ни  меня  обожали.  Между
тем, мне шел уже двенадцатый год, а у меня еще не было учителя.  Тогда  ко
мне приставили педагога, но и ему  строго-настрого  было  приказано  учить
меня без рукоприкладства; ему разрешалось  только  изредка  грозить,  чтоб
внушить мне немного  страху.  Но  это  разрешение  не  имело  благотворных
последствий: я либо смеялся над своим  наставником,  либо  со  слезами  на
глазах бежал жаловаться матери или деду, и мне удавалось уверить  их,  что
со мной обошлись  очень  жестоко.  Бедняга  тщетно  силился  отрицать  эти
поклепы; все было ни к чему: его почитали за изверга и мне верили  больше,
чем ему. Наконец случилось даже, что я  сам  себя  расцарапал  и  принялся
кричать, точно с меня живьем кожу сдирали; прибежала мать и тут же выгнала
учителя из дому, хотя он всячески заверял ее и призывал небо в  свидетели,
что даже не дотронулся до меня.
   Подобным же образом я отделался  от  всех  моих  наставников,  пока  не
попался такой, который пришелся мне по вкусу. То был бакалавр  из  Алкалы.
Бесподобный учитель для молодого барича! Он любил женщин, игру и кабаки: я
не мог попасть в лучшие руки. Вначале он  прибег  к  ласковому  обращению,
чтоб заручиться моим расположением;  это  ему  удалось,  и  он  тем  самым
снискал  любовь  моих  родителей,  которые  всецело  доверили   меня   его
руководству. Им не пришлось в этом раскаяться: благодаря ему  я  с  ранних
лет постиг науку жизни. Таская меня по всем местам, к  которым  сам  питал
пристрастие, он так приохотил меня к ним, что, если не считать  латыни,  я
стал молодым человеком универсальной учености. Убедившись, что я больше не
нуждаюсь в его наставлениях, он отправился предлагать их другим питомцам.
   Если в детстве я широко пользовался предоставленной мне дома  свободой,
то, став господином своих поступков, не знал уже никакого  удержа.  Первой
жертвой моей наглости сделались домашние.  Я  беспрестанно  издевался  над
отцом и матерью. Но они только посмеивались над  моими  выходками,  и  чем
больше я себе позволял, тем больше им это нравилось. Вместе с тем я учинял
всякие бесчинства в сообществе с молодыми людьми моего склада, и  так  как
наши родители не  давали  нам  достаточно  денег,  чтоб  продолжать  такой
приятный образ жизни, то каждый тащил из дому все, что плохо лежало; но  и
этого нам было недостаточно, а потому мы  стали  воровать  по  ночам,  что
служило нам немалым подспорьем. К несчастью, проведал про  нас  коррехидор
(*15). Он хотел взять всю компанию под стражу, но нас предупредили  о  его
злостном намерении. Мы пустились наутек и принялись промышлять по  большим
дорогам. С тех пор, господа, я,  благодарение  богу,  состарился  в  своем
ремесле, несмотря на связанные с ним опасности.
   На этом атаман закончил, а за ним, как полагалось, начал  держать  речь
податаманье.
   - Господа, - сказал он, - воспитание мое, хотя  и  совершенно  обратное
тому, какое получил сеньор Роландо, привело к тем же результатам. Родитель
мой был  мясником;  он  слыл,  вполне  справедливо,  за  самого  свирепого
человека в своем цехе. А мать по характеру была не ласковее его. Они секли
меня в детстве как бы  взапуски  и  закатывали  мне  ежедневно  до  тысячи
ударов. Малейшая провинность с моей стороны  влекла  за  собой  суровейшее
наказание. Тщетно молил я со  слезами  на  глазах  о  пощаде  и  каялся  в
совершенном мною поступке - мне ничего не прощали. Вообще же колотили меня
по большей части без всякой причины. Когда отец меня бил, то  мать  вместо
того чтобы заступиться, устремлялась ему на подмогу, точно сам он  не  мог
справиться с  этим  делом  надлежащим  образом.  Это  скверное  обхождение
внушало мне такую ненависть к отчему дому, что я покинул его, когда мне не
было еще и четырнадцати лет. Я направился в Арагонию и,  прося  милостыню,
добрался до Сарагоссы. Там я  примкнул  к  нищим,  которые  вели  довольно
счастливую жизнь. Они  научили  меня  притворяться  слепым,  прикидываться
калекой, приклеивать к ногам фальшивые язвы и т.п. Утром мы  готовились  к
своим ролям, как актеры, собиравшиеся играть комедию. Затем каждый  спешил
на определенный пост, а вечером мы опять сходились и по  ночам  бражничали
за счет тех, кто днем оказывал нам милосердие. Однако мне  наскучило  жить
среди  этого  жалкого  отребья  и  захотелось  попасть  в  общество  более
порядочных людей, а потому я примкнул к шулерам. Они обучили  меня  всяким
ловким приемам. Но нам вскоре пришлось  покинуть  Сарагоссу,  так  как  мы
повздорили с одним судейским, который нам покровительствовал. Каждый пошел
своей дорогой. Чувствуя призвание к отважным предприятиям, я присоединился
к шайке смельчаков, собиравших дань с путешественников,  и  так  полюбился
мне их образ жизни, что я с тех  пор  и  не  помышлял  искать  лучшего.  А
потому, господа, я весьма благодарен своим родителям за то, что они  столь
дурно  со  мной  обращались;  воспитай  они  меня  с   несколько   меньшей
жестокостью, я, без сомненья, был бы теперь жалким мясником и не  имел  бы
чести состоять вашим податаманьем.
   - Господа, - сказал тогда молодой разбойник, сидевший между атаманом  и
податаманьем, - я не стану хвастаться, но моя история гораздо  забавнее  и
запутаннее тех, которые мы только что прослушали. Убежден, что вы  с  этим
согласитесь. Я обязан жизнью крестьянке из  окрестностей  Севильи.  Спустя
три недели после  моего  появления  на  свет,  ей,  как  женщине  молодой,
чистоплотной и пригодной в мамки, предложили кормить другого младенца.  То
был единственный сын одной знатной семьи, только что родившийся в Севилье.
Мать охотно приняла это предложение и отправилась за ребенком в город.  Ей
доверили малютку. Не  успела  она  принести  его  в  деревню,  как,  найдя
некоторое сходство между ним  и  мной,  задумала  подменить  высокородного
младенца собственным сыном, в надежде, что я когда-нибудь  отблагодарю  ее
за  эту  услугу.  Отец  мой,  будучи  не   совестливее   всякого   другого
крестьянина, одобрил этот  обман,  они  обменяли  наши  пеленки,  и  таким
образом сын дона Родриго де Эррера был  отправлен  вместо  меня  к  другой
кормилице, а я был вскормлен собственной матерью под чужим именем.
   Что бы ни говорили про инстинкт и силу крови,  но  родители  маленького
дворянина легко дались на обман. У них не возникло ни малейшего подозрения
относительно того, что с ними проделали, и  до  семилетнего  возраста  они
постоянно нянчились со мной. Имея в  виду  сделать  из  меня  безупречного
кавалера, они приставили ко  мне  всевозможных  учителей;  но  даже  самым
опытным из них иной раз попадаются ученики,  от  которых  нельзя  добиться
проку; я принадлежал к числу последних: у меня не было никакой  склонности
к светскому обхождению, и еще меньше пристрастия  к  наукам,  которые  мне
пытались  преподать.  Я  предпочитал  играть   со   слугами,   к   которым
беспрестанно бегал на кухню и в конюшни. Впрочем, игра не долго оставалась
моей главной страстью: мне не было еще  и  семнадцати  лет,  как  я  начал
ежедневно напиваться. При этом я приставал ко всем  служанкам  в  доме.  В
особенности привязался я к одной кухонной девке,  которую  счел  достойной
своих первых ухаживаний. Это была  толстощекая  бабенка,  веселый  нрав  и
дородность которой пришлись мне очень по сердцу. Я любезничал с ней  столь
неосторожно, что даже дон Родриго  это  заметил.  Он  сделал  мне  строгий
выговор, попрекнув в низких наклонностях, и, опасаясь, как бы его укоры не
пропали втуне, если предмет  моей  страсти  будет  находиться  у  меня  на
глазах, прогнал мою принцессу со двора.
   Такое обращение мне не понравилось, и я  решил  за  него  отомстить.  Я
похитил у супруги  дона  Родриго  ее  драгоценности,  что  составляло  уже
довольно крупную кражу. Затем я разыскал свою  прекрасную  Елену,  которая
перебралась к одной приятельнице-прачке, и увез красавицу среди бела  дня,
так, чтоб это было ведомо всем и всякому. Мало того: мы вместе поехали  на
ее родину, и там я торжественно обвенчался с нею как для вящего  огорчения
семейства Эррера, так и для того, чтоб  подать  благой  пример  дворянским
сынкам. Спустя три месяца после сего блестящего брака  я  узнал,  что  дон
Родриго преставился. Я не остался равнодушен к этому известию и тотчас  же
отправился в Севилью требовать свое добро: но там  все  переменилось.  Моя
родная мать скончалась и, умирая, имела нескромность сознаться во  всем  в
присутствии священника своей деревни и других достоверных свидетелей.  Сын
дона Родриго занял мое  или,  вернее,  свое  место,  и  его  признали  тем
охотнее, чем меньше были довольны мной. Не питая больше никаких  надежд  с
этой стороны и пресытившись своей дородной  супругой,  я  присоединился  к
рыцарям Фортуны, с которыми и пустился в скитанья.
   На этом молодой  разбойник  кончил  свой  рассказ,  после  чего  другой
сообщил, что он сын купца из Бургоса, что, увлекаемый в  молодости  рьяным
благочестием, он постригся и стал членом весьма строгого  ордена,  но  что
спустя несколько лет скинул рясу.
   Таким-то образом все  восемь  разбойников  поочередно  рассказали  свою
жизнь, и, послушав их, я не удивился, что вижу этих  людей  вместе.  Затем
речь у них зашла о другом. Они  принялись  строить  различные  проекты  по
поводу ближайшего набега и, приняв  окончательное  решение,  встали  из-за
стола,  чтоб  пойти  спать.  Засветив  свечи,  они  разошлись   по   своим
помещениям. Я последовал за атаманом Роландо в его покой, и в то время как
я помогал ему раздеться он сказал веселым тоном:
   - Ну, вот, Жиль Блас, теперь ты видишь, какой образ жизни мы ведем.  Мы
не перестаем веселиться; ненависть  и  зависть  к  нам  не  закрадываются;
никакой свары между нами не бывает, и живем мы  согласнее  любых  монахов.
Тебе предстоит здесь очень приятная жизнь, дитя мое, - продолжал он, - ибо
не станешь же ты казниться  тем,  что  находишься  среди  разбойников;  по
крайней мере, я не считаю тебя таким дураком. А разве  другие  люди  живут
иначе? Нет, друг мой, каждый стремится присвоить  себе  чужое  добро;  это
желание присуще всем, разница - только в  приемах.  Например,  завоеватели
отнимают у своих соседей целые государства. Знатные лица берут в долг  без
отдачи. Банкиры, маклеры, приказчики и все торговцы, как  крупные,  так  и
мелкие, не  слишком  совестливы.  Не  стану  говорить  о  судейских:  всем
известно,  на  что  они  способны.  Надо,  однако,  признаться,  что   они
человеколюбивее нас, ибо мы нередко лишаем жизни невинных, они  же  иногда
дарят жизнь даже тем, кто достоин казни.



   ГЛАВА VI. О попытке Жиль Бласа убежать и об успехе,
   которым она увенчалась

   После  этой  апологии  своей  профессии  атаман  разбойников  улегся  в
постель, а я вернулся в залу, убрал со стола и привел все в порядок. Затем
я пошел на кухню, где Доминго -  так  звали  старого  негра  -  и  сеньора
Леонарда ужинали, поджидая меня. Хотя я не чувствовал  никакого  аппетита,
однако не преминул к ним подсесть. Есть я не могу, и так как у  меня  были
веские основания выглядеть печальным, то  обе  сии  достойные  друг  друга
фигуры принялись меня утешать, однако же  такими  речами,  которые  скорее
были способны ввергнуть меня в отчаяние, нежели утолить мою скорбь.
   - Чего вы печалитесь,  сын  мой?  -  говорила  старуха.  -  Вам  скорее
надлежало бы радоваться, что вы находитесь здесь. Вы молоды и, как  видно,
легковерны, - живя в свете, вы скоро сбились бы с пути. Там, без сомнения,
нашлось бы немало распутников, которые соблазнили бы вас на  всякого  рода
непристойные дела, тогда как здесь ваша добродетель находится в защищенной
гавани.
   - Сеньора Леонарда права, - заметил старый негр серьезным  тоном.  -  К
сему  можно  еще  добавить,  что  в  мире  нет  ничего,  кроме   напастей.
Возблагодарите всевышнего, друг мой, за то, что  вы  сразу  избавились  от
всех житейских опасностей, затруднений и печалей.
   Пришлось спокойно выслушать эти речи, ибо я не выиграл бы ничего,  если
бы стал за них сердиться. Не сомневаюсь даже, что, обнаружь я  свой  гнев,
это только подало бы им повод посмеяться надо мной. Наконец,  основательно
выпив и закусив, Доминго удалился к себе на конюшню.  Леонарда  тотчас  же
взяла  светильник  и  провела  меня  в  погреб,  служивший  кладбищем  для
разбойников, умиравших своею смертью, где я  узрел  жалкое  ложе,  которое
более походило на гроб, нежели на постель.
   - Вот ваша спальня, - сказала она, ласково взяв меня за  подбородок.  -
Юноша, место которого вам выпало счастье заступить,  спал  тут,  пока  жил
среди нас, и продолжает покоиться здесь и  после  своей  кончины.  Он  дал
смерти похитить себя во цвете лет; не будьте таким простаком и не следуйте
его примеру.
   С этими словами она  вручила  мне  светильник  и  вернулась  на  кухню.
Поставив его наземь, я бросился  на  свое  печальное  ложе  не  столько  с
намерением вкусить ночной отдых, сколько для того, чтоб  всецело  отдаться
своим размышлениям.
   "О небо! - воскликнул я, - есть ли участь горше моей? Они хотят  лишить
меня солнечного света, и,  точно  недостаточно  того,  чтобы  быть  заживо
погребенным  в  восемнадцать  лет,  я  вынужден  еще  прислуживать  ворам,
проводить дни среди грабителей, а ночи с мертвецами".
   Мысли об этом, казавшиеся мне весьма тягостными и действительно  бывшие
таковыми, заставили меня проливать  горючие  слезы.  Стократ  проклинал  я
намерение  своего  дяди  отправить  меня  в  Саламанкский  университет;  я
раскаивался в своем страхе перед какавелосским  правосудием  и  был  готов
подвергнуться пытке. Но, рассудив, что извожу себя напрасными сетованиями,
я стал обдумывать средство убежать и сказал сам себе:
   "Неужели отсюда невозможно выбраться? Разбойники спят; стряпуха и  негр
вскоре последуют их  примеру;  не  удастся  ли  мне,  пока  они  почивают,
разыскать с помощью светильника ход, по которому я спустился  в  этот  ад.
Пожалуй, у меня не хватит  сил,  чтоб  поднять  трап  над  входом.  Однако
попытаемся: пусть у меня впоследствии  не  будет  причин  попрекать  себя.
Отчаянье придаст мне сил, и, быть может, попытка окажется удачной".
   Таков был грандиозный план, задуманный мною. Как только мне показалось,
что Леонарда и  Доминго  заснули,  я  поднялся  со  своего  ложа.  Я  взял
светильник и, препоручив себя всем блаженным угодникам, вышел из  погреба.
Не без труда разобрался я в извилинах этого нового  Лабиринта.  Все  же  я
добрался  до  ворот  конюшни  и  наконец  увидел  желанный  коридор.  Иду,
продвигаясь вперед по направлению к трапу, испытывая радость, смешанную со
страхом... но - увы! - посреди коридора натыкаюсь  на  проклятую  железную
решетку с прочным запором и со столь частыми прутьями, что я с трудом могу
просунуть  сквозь  них  руку.  Я  оказался  в  весьма  глупом   положении,
столкнувшись с этим новым препятствием, которого входя не заметил, так как
решетка тогда была открыта. Я все же ощупал  прутья.  Затем  я  обследовал
замок и даже попытался его взломать, как вдруг пять или шесть  здоровенных
ударов бычачьей жилой обожгли мне спину. Я  испустил  такой  пронзительный
крик, что подземелье загудело, и, тотчас же  обернувшись,  увидел  старого
негра в рубашке, который держал в одной руке потайной фонарь, а  в  другой
карательное орудие.
   - Ах, шельменок! Ты собрался дать тягу? О, не думай,  что  можешь  меня
перехитрить: я отлично все слышал. Ты ожидал, что решетка  будет  открыта,
не правда ли? Знай же, друг мой, что она впредь всегда  будет  на  запоре.
Если мы уж захотим удержать здесь кого-либо насильно, то  он  должен  быть
похитрей тебя, чтоб выбраться отсюда.
   Тем  временем  мой  крик  всполошил  двух-трех  разбойников.  Вообразив
спросонок,  что  на  них  нагрянули  стражники  Священного  братства,  они
вскочили и стали громко сзывать своих товарищей.  В  мгновение  все  -  на
ногах. Они хватают шпаги и карабины и, полуголые, бросаются к тому  месту,
где мы  стояли  с  Доминго.  Не  успели  они,  однако,  узнать  о  причине
всполошившего их крика, как тревога сменилась взрывами смеха.
   - Как, Жиль Блас, - сказал разбойник-расстрига, - ты не пробыл  с  нами
шести часов, а уже хочешь уходить? Видимо, ты  не  любишь  жить  вдали  от
мира. Что бы ты делал, если б был картезианцем? Ступай спать. На  сей  раз
ты отделаешься ударами, которыми угостил тебя Доминго, но  если  ты  снова
попытаешься бежать, то, клянусь святым Варфоломеем,  мы  живьем  сдерем  с
тебя кожу.
   С этими словами он  удалился.  Остальные  разошлись  по  своим  покоям,
хохоча от всей души над моей попыткой улизнуть от них. Старый негр, весьма
довольный  своим  подвигом,  вернулся  к  себе  на  конюшню;  я  же  снова
отправился в склеп, где провел остаток ночи в слезах и вздохах.



   ГЛАВА VII. О том, как поступил Жиль Блас за невозможностью
   поступать иначе

   В первые дни я думал, что умру  от  терзавшей  меня  печали.  Я  влачил
полуживое существование, но,  наконец,  мой  добрый  гений  надоумил  меня
притвориться. Я прикинулся менее грустным, начал смеяться и петь, хотя  не
питал к тому ни малейшей охоты; словом,  я  взял  себя  так  в  руки,  что
Леонарда и Доминго попались на эту удочку. Они решили, что птичка начинает
привыкать к клетке. Разбойники вообразили то же самое. Наливая им вино,  я
делал веселое лицо и  вмешивался  в  их  разговор,  когда  находил  случай
вставить  какую-нибудь  шутку.  Они  не  только  не  сердились  за   такие
вольности, но даже находили их забавными.
   - Жиль Блас, - сказал мне атаман, когда я как-то вечером смешил  их,  -
ты хорошо сделал, друг мой, что прогнал тоску;  я  в  восторге  от  твоего
веселого нрава и тонкого ума. Человека с  первого  взгляда  не  раскусишь;
никогда бы не подумал, что ты такой остряк и весельчак.
   Остальные  тоже  осыпали  меня  кучей  похвал  и  убеждали  не   менять
благожелательных чувств,  которые  я  к  ним  питал.  Словом,  разбойники,
казалось, были столь довольны мною,  что,  воспользовавшись  благоприятным
случаем, я сказал:
   - Сеньоры, позвольте мне раскрыть перед вами свою душу. С тех пор,  как
живу здесь, я чувствую себя совсем другим человеком. Вы освободили меня от
предрассудков моего воспитания; сам того  не  замечая,  я  проникся  вашим
духом. Мне полюбилось разбойничье ремесло, и нет  у  меня  более  горячего
желания, чем удостоиться чести  стать  вашим  собратом  и  делить  с  вами
опасности походов.
   Вся честная компания  радостно  приветствовала  эту  речь.  Благое  мое
намерение было одобрено, но разбойники  единогласно  постановили  оставить
меня еще некоторое время в прежней должности и испытать  мои  способности;
затем я должен был выйти на промысел, после чего они готовы были удостоить
меня звания, которого я добивался, ибо, как говорили они, нельзя  отказать
молодому человеку, выказывающему столь похвальные наклонности.
   Пришлось пересилить себя и по-прежнему отправлять обязанности кравчего.
Я был этим весьма раздосадован, так как  собирался  сделаться  разбойником
лишь для того, чтобы свободно  выезжать  вместе  с  прочими,  и  надеялся,
участвуя в набегах, улучить момент, когда смогу ускользнуть.  Одна  только
эта надежда и поддерживала мою жизнь. Тем не менее ожидание  казалось  мне
слишком долгим, и я неоднократно пытался обмануть бдительность Доминго. Но
это было невозможно, он постоянно был начеку; бьюсь об заклад, что и сотня
Орфеев не могла бы очаровать этого Цербера (*16). Правда, боясь навлечь на
себя подозрение, я не использовал  всех  способов,  которыми  мог  бы  его
провести.  Он  наблюдал  за  мной,  и  я  принужден  был   действовать   с
осторожностью, чтобы не выдать себя. Пришлось, таким  образом,  положиться
на время, установленное разбойниками для моего принятия в шайку, и я  ждал
его с большим нетерпением, чем если б мне предстояло вступить  в  компанию
откупщиков.
   Слава богу, спустя по