л за  честолюбцев,  не  ведавших
предела своим вожделениям. Мои гости говорили только о почестях, только  о
блестящих и прибыльных должностях, на которые они зарились. Это  произвело
должное впечатление. Их величественные помыслы ошеломили  моего  мещанина,
и, несмотря на все свое богатство, он чувствовал себя  ничтожным  смертным
по сравнению с этими сенаторами.  Что  касается  меня,  то  я  притворился
скромным человеком, который готов удовольствоваться  небольшим  доходом  в
каких-нибудь двадцать тысяч дукатов. На это мои  сотрапезники,  жадные  до
почестей и богатств, заявили, что я неправ и что, будучи на столь  хорошем
счету у первого министра, не должен ограничиваться такими  пустяками.  Мой
тесть намотал себе все это на ус  и,  как  мне  показалось  при  прощании,
остался мною вполне доволен.
   На следующий день поутру Сипион не преминул к  нему  наведаться,  чтобы
узнать, как я ему понравился.
   - Я в восторге от него,  -  ответил  Салеро.  -  Этот  молодой  человек
покорил мое сердце. Но  заклинаю  вас,  господин  Сипион,  во  имя  нашего
старинного знакомства, будьте со мной вполне откровенны. У каждого из нас,
как вы знаете, имеется своя  слабость.  Скажите  мне,  чем  именно  грешен
сеньор де Сантильяна. Не игрок ли он? Не падок ли на женский пол? Нет ли у
него каких пороков? Пожалуйста, не скрывайте этого от меня.
   - Вы меня обижаете этим вопросом, сеньор Габриэль, - возразил сват. - Я
принимаю больше к сердцу ваши интересы, чем интересы своего барина.  Разве
я предложил бы его вам в зятья, если бы  он  обладал  какой-нибудь  дурной
привычкой, способной сделать вашу дочь несчастной? Нет, черт  подери!  Для
этого я слишком предан вашей милости. Между нами говоря, я нахожу  у  него
только один недостаток: это отсутствие недостатков.  Он  слишком  степенен
для молодого человека.
   - Тем лучше, - возразил золотарь. - Это меня радует. Ступайте  к  нему,
друг мой, и скажите, что он получит мою дочь и что я выдал бы ее  за  него
даже в том случае, если бы он не располагал милостью министра.
   Как только мой секретарь оповестил меня об этом разговоре, я поспешил к
Салеро, чтобы поблагодарить его за доброжелательное ко мне  отношение.  Он
успел уже объявить свою волю жене и дочери,  которые  подчинились  ей  без
неудовольствия,  насколько  я  мог  судить  по  оказанному   мне   приему.
Предупредив  герцога  Лерму,  я  повел  к  нему  своего  тестя,   которого
представил его светлости. Министр принял Салеро весьма ласково  и  выразил
свое удовольствие по поводу того, что он выбрал в зятья человека,  который
пользуется его расположением и которого он  намерен  повысить  по  службе.
Затем герцог распространился о моих достоинствах и наговорил обо мне много
хорошего, из чего добряк Габриэль заключил, что обрел в моем  лице  такого
жениха для своей дочери, лучше которого не сыскать во  всей  Испании.  Это
так его обрадовало, что он прослезился. Прощаясь со мной, он сжал  меня  в
своих объятиях и сказал:
   - Сын мой, мне так не терпится видеть вас мужем Габриэли, что я намерен
устроить свадьбу не позже, чем через неделю.



   ГЛАВА II. В силу какой случайности Жиль Блас вспомнил о доне Альфонсо
   де Лейва. Об услуге, которую он из тщеславия оказал этому сеньору

   Оставим на некоторое время мою женитьбу. Порядок повествования требует,
чтобы я сперва рассказал об услуге, оказанной мною моему прежнему  барину,
дону Альфонсо. Я совершенно позабыл об этом кавалере и вспомнил о нем  вот
по какому случаю.
   Около этого времени освободилось в Валенсии место губернатора. Узнав об
открывшейся вакансии, я подумал о доне Альфонсо де  Лейва.  Мне  пришло  в
голову, что такой пост  будет  для  него  весьма  подходящим,  и  я  решил
похлопотать об этом не столько по  дружбе,  сколько  из  хвастовства.  Мне
казалось, что если я добьюсь своего, то заслужу немало чести. А  потому  я
обратился к герцогу Лерме и сказал ему, что служил  прежде  управителем  у
дона Сесара де Лейва и его сына и что, имея все  основания  питать  к  ним
признательность,  осмеливаюсь  просить  о  предоставлении  одному  из  них
губернаторской должности в Валенсии. Министр ответил мне:
   - Весьма охотно, Жиль Блас. Мне приятно видеть, что  ты  благодарный  и
великодушный человек. К тому  же  ты  хлопочешь  о  семействе,  которое  я
уважаю. Все Лейва - добрые слуги  королю;  они  заслуживают  этого  места.
Располагай им по своему усмотрению. Я даю его тебе в  качестве  свадебного
подарка.
   Радуясь своему успеху, я поспешил к Кальдерону, чтобы оформить приказ о
назначении дона Альфонсо. Множество народа ждало в  почтительном  молчании
аудиенции у дона Родриго. Протискавшись сквозь толпу, я подошел  к  дверям
кабинета, которые раскрылись передо мной. Я застал у него множество всяких
кавалеров,  командоров  и  других  важных  сановников,  которых  Кальдерон
выслушивал  по  очереди.  Поразительно,  как  менялось  его  обращение   в
зависимости от того, с кем он говорил.  Одним  он  просто  кивал  головой,
других удостаивал поклона и провожал до дверей кабинета. Таким образом  он
вкладывал различные оттенки вежливости  в  каждое  приветствие.  Некоторые
кавалеры, как я заметил, возмущались его невниманием и проклинали  в  душе
необходимость, заставлявшую их пресмыкаться перед этой личностью.  Другие,
напротив, смеялись про себя над его напыщенностью и  самодовольством.  Все
эти наблюдения не приносили мне, впрочем, никакой пользы,  ибо  у  себя  я
поступал так же, как он, и нисколько не заботился о том, одобряют  ли  или
хулят мои надменные ухватки, лишь бы только с ними считались.
   Случайно взглянув на меня,  дон  Родриго  поспешно  покинул  дворянина,
который его о чем-то просил,  и  бросился  обнимать  меня  с  изъявлениями
дружбы, весьма меня изумившими.
   -  Ах,  любезный  собрат,  -  воскликнул  он,  -  какое  обстоятельство
доставляет мне удовольствие видеть вас здесь? Чем могу вам служить?
   Я объяснил ему причину своего посещения, после чего  он  заверил  меня,
что завтра в тот же час бумага будет готова. Он не  ограничил  этим  своей
любезности, но проводил меня до дверей прихожей, куда  сопровождал  только
самых высокопоставленных лиц, и тут снова обнял меня.
   "Что означают все эти учтивости к что они мне предвещают? - подумал  я,
уходя от дона Родриго. - Не замышляет ли Кальдерой меня погубить! А  может
быть, напротив, он добивается моей дружбы или, предчувствуя  закат  своего
фавора, обхаживает меня для того, чтобы я вступился за  него  перед  нашим
патроном".
   Я не знал, на каком из этих предположений остановиться,
   Когда я на другой день вернулся к нему, он обошелся со  мной  таким  же
образом и осыпал меня ласками и учтивостями. Правда, он отыгрался  в  этом
отношении на других лицах, явившихся к нему с просьбами. Одних  он  принял
резко, других - холодно, так что почти все остались им недовольны.  Но  за
них отомстило тут же случившееся  происшествие,  о  котором  я  не  считаю
нужным умолчать. Пусть оно  послужит  предостережением  для  чиновников  и
секретарей, которые о нем прочтут.
   Один посетитель, одетый весьма скромно и выглядевший не тем, кем он был
на самом  деле,  подошел  к  Кальдерону  и  заговорил  с  ним  о  какой-то
челобитной, поданной им герцогу Лерме. Дон Родриго  даже  не  взглянул  на
него и спросил резким тоном:
   - Как вас зовут, любезный?
   - В детстве меня звали Франсильо, -  хладнокровно  ответил  кавалер,  -
затем меня стали называть доном Франсиско де Суньига, а  теперь  я  зовусь
графом Педроса.
   Этот ответ озадачил Кальдерона,  и,  видя,  что  перед  ним  знатнейший
вельможа, он захотел извиниться.
   - Сеньор, - сказал он графу, - прошу меня извинить: я вас не знал...
   - Мне не нужны твои извинения, - высокомерно  прервал  его  граф.  -  Я
презираю их не меньше, чем твои неучтивости. Знай, что секретарь  министра
должен быть одинаково вежлив со всеми, кто бы к  нему  ни  пришел.  Можешь
кичиться сколько угодно, воображая себя заместителем своего господина,  но
помни, что ты только его лакей.
   Великолепный дом Родриго был глубоко уязвлен этим уроком. Тем не  менее
он нисколько не образумился. Я наметал себе это на ус, решив  поосторожнее
разговаривать с просителями на своих аудиенциях и обращаться нагло  только
с немыми. Так как указ оказался готов, то я взял его с собой и отправил  с
нарочным дону Альфонсо, приложив письмо от герцога Лермы,  в  котором  его
светлость  извещал  этого  молодого  сеньора,  что   король   соблаговолил
назначить его губернатором Валенсии. Я не стал уведомлять дона Альфонсо  о
своем участии в его назначении и  даже  не  написал  ему,  рассчитывая  на
удовольствие известить его об этом устно и доставить ему приятный сюрприз,
когда он прибудет ко двору для принесения служебной присяги.



   ГЛАВА III. О приготовлениях к свадьбе Жиль Бласа
   и о важном событии, сделавшем их излишними

   Вернемся к прекрасной Габриэле. Через неделю мне предстояло жениться на
ней, а потому обе стороны готовились  к  этой  церемонии.  Салеро  заказал
богатые наряды для невесты, а я нанял для нее камеристку, лакея и  старого
стремянного, по выбору Сипиона, который еще с большим нетерпением, чем  я,
дожидался момента, когда мне отсчитают приданое.
   Накануне этого желанного дня  я  ужинал  у  тестя  с  дядями,  тетками,
двоюродными братцами и сестрицами и прекрасно  исполнял  роль  лицемерного
зятя.  Я  ублажал  золотаря  и  его  жену,  разыгрывал  влюбленного  перед
Габриэлой и осыпал учтивостями всех членов семьи, терпеливо выслушивая  их
плоские разговоры и мещанские рассуждения. В награду  за  мое  терпение  я
имел счастье понравиться своим будущим свойственникам. Все без  исключения
радовались чести породниться со мной.
   По окончании ужина общество перешло в большую залу,  где  нас  угостили
недурным вокальным и инструментальным Концертом, хотя  в  нем  участвовали
далеко не лучшие  мадридские  силы.  Несколько  веселых  мотивов,  приятно
поразивших наш слух, привели  нас  в  такое  хорошее  настроение,  что  мы
затеяли танцы. Одному богу известно, как мы с этим  справились,  ибо  меня
сочли за питомца Терпсихоры, несмотря на то, что все мои познания  в  этом
искусстве сводились к двум или трем урокам, взятым мною у одного неважного
танцмейстера, который приходил обучать пажей маркизы Чавес.  Повеселившись
в свое удовольствие, гости собрались отправиться восвояси.  Я  не  пожалел
поклонов и поцелуев.
   - Прощайте, любезный зять, - сказал Салеро, обнимая меня. - Я  зайду  к
вам завтра поутру и принесу приданое полновесными червонцами.
   - Буду вам рад, дорогой тесть, - отвечал я.
   Затем, простившись со всем семейством, я уселся в экипаж,  дожидавшийся
меня у крыльца, и покатил к своим палатам.
   Не успел я отъехать двухсот шагов от дома сеньора Габриэля, как человек
пятнадцать или двадцать, вооруженных шпагами  и  карабинами,  одни  пешие,
другие верхом, окружили мой экипаж и, остановив его, крикнули:
   - Именем короля!
   Затем они немедленно заставили меня выйти  из  экипажа  и  пересесть  в
дорожную карету, куда уселся вместе со мной начальник всадников,  приказав
кучеру ехать по сеговийской дороге. Я сразу догадался, что мой  спутник  -
честный альгвасил, и попытался узнать у него причину своего ареста. Но  он
отвечал мне обычным тоном этих господ, т.е. весьма грубо,  что  не  обязан
отдавать  мне  отчет.  Тогда  я  спросил,  не  принимает  ли  он  меня  за
кого-нибудь другого.
   - Нет, нет, - возразил он, - я уверен, что  не  ошибся.  Вы  сеньор  де
Сантильяна, и мне приказано доставить вас туда, куда мы едем.
   Не зная, что возразить ему на это, я принял  намерение  больше  его  не
расспрашивать. Мы катили остаток ночи вдоль Мансанареса в полном молчании.
В Кольменаре мы переменили лошадей, а к вечеру прибыли в Сеговию, где меня
посадили в крепость.



   ГЛАВА IV. Как обходились с Жиль Бласом в Сеговийской крепости
   и каким образом он узнал о причине своего заточения

   Меня сперва отвели в камеру, где я принужден был  валяться  на  соломе,
словно преступник, достойный смертной  казни.  Я  провел  эту  ночь  не  в
сетованиях, ибо еще не знал размеров своего несчастья,  но  в  догадках  о
том, чем я мог навлечь на  себя  такую  беду.  У  меня  не  было  сомнений
относительно  того,  что  это  было  делом  рук   Кальдерона.   Но,   даже
предположив, что Кальдерой проведал обо  всем,  я  не  мог  понять,  каким
образом ему удалось убедить герцога Лерму поступить со мной  так  жестоко.
То я представлял себе, что меня заточили без ведома его светлости, то  мне
казалось, что, побуждаемый какими-нибудь политическими  соображениями,  он
сам приказал меня посадить под стражу, как иной раз поступают министры  со
своими любимцами.
   В то время как  я  терзался  всевозможными  догадками,  лучи  рассвета,
проникнув сквозь решетчатое окно, раскрыли  передо  мной  весь  ужас  того
места, в котором я находился. Тогда  я  безудержно  предался  отчаянию,  и
глаза мои превратились в источники слез, которые при воспоминании  о  моем
бывшем благополучии стали неиссякаемыми. Пока я печалился, в камеру  вошел
тюремщик и принес мне дневной рацион, состоявший из хлебца и кружки  воды.
Он взглянул на меня и, увидя мое лицо, орошенное слезами, проникся ко мне,
хоть и был тюремщиком, чувством сострадания.
   - Господин арестант, -  сказал  он,  -  не  надо  сокрушаться.  К  чему
принимать так близко к сердцу  невзгоды  жизни?  Вы  еще  молоды;  пройдут
мрачные дни и  наступят  ясные.  А  в  ожидании  их  кушайте  на  здоровье
хлеб-соль его величества.
   Промолвив эти слова, на которые я ответил одними только  сетованиями  и
вздохами, мой утешитель удалился, а я продолжал проклинать весь день  свою
судьбу и  не  думал  притрагиваться  к  пище,  которая  в  тогдашнем  моем
настроении казалась мне не столько благодеянием  его  величества,  сколько
доказательством его немилости, ибо она служила не  для  смягчения,  а  для
продления мук несчастных арестантов.
   Тем временем наступила ночь, и  вскоре  мое  внимание  было  привлечено
громким звоном ключей. Двери камеры отворились, и  мгновение  спустя  туда
вошел человек со свечой в руке. Он приблизился ко мне и сказал:
   - Сеньор Жиль Блас, вы видите перед собой одного из своих друзей. Я тот
самый дон Андрес де Тордесильяс, который жил вместе с  вами  в  Гренаде  и
состоял в свите архиепископа в то время, когда вы были в милости  у  этого
прелата.  Вы  попросили,  если  припоминаете,   его   высокопреосвященство
похлопотать за меня, и он нашел мне должность в Мексике.  Но  вместо  того
чтобы отправиться на корабле в Вест-Индию, я задержался в городе Аликанте,
где женился на дочери коменданта крепости, и  после  ряда  приключений,  о
которых вам расскажу,  сам  стал  здешним  комендантом.  Ваше  счастье,  -
добавил он, - что вы встретили  в  человеке,  предназначенном  быть  вашим
мучителем, друга, который сделает все от него зависящее,  чтобы  облегчить
тяжесть вашего заключения! Строжайше приказано,  чтобы  вы  ни  с  кем  не
говорили, спали на соломе и питались только хлебом и водой. Но  я  слишком
гуманный человек, чтобы не сочувствовать вашим страданиям, а  кроме  того,
вы оказали мне услугу, и моя благодарность пересилила королевский  приказ.
Я не только не  намерен  способствовать  жестокостям,  которым  хотят  вас
подвергнуть, но постараюсь  всячески  смягчить  вашу  участь.  Встаньте  и
ступайте за мной.
   Мне, разумеется, надлежало поблагодарить сеньора коменданта, но  я  был
так подавлен, что не смог вымолвить  ни  одного  слова.  Тем  не  менее  я
последовал за ним. Он заставил меня пересечь двор  и  подняться  по  узкой
лестнице в крохотную комнату, помещавшуюся на самом верху башни. Я  немало
удивился, когда, войдя туда, увидал стол, накрытый весьма пристойно на два
куверта, и на нем две зажженных свечи в медных шандалах.
   - Вам сейчас принесут покушать, - сказал Тордесильяс.  -  Мы  поужинаем
здесь вдвоем. Я предназначил это помещеньице для вашего жилья:  вам  будет
тут удобнее, чем в вашей камере.  Из  окон  открывается  вид  на  цветущие
берега Эресмы и на упоительную долину, которая  простирается  от  подножия
гор, разделяющих обе Кастилии, до самой Коки. Возможно, что  первое  время
вы не сможете оценить этот прекрасный пейзаж, но,  когда  время  превратит
острую печаль в сладостную грусть, вы сбудете с  удовольствием  любоваться
такой приятной картиной. Кроме того, у вас не будет недостатка ни в белье,
ни в прочих вещах, необходимых  человеку,  привыкшему  к  опрятности.  Вам
предоставят также хорошую постель, приличный стол и сколько  угодно  книг,
словом, все удобства, на какие может рассчитывать заключенный.
   Это  любезное  предложение  несколько  меня  успокоило  и  вернуло  мне
бодрость духа. Я принялся всячески благодарить доброго тюремщика и  сказал
ему, что своим великодушным поступком он возвращает меня к жизни и  что  я
искренне хотел бы очутиться в таком положении,  чтобы  доказать  ему  свою
признательность.
   -  А  почему  бы  вам  не  очутиться  в  таком  положении?  Неужели  вы
воображаете,  что  потеряли  свободу  навеки?  Если  вы  так  думаете,  то
ошибаетесь. Смею вас заверить, что  вы  отделаетесь  несколькими  месяцами
тюрьмы.
   - Что вы говорите, сеньор дон Андрес!  -  вскричал  я.  -  Вы,  значит,
знаете причину моего несчастья?
   - Признаюсь вам, - отвечал он, - что она мне, действительно,  известна.
Альгвасил, доставивший вас сюда, сообщил мне тайну,  которую  я  могу  вам
открыть. По его словам, король узнал, что вы и граф Лемос возили по  ночам
наследного принца к одной подозрительной  особе,  и  в  наказание  за  это
распорядился графа выслать,  а  вас  посадить  в  Сеговийскую  крепость  и
содержать в тех тяжелых условиях, которые вы Вчера испытали.
   - Как же наша интрига дошла до короля? -  спросил  я.  -  Мне  особенно
хотелось знать именно это обстоятельство.
   - Альгвасил мне больше ничего не сообщил, да, вероятно, и сам не  знал,
- ответил дон Андрес.
   Наш разговор был прерван появлением нескольких  слуг,  принесших  ужин.
Они расставили на столе хлеб, две чашки, столько же бутылок и три  больших
блюда. На первом из них дымилось  рагу  из  зайца,  обильно  приправленное
луком, маслом и шафраном, на втором возлежала олья подрида  (*171),  а  на
третьем красовался индюшонок в баклажанном соусе. Тордесильяс, убедившись,
что все необходимое подано, отпустил слуг, так как ему не хотелось,  чтобы
они слышали наш разговор. Он запер дверь, и мы уселись друг против друга.
   - Начнем с самого существенного, - сказал он. - Вы,  вероятно,  здорово
проголодались после двух дней поста.
   С этими словами дон Андрес положил мне на тарелку изрядную порцию мяса.
Рассчитывая на аппетит голодного человека, он ожидал, что я  наброшусь  на
его рагу. Ожидания моего хозяина, однако, не оправдались. Я  был  до  того
угнетен своим положением, что, несмотря на необходимость подкрепиться,  не
мог проглотить ни  куска.  Желая  рассеять  мрачные  картины,  непрестанно
рисовавшиеся  моему  воображению,  комендант  настойчиво  уговаривал  меня
отведать вина, качество  которого  всячески  превозносил.  Но  его  усилия
пропали втуне; предложи он мне даже нектар, я выпил  бы  его  без  всякого
удовольствия. Приметя это, он  надумал  развлечь  меня  иначе  и  принялся
излагать в шутливом тоне историю своей женитьбы. Но и это не привело ни  к
чему. Я слушал повествование коменданта с такой рассеянностью,  что  когда
он умолк, я не смог бы ничего пересказать. Тордесильяс понял, что  ему  не
удастся в этот вечер разогнать мою печаль, и  по  окончании  ужина,  встав
из-за стола, сказал мне:
   - Сеньор де Сантильяна, я ухожу, чтоб дать  вам  возможность  отдохнуть
или, вернее, предаться размышлениям о вашем несчастье.  Но  повторяю  вам:
оно продлится недолго. Наш король от природы добрый  человек.  Как  тольк