в свое удовольствие. Завтра мы продадим подсвечник,
ожерелье  и  серьги  и  поделим  деньги  по-братски,  после  чего   каждый
отправится к себе домой и извинится перед своим господином, как сумеет.
   Предложение сеньора альгвасила показалось нам весьма рассудительным. Мы
всей компанией вернулись в кабак, одни рассчитывая легко найти  извинение,
почему не ночевали дома, другие мало печалясь, если их за это прогонят  со
двора.
   Приказав изготовить хороший ужин,  мы  уселись  за  стол  с  превеликим
веселием и не меньшим аппетитом. Трапеза  наша  была  приправлена  многими
приятными разговорами. Особенно развлекал все общество  Фабрисио,  умевший
вносить оживление в беседу. Он так и сыпал остротами, полными  кастильской
соли, ничем не уступавшей аттической. Но в самый  разгар  веселья  радость
наша была внезапно нарушена неожиданным и весьма неприятным происшествием,
а именно: в горницу, где мы  ужинали,  вошел  довольно  видный  мужчина  в
сопровождении двух личностей весьма подозрительной  наружности.  За  этими
следовало трое других, и,  наконец,  их  собралась  целая  дюжина,  причем
остальные тоже приходили по трое. Они были вооружены карабинами,  а  также
шпагами и багинетами. Мы тотчас же сообразили, что  перед  нами  стражники
полицейского дозора,  и  нам  не  стоило  особых  усилий  угадать,  в  чем
заключались их намерения. Сперва мы было собрались оказать  сопротивление,
но они окружили нас  в  мгновение  ока  и  внушили  нам  страх  как  своей
численностью, так и наличием огнестрельного оружия.
   - Господа, - обратился к нам насмешливо начальник дозора, - мне ведомо,
с помощью какой остроумной проделки  вы  вырвали  перстень  из  рук  некой
авантюристки. Поистине,  это  -  бесподобная  выдумка  и  она  заслуживает
публичной  награды,  каковая,  конечно,   вас   не   минует.   Правосудие,
предназначившее вам апартаменты в своем дворце,  не  забудет  вознаградить
вас за столь гениальную затею.
   Эта  речь  весьма  смутила  тех,  к  кому   относилась.   Мы   потеряли
самообладание и в свою очередь испытали такой же страх,  какой  перед  тем
внушили Камиле. Фабрисио  тоже  был  бледен  и  расстроен,  однако  сделал
попытку нас обелить.
   - Сеньор, - сказал он, - у нас не было дурных намерений, а  потому  нам
следовало бы простить эту маленькую хитрость.
   - Как, черт подери? Вы называете это маленькой хитростью? - закричал  в
гневе начальник патруля. - Да ведомо ли вам, что это попахивает виселицей?
Я не говорю уж о том, что запрещается самому чинить правосудие, но вы  еще
унесли шандал, ожерелье и серьги. А повесить вас следует уже за то, что вы
для этой кражи осмелились нарядиться стражниками. Этакие негодяи!  Принять
обличье  порядочных  людей,  чтоб  учинить  преступление!  Почитайте  себя
счастливцами, если вас всего-навсего пошлют косить соленую ниву (*40).
   Как только он дал нам понять, что дело гораздо  серьезнее,  нежели  нам
сперва казалось, бросились мы все гурьбой перед ним на колени и стали  его
умолять,  чтоб  он  пощадил  нашу  молодость.  Но  все  просьбы  оказались
тщетными. Более того, - и это было совершенно невероятно,  -  он  отклонил
наше предложение отдать ему нитку, серьги и подсвечник, и  даже  отказался
от перстня, может быть, потому, что я предлагал его в  присутствии  теплой
компании, с  которой  ему  пришлось  бы  поделиться.  Словом,  он  остался
неумолим и, приказав обезоружить моих соратников, повел  нас  в  городскую
тюрьму. Дорогой один из стражников сообщил  мне,  что  старуха,  жившая  с
Камилой, усомнилась, действительно ли мы являемся служителями  правосудия,
и выследила нас до самого питейного дома; убедившись  там  в  правильности
своих подозрений, она решила нам отомстить и донесла обо всем дозору.
   Сперва нас тщательно обыскали,  отобрав  при  этом  жемчуга,  серьги  и
подсвечник. Я не только лишился  своего  перстня,  украшенного  рубином  с
Филиппинских островов, который, к несчастью, оказался у меня в кармане, но
мне не оставили даже и реалов, полученных в тот день за лекарские  советы,
из чего я убедился, что в Вальядолиде судейские так же хорошо  знают  свое
дело, как и в Асторге, и что у всех этих господ одни и те же повадки.
   В то время как  у  меня  отбирали  деньги  и  драгоценности,  начальник
дозора, присутствовавший при этом, рассказывал  о  нашей  проделке  чинам,
производившим обыск.  Преступление  показалось  им  столь  серьезным,  что
большинство сочло нас достойными смертной казни.  Другие,  менее  строгие,
говорили, что мы, быть  может,  отделаемся  двумястами  ударами  кнута  на
каждого и несколькими годами галер в  придачу.  В  ожидании  постановления
господина коррехидора, нас заперли в узилище, где  мы  улеглись  на  полу,
почти так же густо покрытом соломой,  как  иная  конюшня  подстилками  для
лошадей. Мы могли бы просидеть там немало времени и выйти оттуда не иначе,
как отправившись на галеры, если бы сеньор Мануэль Ордоньес не проведал на
следующий же день о нашем деле и не решил извлечь Фабрисио из тюрьмы, чего
он не мог сделать, не освободив заодно и всех нас. Этого  человека  весьма
уважали в городе, и  так  как  он  очень  усиленно  хлопотал,  то  отчасти
благодаря своему влиянию,  отчасти  благодаря  содействию  друзей  добился
через три дня нашего освобождения. Однако  мы  вышли  из  этого  места  не
совсем так, как туда вошли: подсвечник, ожерелье, серьги, перстень,  рубин
-  словом,  все  осталось  там.  Это  напомнило  мне   Виргилиевы   стихи,
начинающиеся словами: "Sic vos non vobis" (*41).
   Очутившись на свободе, мы вернулись к своим хозяевам.  Доктор  Санградо
встретил меня весьма любезно.
   - Мой бедный Жиль Блас, - сказал он, - я только сегодня утром  узнал  о
твоем несчастье и собирался усиленно ходатайствовать за тебя. Не сетуй  об
этом происшествии, друг  мой,  а  займись  медициной  еще  прилежнее,  чем
раньше.
   Я ответствовал, что и сам имел  такое  намерение.  И  действительно,  я
всецело отдался этому занятию. Мы не только  не  испытывали  недостатка  в
пациентах, но случилось именно так, как весьма удачно предсказывал  сеньор
Санградо,  т.е.  что  болезней  стало  хоть  отбавляй.  И  в  городе  и  в
предместьях появились злокачественные лихорадки. Все вальядолидские  врачи
- а мы в особенности - были завалены работой. Не проходило дня,  чтоб  нам
не случилось навещать от восьми до десяти больных: можно себе представить,
сколько было выпито воды и Сколько пролито крови. Не знаю почему,  но  все
пациенты  умирали:  оттого  ли,  что  тому  способствовали   наши   методы
врачевания, оттого ли, что болезни оказывались неизлечимыми?  Редко  когда
приходилось бывать по три раза у того же больного: уже при  втором  визите
мы узнавали, что он находится в агонии или что его только что  похоронили.
Будучи  еще  молодым  врачом,  не  успевшим  зачерстветь  в  убийствах,  я
огорчался этими  печальными  результатами,  в  которых  меня  легко  могли
обвинить.
   - Сеньор, - сказал я как-то вечером доктору Санградо, - призываю бога в
свидетели, что я в точности  следую  вашим  предписаниям;  между  тем  все
больные отправляются на тот свет; можно подумать, что они умирают нарочно,
для того чтоб дискредитировать наши методы лечения. Еще сегодня я встретил
двоих, которых несли на кладбище.
   - Дитя мое, - ответил он, - я мог бы сказать почти  то  же  самое  и  о
себе: мне редко выпадает счастье  вылечивать  тех,  кто  очутился  в  моих
руках; и не будь я столь твердо убежден в непогрешности  своих  принципов,
то, пожалуй, подумал бы, что мои средства оказывают вредное действие почти
при всех болезнях, к которым я их применяю.
   - Поверьте мне, сеньор, - продолжал я, - давайте переменим наши  методы
лечения. Попробуем любопытства ради  прописать  нашим  больным  химические
препараты, хотя бы для примера, кермес (*42): в худшем случае  последствия
будут те же, что от теплой воды и кровопускания.
   - Я охотно сделал бы такой опыт, -  возразил  он,  -  если  бы  это  не
грозило  неприятными  последствиями.  Ведь  я  написал  книгу,  в  которой
восхваляю частые кровопускания и питье воды. Неужели  ты  хочешь,  чтоб  я
отрекся от своего учения?
   - Ах, нет! - воскликнул я, - в таком случае вы совершенно правы. Нельзя
допустить, чтоб ваши враги восторжествовали: они, пожалуй, скажут, что  им
удалось вас вразумить, и тем подорвут вашу репутацию. Пусть  лучше  гибнет
народ, знать и духовенство! Пойдем же и впредь своим путем.  Ведь  и  наши
собратья, несмотря на все их отвращение к кровопусканию, творят не  больше
чудес, чем мы, и я думаю, что их лекарства вполне стоят наших.
   Мы сызнова принялись за работу и так усердствовали,  что  не  прошло  и
шести недель, как мы наплодили не меньше вдов и сирот, чем их  было  после
осады Трои. Иной бы подумал, что в Вальядолиде свирепствует чума:  столько
там было  похорон!  Каждый  день  к  нам  наведывался  какой-нибудь  отец,
требовавший отчета за залеченного до смерти сына, или дядя, упрекавший нас
в кончине племянника. Сыновья же и племянники, отцам и дядьям  которых  не
поздоровилось  от  наших  лекарств,  к  нам  не  заявлялись.  Мужья  также
оказались весьма деликатными: они не докучали нам по  поводу  утраты  жен.
Что же касается действительно огорченных  родственников,  попреки  которых
нам приходилось выслушивать, то горе их порой выражалось в  весьма  грубых
формах. Они называли нас  неучами,  убийцами  и  вообще  не  стеснялись  в
выражениях. Эти эпитеты весьма  меня  расстраивали,  но  доктор  Санградо,
который  был  к  ним  привычен,  выслушивал  их  с  полным  хладнокровием.
Возможно, что со временем я тоже свыкся бы с этими  поношениями,  если  бы
небо, вероятно, пожелавшее избавить вальядолидских больных от одного из их
бичей, не ниспослало происшествия, внушившего мне отвращение  к  медицине,
которою я так безуспешно занимался. Об этом я подробно  поведаю  читателю,
даже рискуя тем, что он надо мной посмеется.
   По соседству с нами находился "жедепом" (*43), где ежедневно собирались
городские лодыри. Там подвизался один из  тех  присяжных  забияк,  которые
сами назначают себя главарями  и  разрешают  споры,  возникающие  в  таких
заведениях. Он был родом из  Бискайи  и  называл  себя  доном  Родриго  де
Мондрагон (*44). По виду ему можно было дать лет тридцать, Это был человек
среднего роста, сухой и жилистый. Помимо двух сверкающих глаз, вращавшихся
в орбитах и, казалось, угрожавших всякому, на кого они были устремлены, он
обладал сильно  приплюснутым  носом,  который  свисал  над  рыжими  усами,
закрученными до самых висков. Речи его были так грубы и резки, что  стоило
ему открыть рот, чтоб уже навести страх. Этот  фанфарон  сделался  тираном
всего заведения: он самовластно решал споры между  игроками,  и  тот,  кто
вздумал бы  воспротивиться  его  приговору,  рисковал  на  следующий  день
получить от него картель. Несмотря на все эти  свойства  сеньора  Родриго,
которому самодельная приставка "дон" не  мешала  быть  самым  обыкновенным
разночинцем, он все же ухитрился поразить сердце содержательницы жедепома.
То была богатая и довольно пригожая женщина лет  сорока,  потерявшая  мужа
месяцев за пятнадцать до этого. Не знаю, чем именно он мог ей понравиться,
но во всяком случае не красотой, а скорее чем-то таким, чего  не  выразить
словами. Так или иначе, но она влюбилась и  вознамерилась  выйти  за  него
замуж. Как раз в то время, когда вдова готовилась завершить это дело,  она
занемогла и, на свое несчастье, стала лечиться у меня. Окажись  у  нее  не
злокачественная  лихорадка,  а  даже  что-нибудь  менее  серьезное,  моего
лечения было бы вполне достаточно, чтоб сделать ее болезнь опасной.  Через
четыре  дня  я  поверг  в  скорбь  все  заведение.   Его   содержательница
отправилась туда, куда я посылал всех своих больных, и родня захватила  ее
состояние. Дон Родриго в отчаянии  от  потери  возлюбленной  или,  вернее,
надежды на выгодный брак не удовольствовался тем, что  метал  против  меня
громы и молнии; он поклялся, что проткнет меня шпагой насквозь и  отправит
к праотцам при первой же встрече. Сердобольный сосед уведомил меня об этой
клятве.  Я  слишком  хорошо  знал  Мондрагона,   чтоб   пренебречь   таким
предостережением, ввергшим меня в ужас и смущение. Опасаясь встретиться  с
этим чертом, я не смел выйти из дому; мне беспрестанно  чудилось,  что  он
яростно врывается в наш дом, и я не знал ни минуты  покоя.  Это  отвратило
меня от медицины, и  все  мои  помыслы  были  направлены  на  то,  как  бы
избавиться от мучительного беспокойства.  Я  снова  облачился  в  расшитый
золотом кафтан и, простившись со своим господином, который на этот раз уже
не  мог  меня  удержать,  вышел  из  города  на  рассвете,  не  переставая
опасаться, как бы дон Родриго не попался мне на пути.



   ГЛАВА VI. О том, куда направился Жиль Блас по выходе
   из Вальядолида и кто присоединился к нему по дороге

   Я шел очень быстро, по временам оглядываясь назад, чтоб  взглянуть,  не
гонится Ли за мной по пятам ужасный  бискаец;  мое  воображение  было  так
занято этим человеком, что каждое дерево и каждый куст я принимал за него,
а сердце у меня не переставало содрогаться от ужаса.  Наконец,  отмахав  с
добрую  милю,  я  успокоился  и  уже  медленнее  продолжал  свой  путь  по
направлению к Мадриду, куда намеревался отправиться. Покидая Вальядолид, я
не испытывал никакого сожаления и скорбел только  о  разлуке  с  Фабрисио,
моим любезным Пиладом, с которым даже не успел проститься. Не сокрушался я
также и о медицине, которую мне пришлось бросить, а, напротив, молил  бога
простить мне то, что я когда-либо ею занимался. Тем  не  менее  я  не  без
удовольствия пересчитывал деньги, звеневшие у меня  в  кармане,  хотя  они
являлись платой за совершенные мною убийства. В этом отношении  я  походил
на  женщин,  переставших   распутничать,   но   без   малейшего   зазрения
продолжающих пользоваться плодами своего распутства. У меня  было  реалами
около пяти дукатов, составлявших все мое состояние.  С  этими  деньгами  я
рассчитывал добраться до Мадрида, вполне уверенный в том,  что  найду  там
какое-нибудь подходящее место. К тому же мне  страстно  хотелось  посетить
этот прекрасный город, где, как  мне  передавали,  были  представлены  все
чудеса мира.
   В то время как я вспоминал все,  что  мне  рассказывали  о  Мадриде,  и
заранее предвкушал ожидавшие меня удовольствия, я услыхал голос  человека,
шедшего за мной по пятам и распевавшего во всю глотку.  Он  нес  на  спине
кожаную котомку, на шее  у  него  болталась  гитара,  а  с  бедра  свисала
довольно длинная шпага. Он шел с такой быстротой, что вскоре нагнал  меня.
Как оказалось, это был один из тех  двух  парикмахерских  подмастерьев,  с
которыми я сидел в тюрьме по делу о перстне.  Мы  тотчас  же  узнали  друг
друга,  несмотря  на  перемену  платья,  и  были  весьма  поражены   такой
неожиданной встречей на большой дороге. Я выразил ему свое удовольствие по
поводу того, что он попался мне в попутчики, да и он, по-видимому, был рад
снова  встретиться  со  мной.  Затем  я  рассказал  ему,  почему   покинул
Вальядолид, а он в ответ на мою откровенность счел  долгом  сообщить  мне,
что поругался со своим хозяином и что они расстались друг с другом навеки.
   - Пожелай я остаться в Вальядолиде, - добавил он, - то нашел бы не одно
место, а десять, ибо, не хвалясь, смею сказать, что  во  всей  Испании  не
сыщется цирюльника, который умел бы лучше меня брить по  волосу  и  против
волоса или завивать усы папильотками. Но я не мог  дольше  устоять  против
страстного желания вернуться на родину, которую покинул целых  десять  лет
тому назад.  Хочу  немного  подышать  родным  воздухом  и  взглянуть,  как
поживают мои родственники. Я доберусь до  них  послезавтра,  так  как  они
живут в деревне, по имени Ольмедо, не доходя Сеговии.
   Я решил проводить этого цирюльника до  его  родного  селения,  а  затем
отправиться в Сеговию и искать порожняка в Мадрид.  Дорогой  мы  принялись
беседовать о всякой всячине. Сей молодой человек был веселого и  приятного
нрава. Поболтав со  мною  около  часа,  он  спросил,  не  испытываю  ли  я
аппетита. Я отвечал ему, что он убедится в этом  на  первом  же  постоялом
дворе.
   - Мы могли бы сделать привал и раньше, - сказал он. - У меня в  котомке
найдется чем позавтракать. Когда я путешествую, то  всегда  беру  с  собой
провизию. Лишнего таскать не люблю, а потому не отягощаю себя ни  платьем,
ни бельем, ни прочими бесполезными пожитками.  Суну  в  котомку  съестное,
бритвы да мыло - вот и все, что мне нужно.
   Я похвалил его за предусмотрительность и с удовольствием согласился  на
предложение  сделать  небольшую  передышку.  Мне   хотелось   есть   и   я
приготовился к обильному завтраку, на что, судя по его словам, имел полное
основание рассчитывать. Свернув несколько в сторону от большой дороги,  мы
расположились на траве. Тут мой брадобрей разложил свои запасы, состоявшие
из сыра, пяти-шести луковиц  и  нескольких  ломтей  хлеба;  а  в  качестве
главного  лакомства  он  извлек  из  своей   котомки   небольшой   бурдюк,
наполненный, по его словам, весьма тонким и вкусным вином. Хотя эти  яства
были и не слишком заманчивы, однако  же  голод,  томивший  нас  обоих,  не
позволил нам отнестись к ним критически; мы  осушили  также  весь  бурдюк,
вмещавший около двух пинт вина, от восхваления которого мой брадобрей  мог
бы смело воздержаться. Покончив  с  трапезой,  мы  поднялись  и  в  весьма
веселом настроении пустились в дальнейший путь.  Цирюльник,  слыхавший  от
Фабрисио о том, что мне довелось испытать разные  диковинные  приключения,
попросил меня рассказать ему о них самолично.  Я  не  счел  себя  в  праве
отказать человеку, так хорошо меня угостившему, и  исполнил  его  просьбу.
Затем я попросил его ответить мне тем же на мою откровенность  и  поведать
историю своей жизни,
   - Что вы! - воскликнул он, -  мою  историю  и  слушать  не  стоит:  она
состоит из одних только обыкновенных происшествий. Тем не менее, - добавил
он, - раз у нас нет лучшего дела, то я расскажу вам все так, как оно было.
   После  чего  он  изложил  мне  свою  Одиссею  приблизительно  следующим
образом.



   ГЛАВА VII. Похождение парикмахерского подмастерья

   Начну издалека: дед мой, Фернандо Перес из Ла-Фуэнте, пробыв  пятьдесят
лет цирюльником в деревне Ольмедо,  умер  и  оставил  после  себя  четырех
сыновей.  Старший,  по  имени  Николае,  получил  цирюльню  и  унаследовал
отцовское ремесло; следующий,  которого  звали  Бертран,  пристрастился  к
торговле и сделался  щепетильником  (*45);  Томас  же,  третий  сын,  стал
школьным учителем. Что касается младшего сына,  Педро,  то  он  чувствовал
призвание к изящной словесности, а потому продал небольшой участок  земли,
доставшийся ему при разделе,  и  поселился  в  Мадриде,  где  надеялся  со
временем отличиться благод