ы быть счастливым, но дон Альфонсо прервал меня:
   - Дорогой мой Жиль Блас, я хочу представить  вас  даме,  которой  будет
чрезвычайно приятно с вами повидаться.
   С этими словами он взял меня за руку и повел  в  апартаменты  Серафины,
которая при виде меня вскрикнула от радости.
   - Сеньора, - сказал ей губернатор, - я полагаю, что прибытие в Валенсию
нашего друга Сантильяны приятно вам не менее, чем мне.
   - В этом он может быть вполне уверен, - отвечала она. - Время не отняло
у меня памяти об оказанной мне услуге; но, помимо признательности за  этот
поступок, я питаю к нему благодарность за все то, что он сделал для вас.
   Я заверил сеньору губернаторшу, что  уже  сверх  меры  вознагражден  за
опасность,  которой  подвергся  вместе  с   другими   ее   освободителями,
рисковавшими жизнью для ее спасения, и после обмена взаимными любезностями
дон Альфонсо увел меня  из  покоев  Серафины.  Мы  присоединились  к  дону
Сесару, которого застали в зале в обществе нескольких дворян, пришедших  к
обеду.
   Все эти господа преучтиво со мною раскланялись: они относились ко мне с
тем большей вежливостью, что  дон  Сесар  рассказал  им  обо  мне,  как  о
человеке, который прежде был одним из главных  секретарей  герцога  Лермы.
Может быть, большинство из них даже знало  о  том,  что  именно  благодаря
моему влиянию при дворе дон Альфонсо получил валенсийское  губернаторство,
ибо все на свете узнается. Как бы то ни  было,  когда  мы  сели  за  стол,
разговор шел исключительно о новом кардинале: одни искренне или  притворно
превозносили  его  до  небес,  другие  ограничивались,  если   можно   так
выразиться, кисло-сладкими похвалами.  Я  понял,  что  они  этим  способом
пытались побудить меня пространно рассказать о его высокопреосвященстве  и
позабавить  их  за  его  счет.  Я  охотно  высказал  бы  свое  мнение,  но
попридержал  язык,  чем  произвел  на  все  общество  впечатление   весьма
осторожного малого.
   После обеда гости разошлись по домам, чтобы предаться  отдохновению,  а
дон Сесар с сыном с той же  целью  заперлись  на  своей  половине.  Я  же,
снедаемый любопытством посмотреть  город,  красоту  коего  мне  так  часто
расхваливали, вышел из губернаторского дворца с намерением прогуляться  по
улицам. У дверей я встретил человека, который подошел ко мне и сказал:
   - Позвольте приветствовать вас, сеньор де Сантильяна.
   Я спросил, кто он такой.
   - Я - камердинер дона Сесара, - отвечал он. - Мне  довелось  служить  у
него в лакеях в те времена, когда  вы  были  управителем;  каждое  утро  я
приходил свидетельствовать вам свое почтение, и вы  очень  меня  жаловали.
Помните ли вы, как я однажды сообщил  вам,  что  деревенский  фельдшер  из
Лейвы тайно пробирается в комнату сеньоры Лоренсы Сефоры?
   - Я этого не забыл, - отвечал я. - Но, кстати, об этой дуэнье... Что  с
ней сталось?
   - Увы! - промолвил он, - после вашего отъезда бедная  женщина  впала  в
тоску и умерла, оплакиваемая более Серафиной, чем доном Альфонсо, который,
по-видимому, был не очень тронут ее смертью.
   Сообщив, таким образом, о печальной  кончине  Сефоры,  камердинер  дона
Сесара извинился, что задержал меня, и предоставил мне продолжать путь.  Я
не мог удержаться от вздоха при воспоминании о несчастной дуэнье; умиляясь
ее участью, я винил себя в ее смерти, позабыв о том, что ее следует скорее
приписать раку, нежели моей неотразимости.
   Я с удовольствием осматривал все, что казалось мне  достопримечательным
в этом городе. Мой  взгляд  был  приятно  поражен  как  мраморным  дворцом
архиепископа, так и великолепными  портиками  биржи;  но  замеченный  мною
издали большой дом,  куда  входило  много  народа,  всецело  поглотил  мое
внимание. Я подошел ближе,  чтобы  узнать,  почему  туда  стекается  такое
множество мужчин и  женщин.  Вскоре  я  был  вполне  осведомлен,  прочитав
следующие слова,  начертанные  над  входом  золотыми  литерами  на  черной
мраморной доске: "La posada de los representantes" (*184).  Комедианты  на
афише объявляли, что сегодня они в первый раз будут играть новую  трагедию
дона Габриэля Триакеро (*185).



   ГЛАВА V. Жиль Блас идет в театр, где присутствует при представлении
   новой комедии. Успех этой пьесы. Вкусы валенсийской публики

   Я на несколько минут задержался у дверей, чтобы  понаблюдать  входящих.
Тут я увидал людей всякого звания: от статных и богато одетых кавальеро до
фигур столь же бесцветных, сколь и  потрепанных.  Я  заметил  титулованных
дам,  выходивших  из  карет,  чтобы  занять  заранее  заказанные  ложи,  и
искательниц приключений, которые шли туда, чтобы подцеплять простаков. Это
беспорядочное стечение  зрителей  всякого  рода  вызвало  во  мне  желание
увеличить собой их число. Когда  я  уже  собирался  брать  билет,  прибыли
губернатор с супругой.  Они  узнали  меня  в  толпе,  послали  за  мной  и
пригласили в свою ложу, где я поместился позади них, так что мог  свободно
разговаривать с ними обоими.
   Передо мною был зал,  переполненный  сверху  донизу,  с  густо  набитым
партером и авансценой (*186), буквально перегруженной кавалерами всех трех
рыцарских орденов (*187).
   - Вот поистине, - сказал я дону Альфонсо, - обильное стечение публики.
   Не  следует  этому  удивляться,  -  ответил  он.  -  Трагедия,  которую
собираются  представлять,  принадлежит  перу   дона   Габриэля   Триакеро,
прозванного "модным  поэтом".  Как  только  актерская  афиша  объявляет  о
какой-нибудь новинке этого автора, вся  Валенсия  становится  вверх  дном.
Мужчины и женщины только и говорят, что об этой пьесе; все  ложи  заказаны
заранее, и в день первого представления зрители давят друг друга у входа в
театр, хотя цены на все места  повышены  вдвое,  за  исключением  партера,
который слишком уважают, чтобы раздражать его дороговизной.
   - Что за столпотворение! - сказал я губернатору. - Однако живой интерес
публики,  бешеное  нетерпение,  с  которым  она  встречает  всякое   новое
произведение дона Габриэля, внушают мне высокое  мнение  о  таланте  этого
поэта.
   В этом месте нашего разговора появились актеры. Мы сейчас же прекратили
беседу, чтобы  слушать  их  со  вниманием.  Аплодисменты  начались  уже  с
пролога; каждый стих сопровождался настоящим содомом, а под конец  каждого
акта раздавались такие рукоплескания,  что  казалось,  будто  зал  вот-вот
обвалится. По окончании представления мне показали  автора,  переходившего
из ложи в  ложу  и  скромно  подставлявшего  голову  под  лавровые  венки,
которыми господа и дамы собирались его украсить.
   Мы возвратились в губернаторский дворец, куда вскоре прибыло  трое  или
четверо  орденских  кавалеров.  Явились  также  два  пожилых   сочинителя,
завоевавших себе имя  в  своей  области  творчества,  и  привели  с  собой
мадридского дворянина, обладавшего умом и вкусом.  Все  они  тоже  были  в
театре. За ужином не говорили ни о чем, кроме новой пьесы.
   - Господа, - сказал некий кавалер св.Иакова, - что думаете вы  об  этой
трагедии?  Разве  перед   нами   не   то,   что   называется   законченным
произведением? Высокие мысли, нежные чувства, звучный стих - все  это  там
есть. Словом, это - поэма в духе высшего общества.
   -  Не  думаю,  чтобы  кто-либо  мог  судить  иначе,  -  сказал  кавалер
Алькантары. - Эта пьеса полна тирад, которые,  казалось,  продиктовал  сам
Аполлон, и ситуаций, переплетающихся с бесконечным  искусством.  Я  в  том
сошлюсь  на  вас,  сеньор,  -  добавил  он,  -  обращаясь  к  кастильскому
дворянину, - вы, по-видимому, знаток, и я держу пари, что  вы  согласны  с
моим мнением.
   - Не держите пари, господин  кавалер,  -  ответил  дворянин  с  лукавой
усмешкой. - Я - человек нездешний; мы, мадридцы, не судим столь  поспешно;
мы далеки от того, чтобы высказывать свое  мнение  о  пьесе,  слышанной  в
первый раз, и не доверяем ее красотам, покуда они звучат из  уст  актеров:
какое бы хорошее впечатление она на нас ни произвела, мы откладываем  свой
вердикт до тех пор, пока не прочтем ее. И, действительно,  на  бумаге  она
зачастую не доставляет нам такого удовольствия, как на сцене.  Поэтому,  -
продолжал он, - мы тщательно изучаем всякое сочинение, прежде чем судить о
нем; слава автора, как бы ни была она велика, не может нас ослепить.  Даже
когда Лопе де Вега или Кальдерон (*188) выпускали новинки, они среди своих
поклонников обретали строгих судей, которые вознесли этих  драматургов  на
вершину славы лишь тогда, когда сочли их достойными этого.
   - Нет, клянусь богом! - прервал его кавалер св.Иакова, - у  нас  больше
смелости. Мы не ждем, пока пьесу напечатают, для того чтобы изречь  о  ней
суждение: с первого же представления мы знаем ей цену. Нам даже  не  нужно
очень  внимательно  в  нее  вслушиваться:  достаточно  знать,  что  это  -
произведение дона Габриэля, - стало  быть,  оно  безупречно.  Труды  этого
стихотворца знаменуют момент зарождения хорошего вкуса.  Все  эти  Лопе  и
Кальдероны были лишь учениками  по  сравнению  с  таким  великим  мастером
театра.
   Дворянин, считавший Лопе и Кальдерона Софоклом и Эврипидом Испании, был
задет этими дерзкими речами и вышел из себя.
   - Что за драматическое кощунство! - вскричал он. - Уж раз вы,  сеньоры,
вынуждаете меня, подобно вам, судить по одному представлению, то я  скажу,
что очень недоволен новой трагедией этого  вашего  дона  Габриэля:  это  -
произведение, нашпигованное более блестящими, нежели глубокими  эффектами;
три четверти стихов либо плохо построены, либо плохо срифмованы, характеры
либо плохо  задуманы,  либо  плохо  выдержаны,  а  мысли  зачастую  крайне
туманны.
   Оба  присутствовавших  за  столом  сочинителя,  которые  со  столь   же
похвальной, сколь и редкостной сдержанностью не сказали ни слова из страха
быть обвиненными в зависти,  не  могли  устоять,  чтобы  хоть  глазами  не
выразить своего сочувствия мнению мудреца, из  чего  я  заключил,  что  их
молчание  являлось  следствием  не  столько  достоинств   пьесы,   сколько
политичности этих писателей.
   Что же касается кавалеров, то они продолжали расхваливать дона Габриэля
и даже причислили его к сонму богов. Этот сумасбродный апофеоз, это слепое
идолопоклонство вывели из  терпения  кастильца,  который,  воздев  руки  к
небесам, вдруг воскликнул с энтузиазмом:
   - О божественный Лопе де Вега, редкий и возвышенный гений,  опередивший
на огромное расстояние всевозможных Габриэлей, которые хотели бы за  тобой
последовать!  И  ты,   нежнейший   Кальдерон,   чья   изящная   и   чуждая
высокопарности сладость осталась неподражаемой!  Не  бойтесь,  что  алтари
ваши будут разрушены этим новым питомцем  муз!  Достаточно  с  него,  если
потомство (для коего вы, равно как и для нас,  всегда  будете  источниками
наслаждений) вообще услышит о нем.
   Эта  забавная  и  совершенно  неожиданная  апострофа   рассмешила   все
общество, которое вскоре затем встало из-за стола и  разошлось.  Меня,  по
распоряжению дона Альфонсо, проводили в отведенное мне  помещение.  Там  я
нашел прекрасную постель, на  которой  моя  милость  улеглась  и  заснула,
сетуя, подобно кастильскому дворянину,  на  несправедливость,  оказываемую
невеждами, Лопе и Кальдерону.



   ГЛАВА VI. Жиль Блас, гуляя по улицам Валенсии, встречает монаха,
   лицо которого кажется ему знакомым. Кто был этот инок

   Не сумев осмотреть весь город в первый день, я на следующее утро  вышел
из дому с намерением  еще  раз  прогуляться.  На  улице  мне  повстречался
монах-картезианец, который, видимо, направлялся  куда-то  по  делам  своей
обители. Выступал он потупив глаза, и вид у него был столь  благочестивый,
что привлекал к себе взоры всех прохожих. Он прошел совсем близко от меня.
Я внимательно в него вгляделся, и мне показалось, будто я узнаю в нем дона
Рафаэля, того самого авантюриста, которому отведено такое почетное место в
начале моего повествования.
   Я был так удивлен, так взволнован этой встречей, что, вместо того чтобы
заговорить с монахом, несколько мгновений  стоял  как  вкопанный;  за  это
время он уже успел далеко отойти.
   "Боже милосердный! - подумал я, - можно ли представить себе  два  более
схожих лица! Не знаю, что и подумать! Должен ли я поверить,  что  это  дон
Рафаэль, или в праве считать, что это не он?"
   Я слишком любопытствовал узнать правду, чтобы  этим  удовольствоваться.
Спросив,  как  пройти  к  картезианскому  монастырю,  я  немедленно   туда
отправился в надежде снова встретить своего инока, когда тот  вернется,  и
твердо решил подойти к нему и заговорить. Но мне не  пришлось  дожидаться,
чтобы получить все нужные сведения: как только я  подошел  к  монастырским
вратам, другое знакомое лицо превратило  мое  сомнение  в  уверенность:  я
узнал в брате-привратнике Амбросио Ламелу, своего прежнего слугу, что, как
вы легко можете себе представить, привело меня в величайшее изумление.
   Мы оба равно удивились неожиданной встрече в таком месте.
   - Не мираж ли это? - сказал я, поклонившись  ему.  -  Действительно  ли
глаза мои созерцают друга?
   Он сперва не узнал меня или, вернее, сделал вид, будто не  узнает,  но,
сообразив, что  притворство  бесполезно,  принял  вид  человека,  внезапно
вспомнившего нечто, давно позабытое.
   - А, сеньор Жиль Блас! - воскликнул он, - извините, что не сразу  узнал
вас. С  тех  пор  как  живу  в  этой  святой  обители  и  тщусь  выполнять
предписания нашего устава,  я  мало-помалу  теряю  воспоминания  обо  всем
виденном мною в миру. Мирские образы постепенно испаряются из моей памяти.
   - Я испытываю истинную радость, - сказал я ему, - встречая  вас  вновь,
после десятилетней разлуки, в столь почтенном одеянии.
   - Ах, - отвечал он, - стыжусь показаться в нем  человеку,  который  был
свидетелем моей прежней преступной жизни: это платье  непрестанно  меня  в
ней упрекает. Увы! - добавил  он,  испуская  вздох,  -  чтоб  его  носить,
надлежало бы иметь за собой непорочную жизнь.
   - По этим восхищающим меня речам, дорогой брат, - отвечал я ему, - ясно
видно, что перст господень коснулся вас. Повторяю, я в восторге  и  умираю
от жажды узнать, какими чудесными путями вступили вы на стезю  добродетели
вместе с доном Рафаэлем, ибо убежден, что именно его  встретил  в  городе,
одетого в картезианскую рясу. Я раскаялся в том, что не  остановил  нашего
приятеля на улице и не заговорил с ним, и  теперь  жду  его  здесь,  чтобы
исправить свою оплошность, когда он вернется.
   - Вы нисколько не ошиблись, - сказал мне Ламела. - Это,  действительно,
был дон Рафаэль. Что же касается истории, которой вы интересуетесь, то вот
она. Расставшись с вами около Сегорбе, мы с сыном Лусинды  направились  по
дороге в Валенсию с целью учинить там какую-нибудь  новую  штуку  в  нашем
духе. Случай привел нас однажды в  картезианскую  церковь  в  тот  момент,
когда монахи на клиросе распевали псалмы. Приглядываясь к ним,  мы  поняли
по себе, что и злодеи не могут  не  преклоняться  перед  добродетелью.  Мы
дивились рвению, с которым они молились богу, их смиренному и  отрешенному
от мирских радостей виду, равно как  и  просветлению,  написанному  на  их
Лицах и столь явно обличавшему спокойную совесть. При этих размышлениях мы
впали  в  задумчивость,  которая  оказалась  для  нас   спасительной.   Мы
сравнивали свои поступки с жизнью этих добрых иноков, и обнаруженная  нами
разница привела нас в тревогу и замешательство. "Ламела, - сказал мне  дон
Рафаэль, когда мы вышли из церкви, - какое впечатление произвело  на  тебя
то, что мы только что видели? Что до меня, то я не могу скрывать: душа моя
неспокойна. Не известные мне дотоле волнения тревожат меня,  и  впервые  в
жизни я упрекаю себя в своих нечестивых поступках". - "Я в точно таком  же
настроении, - отвечал я ему. - Злые  дела,  мною  совершенные,  встают  на
меня,  и  сердце  мое,  никогда  не  испытывавшее  угрызений,   ныне   ими
раздирается". - "Ах, дорогой Амбросио, - подхватил мой товарищ, - мы - два
заблудших ягненка, которых отец небесный из милосердия пожелал  вернуть  в
овчарню. Это он, дитя мое, это он зовет нас;  не  будем  же  глухи  к  его
голосу: отречемся от обманов, бросим распутство, в котором мы погрязали, и
с нынешнего же дня начнем трудиться над великим делом своего спасения:  мы
должны провести в этом монастыре остаток дней своих  и  все  их  посвятить
покаянию". Я согласился с мнением дона Рафаэля, - продолжал брат Амбросио,
- и  мы  приняли  благородное  решение  стать  картезианцами.  Чтобы  оное
осуществить, обратились мы к отцу-приору, который, едва  услыхав  об  этом
намерении, приказал, для испытания нашего постоянства запереть нас в келье
и обращаться с нами, как с иноками, в течение  целого  года.  Мы  точно  и
стойко выполняли, устав, и нас приняли в число послушников.  Мы  были  так
довольны своим положением, что мужественно вынесли все искусы  послушания.
После  этого  мы  постриглись,  и  дону   Рафаэлю,   проявившему   деловые
способности, было предложено снять  бремя  трудов  с  одного  престарелого
инока, который тогда был экономом. Сын Лусинды предпочел бы посвятить  все
свое  время  молитве,  но  был  вынужден  пожертвовать  своим  рвением   к
молитвословию той потребности, которую братья испытывали в его услугах. Он
в таком совершенстве изучил все нужды обители,  что  его  сочли  достойным
занять место старого эконома, когда тот через три года скончался. Итак,  в
настоящее время дон Рафаэль занимает эту должность, и можно  сказать,  что
он делает свое дело ко всеобщему довольству наших  отцов,  которые  весьма
хвалят его труды по удовлетворению наших бренных  слабостей.  Удивительнее
всего то, что, несмотря на падающие на него заботы  о  сборе  монастырских
доходов, сам он явно думает только о вечности. Когда  дела  разрешают  ему
минуту отдыха, он погружается в глубокие размышления.  Одним  словом,  это
один из лучших затворников в нашей обители.
   На этом месте я прервал Ламелу радостным возгласом, который вырвался  у
меня при виде приближающегося дона Рафаэля.
   - Вот он, - воскликнул я, - вот он, этот святой отец-эконом, которого я
жду с нетерпением!
   С этими словами я обнял его. Он не отверг моих объятий и, не выражая ни
малейшего изумления по  поводу  встречи  со  мною,  промолвил  медоточивым
голосом:
   - Благодарение господу, сеньор де Сантильяна, благодарение  господу  за
удовольствие, которое я испытываю, видя вас вновь.
   - Поистине, дорогой Рафаэль, - сказал я ему, -  я  всячески  сочувствую
вашему спасению: брат Амбросио поведал мне историю вашего обращения, и его
рассказ очаровал меня. Какое преимущество для вас, друзья мои!  Вы  можете
похвалиться, что принадлежите к небольшому числу  тех  избранных,  которым
предстоит наслаждаться вечным блаженством.
   - Двое таких отверженных, как  мы,  -  возразил  сын  Лусинды  с  видом
величайшего смирения, - не должны были бы льстить себя такой надеждой;  но
раскаяние  грешников  может  снискать  им  прощение   перед   лицом   отца
милосердия. А вы, сеньор Жиль Блас, - добавил он, - не думаете ли также  о
том, чтоб заслужить прощение обид, которые  вы  ему  нанесли?  Какие  дела
привели вас в Валенсию? Не занимаетесь ли вы, боже  сохрани,  каким-нибудь
опасным делом?
   - Нет, хвала создателю, - отвечал я ему, - с тех пор как  мне  пришлось
покинуть королевский двор, я веду жизнь честного человека: то  наслаждаюсь
прелестями сельской жизни в своем поместье,  лежащем  в  нескольких  милях
отсюда, то приезжаю сюда,  чтобы  развлекаться  в  обществе  валенсийского
губернатора, который мне друг и вам обоим тоже хорошо известен.
   Тогда я рассказал им историю дона Альфонсо де Лейва. Они  выслушали  ее
со вниманием; а когда я сообщил о том, как от имени  этого  сеньора  отнес
Самуэлю Симону те три тысячи дукатов, которые мы  у  него  украли,  Ламела
прервал меня и обратился к Рафаэлю:
   - Отец Иларио, - сказал он, - в таком случае этот добрый  купец  больше
не