о
гнев его пройдет и он представит себе то плачевное  положение,  в  котором
вы, по его мнению, находитесь, то,  наверное,  решит,  что  вы  достаточно
наказаны.
   С этими словами сеньор комендант спустился  вниз  и  прислал  слуг  для
того, чтобы они убрали со стола. Они унесли все, вплоть до подсвечников, а
я улегся в постель при тусклом мерцании ночника, подвешенного к стене.



   ГЛАВА V. О чем думал Жиль Блас в эту ночь, перед тем как уснуть,
   и о шуме, который его разбудил

   Я провел, по меньшей мере, часа два  в  размышлениях  о  том,  что  мне
сообщил Тордесильяс.
   "Итак, - сказал я сам себе, - меня посадили сюда за то, что  я  потакал
развлечениям   наследника    престола.    Действительно,    это    ужасная
неосторожность оказывать подобные услуги столь юному принцу!  Все  дело  в
его молодости: будь он постарше, король, вероятно, посмеялся бы  над  тем,
за что он теперь  так  сильно  разгневался.  Но  кто  б  это  мог  донести
государю, не боясь мести ни со  стороны  принца,  ни  со  стороны  герцога
Лермы? Ведь министр, несомненно, захочет отплатить  за  обиду,  нанесенную
графу Лемосу, его племяннику. Да  и  как  наша  проделка  могла  дойти  до
короля? Вот чего я не понимаю".
   Я не переставал возвращаться к этому вопросу. Но особенно огорчала меня
неотступная мысль о том, что мое имущество подверглось разграблению.
   "Где ты теперь, мой денежный сундук? - восклицал я. - Куда девались все
мои богатства? В чьих вы теперь руках? Увы, я потерял вас еще скорее,  чем
нажил!"
   Я представлял себе разгром, произведенный в моем доме, и  одна  картина
печальнее другой приходила мне на ум.  Этот  хаос  мыслей  привел  меня  в
изнеможение, оказавшееся благотворным: сон, убегавший от меня в предыдущую
ночь, смежил мои очи, чему также немало  способствовали  хорошая  постель,
перенесенная мною усталость, а также дурман, навеянный кушаньями и  вином.
Я крепко заснул, и, по всей  вероятности,  день  застал  бы  меня  в  этом
состоянии,  если  бы  внезапно  не  раздались  звуки,  для  тюрьмы  весьма
необычные. А именно: мне послышался звон гитары и одновременно с ним голос
человека. Прислушиваюсь внимательно, однако не слышу ничего и  решаю,  что
мне это приснилось. Но мгновение спустя  до  моего  слуха  снова  долетели
звуки того же инструмента, и тот же голос пропел следующий куплет:

   Ay de mi! un ano felice
   Parece un sopio ligero;
   Pero sin dicha un instante
   Es un siglo de tormento (*172).

   Стихи эти, как бы нарочно для меня сочиненные, растравили мою печаль.
   "Увы, сколько правды в этих словах! - подумал я.  -  Мне  кажется,  что
время моего благополучия промчалось в одно мгновение и что я уже целый век
сижу в этой тюрьме".
   Я снова погрузился в мрачные размышления и принялся  мучить  себя  так,
точно это доставляло мне удовольствие. Мои сетования  кончились  вместе  с
ночью: первые лучи солнца, озарившие камеру, несколько смягчили  терзавшее
меня беспокойство. Я встал с постели, чтобы  раскрыть  окно  и  проветрить
комнату. Взглянув на пейзаж, красоты коего мне так восторженно  расписывал
сеньор  комендант,  я  не  нашел  в  этом  зрелище  ничего   такого,   что
подтверждало бы его слова. Эресма, которую я представлял себе, по  меньшей
мере, такой же широкой, как Тахо, показалась  мне  жалким  ручейком.  Одна
только крапива да  репейник  украшали  "цветущие  берега",  а  пресловутая
"упоительная долина" состояла из полей, по  большей  части  невозделанных.
Видимо, я еще не дошел до той "сладостной  грусти",  которая  должна  была
заставить меня глядеть на мое окружение иначе, чем я в ту пору смотрел  на
него.
   Я начал одеваться и был  уже  наполовину  готов,  когда  ко  мне  вошел
Тордесильяс  в  сопровождении  старой  служанки,  натруженной   бельем   и
полотенцами.
   - Сеньор Жиль Блас, - сказал он, - вот вам белье.  Пользуйтесь  им,  не
жалея: я позабочусь о  том,  чтобы  вы  не  испытывали  в  этом  отношении
никакого недостатка. Как вы провели ночь? - добавил он. - Успокоил ли  сон
вашу печаль хотя бы на короткое время?
   - Я, вероятно, спал бы и сейчас, если бы меня не разбудил чей-то голос,
певший под аккомпанемент гитары, - возразил я.
   - Сеньор из соседней камеры, нарушивший ваш покой, это  узник,  сидящий
здесь по политическому делу, - объяснил комендант. - Он  кавалер  военного
ордена Калатравы и человек, обладающий на редкость  красивой  наружностью.
Его зовут дон Гастон де Когольос. Я ничего не имею против того,  чтобы  вы
виделись с  ним  и  кушали  вместе.  Ваши  беседы  доставят  вам  взаимное
утешение, и это знакомство будет весьма приятно для вас обоих.
   Я выразил дону Андресу  свою  глубокую  признательность  за  разрешение
соединить свою печаль с печалью этого кавалера, и так как мне не терпелось
познакомиться со своим собратом по несчастью,  то  наш  любезный  тюремщик
удовлетворил мое желание в тот же день. Он дал мне возможность пообедать с
доном Гастоном, который поразил меня  своим  приятным  видом  и  красотой.
Судите сами,  каков  был  этот  кавалер,  если  смог  очаровать  человека,
привыкшего вращаться среди самой блестящей придворной молодежи. Вообразите
себе исключительного красавца, одного из тех героев романа, которым  стоит
только показаться, чтобы  нагнать  на  принцесс  бессонницу.  Прибавьте  к
этому, что природа, обычно перемешивающая свои дары, наделила  к  тому  же
Когольоса редким умом и храбростью. Словом, это  был  кавалер,  обладавший
всеми совершенствами.
   Если он пленил  меня,  то  и  я,  в  свою  очередь,  имел  счастье  ему
понравиться. Боясь причинить мне беспокойство, он перестал петь по  ночам,
несмотря на мои просьбы не стесняться ради меня. Между лицами, утесненными
злым  роком,  связь  быстро  налаживается.  За  нашим  знакомством  быстро
последовала нежная дружба, которая крепла с каждым днем. Мы могли видеться
когда угодно, и это принесло нам большую пользу, так как  своими  беседами
мы помогали друг другу терпеливо переносить постигшее нас несчастье.
   Как-то после полудня зашел я в камеру сеньора  Гастона  в  тот  момент,
когда он собрался играть на гитаре. Чтобы слушать его с большим удобством,
я сел на единственный находившийся там табурет, а сам он,  поместившись  в
ногах кровати, сыграл весьма  приятную  арию  и  спел  при  этом  куплеты,
выражавшие отчаяние, в которое повергла поклонника  жестокость  его  дамы.
Когда он кончил, я сказал ему с улыбкой:
   - Сеньор кавальеро, вот стихи, которыми вам лично никогда  не  придется
воспользоваться в своих похождениях.  При  вашей  наружности  вы  едва  ли
встретите много жестоких сердец.
   - Вы слишком лестного мнения обо мне, - возразил он. -  Слышанные  вами
стихи  касаются  именно  меня:  я  сочинил  их,  чтобы  смягчить   сердце,
казавшееся мне твердым, как алмаз, и чтобы снискать любовь  дамы,  которая
обращалась со мной крайне сурово. Я должен рассказать вам эту  историю,  и
тем самым вы узнаете про все мои несчастья.



   ГЛАВА VI. История дона Гастона де Когольос и доньи Елены де Галистео

   Скоро уже четыре года, как я  отправился  из  Мадрида  в  Корию,  чтобы
повидаться там со своей теткой, доньей  Элеонор  де  Ласарилья,  одной  из
богатейших вдов Старой Кастилии, у которой нет других  наследников,  кроме
меня. Не успел я туда  приехать,  как  любовь  смутила  мой  покой.  Донья
Элеонор отвела мне помещение, выходившее окнами к  противоположному  дому.
Там жила сеньора, за которой  я  мог  легко  наблюдать,  так  как  решетка
ставней была редкая, а улица узкая. Я не упустил такого случая. Соседка же
моя оказалась писаной красавицей,  в  которую  я  тотчас  же  влюбился.  Я
выразил ей это столь пламенными взглядами, что не понять было трудно.  Она
их, разумеется, заметила, однако же была не такой девицей,  чтобы  трубить
победу по поводу подобного открытия, а тем более, чтобы  отвечать  на  мои
заигрывания.
   Мне хотелось узнать имя этой опасной особы, которая с  такой  быстротой
ранила сердца. Оказалось, что ее зовут доньей Еленой, что она единственная
дочь Хорхе де Галистео, владельца крупного  лена  в  нескольких  милях  от
Корин, приносившего значительный доход, что к ней  уже  не  раз  сватались
женихи, но что отец ее отказывал всем, так как намеревался выдать дочь  за
своего  племянника,  дона  Аугустина  де  Олигера,  которому  в   ожидании
бракосочетания разрешалось всякий день видеться и разговаривать  со  своей
кузиной. Это меня  не  охладило:  напротив,  я  влюбился  еще  сильнее,  а
тщеславное удовольствие вытеснить удачливого соперника  подстрекало  меня,
пожалуй, еще больше, чем любовь, настаивать на своем. А потому я продолжал
метать в Елену пламенные  взоры  и  с  мольбой  глядел  на  ее  камеристку
Фелисию, как бы прося ее помощи. Я даже делал ей знаки  пальцами.  Но  все
эти старания пропадали  втуне;  мне  не  удалось  добиться  ничего  ни  от
субретки, ни от барыни: обе выказали себя жестокими и неприступными.
   Убедившись, что они отказываются  внять  языку  взглядов,  я  прибег  к
другому маневру и нанял людей, которым поручил разузнать, нет ли у Фелисии
знакомых  в  городе.  Они  выяснили,  что   у   нее   имеется   закадычная
приятельница, некая старушка, по имени Теодора, и что  они  видятся  очень
часто. Обрадованный этим открытием, я сам отправился к Теодоре и с помощью
подарков убедил ее оказать мне  содействие.  Она  стала  на  мою  сторону,
обещала мне устроить у себя тайное свидание с субреткой и на следующий  же
день сдержала свое слово.
   - Я уже не чувствую  себя  несчастным,  с  тех  пор  как  мои  терзания
возбудили вашу жалость, - сказал я Фелисии. - Не могу даже выразить, сколь
многим обязан я вашей подруге за то, что она склонила вас выслушать меня.
   - Сеньор, - отвечала камеристка, - я во  всем  повинуюсь  Теодоре.  Она
внушила мне желание помочь вам, и если бы от меня зависело  ваше  счастье,
то вы вскоре достигли бы своей цели. Но, при всем своем желании, я не могу
принести вам большей пользы. Не льстите себя надеждой, ибо вы  взялись  за
неосуществимое предприятие. Вы  влюблены  в  даму,  отдавшую  свое  сердце
другому, и к тому же в какую даму! Такую надменную и скрытную, что если бы
вы своим постоянством и стараниями даже исторгли у нее вздох,  то  она  из
гордости не доставит вам удовольствия его услышать.
   - Ах, милая Фелисия, - воскликнул я с горечью, - зачем  уведомляете  вы
меня обо всех препятствиях, которые мне надлежит преодолеть?  Такая  весть
равносильна смерти. Лучше обманывайте меня, но не доводите до отчаяния.
   С этими словами я взял ее за руки, сжал их в своих и надел ей на  палец
перстень с алмазом стоимостью в триста  пистолей.  Затем  я  наговорил  ей
таких трогательных вещей, что Фелисия прослезилась.
   Она  была  слишком  умилена  моими  речами  и  слишком  довольна   моей
щедростью, чтобы оставить меня без утешения,  а  потому  решила  несколько
облегчить препятствия.
   - Сеньор, - сказала она, - вы не должны  окончательно  терять  надежду,
несмотря на то, что я вам сообщила. Правда, донья Елена не питает  никакой
неприязни к вашему сопернику. Он беспрепятственно навещает ее и беседует с
ней, когда ему вздумается, но именно это и является для вас  благоприятным
обстоятельством. Привычка видеться ежедневно сделала их свидания несколько
монотонными. Они как будто расстаются  без  сожаления  и  встречаются  без
восторга. Можно подумать, что они уже век женаты. Словом, я не вижу,  чтоб
моя госпожа питала сильную страсть к  дону  Аугустину.  Кроме  того,  есть
большая разница между вами и им в отношении  личных  достоинств,  и  донья
Елена слишком чуткая девица, чтобы этого не заметить. А потому не  теряйте
мужества и продолжайте ваши ухаживания. Я же, со своей стороны,  не  упущу
ни одного случая указать барышне на ваши старания  ей  понравиться.  Пусть
притворяется, сколько угодно, я и сквозь притворство разберу ее  настоящие
чувства.
   Мы расстались после этого разговора весьма  довольные  друг  другом.  Я
продолжал с новым усердием бросать влюбленные взгляды на дочь дона Хорхе и
угостил ее серенадой, приказав хорошему певцу спеть те стихи,  которые  вы
слышали. Наперсница, желая выпытать чувства  своей  госпожи,  спросила  ее
после концерта, доставил ли он ей удовольствие.
   - Да, голос мне понравился, - сказала донья Елена.
   - А слова? Разве они не трогательны? - осведомилась субретка.
   - Я не обратила на них никакого внимания, - ответила  барышня.  -  Меня
заинтересовало  только  пение.  Слов  я  не  слушала:  и  мне   совершенно
безразлично, от кого исходит эта серенада.
   - В таком случае, - воскликнула  служанка,  -  бедняга  дон  Гастон  де
Когольос ничего не добьется и напрасно теряет  время,  заглядывая  в  ваши
окна.
   - Быть можете вы ошибаетесь и это вовсе не он, - холодно заметила донья
Елена. - Возможно, что какой-нибудь другой кавалер вздумал  угостить  меня
серенадой, чтобы поведать мне свои чувства.
   - Простите, - возразила Фелисия, - но  это  как  раз  дон  Гастон,  ибо
сегодня утром он остановил меня на улице  и  попросил  передать  вам,  что
обожает вас, несмотря на ваше суровое отношение к его любви.  Он  говорит,
что счел бы себя счастливейшим из  смертных,  если  бы  вы  позволили  ему
доказать вам свою страсть ухаживаниями  и  галантными  празднествами.  Это
поручение, - добавила она, - свидетельствует о тем, что я не ошиблась.
   Дочь дона Хорхе внезапно изменилась в лице и сказала,  строго  взглянув
на субретку:
   - Вы могли бы и не передавать мне  этого  наглого  поручения.  Чтобы  я
впредь ничего подобного от вас не слыхала! А  если  этот  дерзкий  молодой
человек осмелится еще раз заговорить с вами,  то  приказываю  вам  сказать
ему, чтобы он обращался со  своими  ухаживаниями  к  тем  особам,  которые
расположены   их   принимать,   и   нашел   бы   себе   более   пристойное
времяпрепровождение, нежели болтаться по целым дням у  окна,  наблюдая  за
тем, что я делаю в своих покоях.
   Все это было мне точно передано Фелисией при нашей вторичном  свидании,
причем она утверждала, что слова ее госпожи не следует понимать буквально,
и старалась меня убедить, будто дела мои обстоят  как  нельзя  лучше.  Что
касается меня, то я не понимал этих хитростей  и  не  верил,  чтобы  ответ
доньи Елены можно было истолковать в мою пользу,  а  потому  сомневался  в
комментариях субретки. Она посмеялась над моей недоверчивостью и, попросив
у своей приятельницы бумаги и чернил, сказала мне:
   - Сеньор кавальеро, напишите сейчас  же  донье  Елене  так,  как  пишет
поклонник, доведенный до отчаяния. Изобразите ей поярче свои мучения  и  в
особенности  пожалуйтесь  на  запрещение  показываться  у  окна.  Обещайте
послушаться, но заверьте ее, что это будет  вам  стоить  жизни.  Составьте
письмо так, как вы, господа кавалеры, умеете это  делать,  а  остальное  я
беру на себя. Надеюсь, что исход этого дела принесет моей проницательности
больше чести, чем вы ей оказали.
   Я был бы, вероятно, единственным поклонником,  который,  получив  такую
блестящую возможность написать даме своего сердца, отказался бы от  этого.
А потому  я  смастерил  самое  патетическое  послание,  какое  можно  себе
представить. Прежде чем его сложить,  я  показал  свои  излияния  Фелисии,
которая, прочтя  их,  улыбнулась  и  сказала,  что  если  женщины  владеют
искусством влюблять в себя мужчин, то и мужчины, в свою очередь,  обладают
даром соблазнять женщин. Субретка взяла мою цидульку,  заверив  меня,  что
приложит все старания, чтобы она произвела должное впечатление. Затем  она
посоветовала мне держать свои ставни закрытыми в течение нескольких дней и
вернулась к дону Хорхе.
   - Сеньорита, - сказала она,  явившись  к  Елене,  -  я  встретила  дона
Гастона, который не  преминул  подойти  ко  мне  и  опять  попытался  меня
умаслить.  Он  спросил  дрожащим  голосом,  точно  преступник,   ожидающий
приговора, передала ли я вам его поручение. Но тут я  поспешила  исполнить
ваш приказ и, не дав ему  договорить,  напустилась  на  него.  Я  так  его
отчитала,  что  он  остался  на  улице,   совершенно   ошеломленный   моим
неистовством.
   - Очень рада, что вы избавили меня от  этого  назойливого  человека,  -
отвечала донья Елена, - но вам вовсе  незачем  было  говорить  с  ним  так
грубо. Девушке всегда следует быть кроткой.
   - Сеньорита, - возразила камеристка,  -  от  страстного  поклонника  не
отделаешься кроткими словами. Тут иной раз не помогут ни гнев, ни  угрозы.
Сеньора Гастона, например, все это  нисколько  не  отпугнуло.  Осыпав  его
бранью, я отправилась к вашей родственнице, к которой  вы  меня  посылали.
Эта дама, к сожалению, задержала меня слишком  долго.  Я  говорю  "слишком
долго", потому что из-за этого я на  обратном  пути  снова  наткнулась  на
нашего красавца, чего вовсе не ожидала. Я так смутилась, что у  меня  язык
отнялся, а вы знаете, что я за словом в карман не полезу. Что же делает  в
это время сеньор Гастон? Он пользуется моим молчанием или, вернее сказать,
смятением и сует мне в руки бумажку, которая, не знаю уж каким образом, но
так у меня и осталась. А от него и след простыл.
   Рассказав эту басню, она вынула из корсажа мое письмо  и  с  комическим
жестом передала его своей госпоже. Донья Елена взяла как бы  в  шутку  эту
эпистолу, прочитала ее от начала до  конца,  а  затем  разыграла  из  себя
недотрогу.
   - Право, Фелисия, это легкомыслие, это  сумасбродство  принимать  такие
записки, - сказала она суровым тоном  своей  камеристке.  -  Что  подумает
сеньор  Гастон?  И  что  мне  самой  думать?  Вы  заставляете  меня  своим
поведением сомневаться в вашей преданности, а ему даете повод подозревать,
будто я отвечаю на его страсть. Увы, он, быть может,  в  эту  минуту  даже
воображает, что я с удовольствием читаю и перечитываю то, что он  написал.
Вот на какой позор вы обрекаете мое самолюбие!
   - Ах, нет, сеньорита, - возразила субретка, - ему и в голову не  придет
такая мысль, а если и появится, то  быстро  испарится.  Я  скажу  ему  при
первой же встрече, что показала вам письмо, что вы  холодно  взглянули  на
него и, не читая, разорвали с ледяным презрением.
   - Можете смело побожиться, что я его не читала, - заявила донья  Елена.
- Я, действительно, не могла бы вспомнить из него даже двух слов.
   Но дочь дона Хорхе этим не удовлетворилась: она разорвала мою записку и
запретила своей наперснице впредь упоминать обо мне.
   Итак, я обещал прекратить свои любовные маневры у окна, коль скоро  мое
появление было неприятно прелестной даме, а потому  в  течение  нескольких
дней держал  ставни  закрытыми,  дабы  придать  своему  послушанию  больше
трогательности. Но, отказавшись от атаки взглядами, я  готовился  к  новым
серенадам в честь моей жестокой Елены. Однажды вечером, захватив  с  собой
музыкантов, я отправился под ее балкон. Уже зазвучали переливы гитар,  как
вдруг наш концерт был прерван появлением какого-то кавалера  со  шпагой  в
руке, который, рассыпая удары налево  и  направо,  разогнал  исполнителей.
Ярость этого смельчака передалась  мне.  Я  бросился  к  нему,  чтобы  его
наказать, и между нами завязался жаркий бой.
   Донья Елена и ее наперсница слышат звон шпаг, подходят к окну  и  видят
сквозь решетку двух сражающихся людей. Их крик  будит  дона  Хорхе  и  его
лакеев, которые быстро вскакивают и в сопровождении  соседей  выбегают  на
улицу, чтобы разнять бойцов.
   Но они пришли  слишком  поздно:  на  поле  битвы  остался  только  один
кавалер, плававший в крови и почти лишенный признаков жизни. Узнав в  этом
несчастном вашего покорного слугу,  они  отнесли  меня  к  донье  Элеонор,
которая приказала вызвать самых искусных лекарей в городе.
   Все жалели меня, а в  особенности  донья  Елена,  которая  после  этого
происшествия обнаружила свою сердечную склонность. Притворство  прекрасной
сеньоры  спасовало  перед  чувством.  Поверите  ли  вы,