ждет  Хулия.  Я
живу вот в  этом  доме,  -  продолжал  он,  указывая  на  барские  палаты,
находившиеся в ста шагах от нас. - Наведайтесь  через  несколько  дней:  к
этому времени я, быть может, разыщу вам подходящую службу.
   Действительно, в первый же раз, как мы  снова  встретились,  он  сказал
мне:
   - Архиепископ гренадский, мой родственник и друг, желает иметь при себе
человека, сведущего в литературе  и  обладающего  хорошим  почерком,  дабы
переписывать начисто его произведения. Мой дядя -  известный  проповедник:
он составил не знаю уж сколько проповедей и сочиняет  каждый  день  новые,
которые произносит с большим успехом. Считая,  что  вы  ему  подойдете,  я
предложил вас на это место, и он согласился. Ступайте,  представьтесь  ему
от моего имени; по приему, который он вам  окажет,  вы  сможете  судить  о
благоприятном отзыве, который я о вас дал.
   Место мне  показалось  таким,  лучше  которого  трудно  было  пожелать.
Приготовившись   с   величайшей   тщательностью   предстать   перед    его
высокопреосвященством, я однажды утром отправился в его палаты. Если б мне
вздумалось подражать сочинителям романов, то я составил бы пышное описание
архиепископского дворца  в  Гренаде:  я  распространился  бы  относительно
архитектуры здания,  расхвалил  бы  роскошь  меблировки,  поговорил  бы  о
находившихся там статуях и не пощадил бы читателя изложением сюжетов  всех
висевших там картин. Но я буду краток и  скажу  только,  что  дворец  этот
превосходил великолепием дворцы наших королей.
   Я застал в покоях целую толпу  духовных  и  светских  лиц,  большинство
которых принадлежало к штату монсиньора: эскудеро, камер-лакеи, идальго  и
священники его свиты. Все миряне были в роскошных одеждах: их  можно  было
скорее принять за сеньоров, нежели за людей служилого сословия. Вид у  них
был напыщенный, и они корчили из себя важных бар. Глядя на них, я  не  мог
удержаться от смеха и внутренне поиздевался над ними:
   "Черт подери! - подумал я, - этих людей можно назвать счастливыми,  так
как они несут ярмо рабства, не замечая его. Если б  они  его  чувствовали,
то, пожалуй, не усвоили бы себе таких высокомерных повадок".
   Я обратился к одной важной и  дородной  личности,  которая  дежурила  у
дверей архиепископского кабинета и назначение которой заключалось  в  том,
чтоб отворять и затворять их, когда понадобится. На мой  вежливый  вопрос,
нельзя ли поговорить с монсиньором, камер-лакей сухо ответил мне:
   -  Обождите  здесь:  его  высокопреосвященство  сейчас   выйдут,   чтоб
отправиться к обедне, и дадут вам на ходу несколько минут аудиенции.
   Я промолчал и, вооружившись терпением, попытался завязать разговор  кое
с кем из служителей; но они оглядели меня с головы до пят и  не  удостоили
ответа, а затем, переглянувшись  между  собой,  надменно  усмехнулись  над
дерзостью человека, позволившего себе вступить с ними в беседу.
   Признаюсь, что я был ошеломлен таким обращением со стороны  служителей.
Я  еще  не  успел  вполне  оправиться  от  своего  смущения,  когда  двери
отворились и появился архиепископ. Глубокое молчание тотчас же  воцарилось
среди членов архиепископского двора, с которых моментально слетело  всякое
чванство, чтоб уступить место величайшей  почтительности  перед  владыкой.
Прелату шел шестьдесят девятый год, и он  весьма  походил  на  моего  дядю
каноника Хиля Переса, т.е. был толст и низкоросл. Вдобавок ноги  его  были
сильно вогнуты внутрь, а голова украшена лысиной  с  одним  только  клоком
волос на макушке, благодаря чему он был вынужден носить скуфейку из тонкой
шерсти с длинными ушами. Несмотря на это, мне казалось, что прелат походил
на знатную особу, быть может, потому, что он, как  я  знал,  действительно
был  таковой.  Мы,  люди   простого   звания,   смотрим   на   вельмож   с
предубеждением,  нередко  приписывая  этим  господам  величие,  в  котором
природа им отказала.
   Архиепископ прямо направился ко мне и спросил елейным голосом, что  мне
угодно. Я отвечал ему, что меня прислал сеньор дон Фернандо де  Лейва.  Он
не дал мне договорить и воскликнул:
   - Так это вы тот молодой человек, которого он мне так  расхвалил?  Беру
вас к себе на службу: вы  для  меня  весьма  ценное  приобретение.  Можете
сейчас же оставаться здесь.
   С этими словами он оперся на двух эскудеро  и  удалился,  выслушав  еще
мимоходом нескольких священников, которые о  чем-то  ему  докладывали.  Не
успел он выйти из покоя, где мы находились, как те же  служители,  которые
перед тем не удостоили  меня  ответа,  теперь  устремились  ко  мне,  чтоб
вступить со мной в  беседу.  Они  окружили  меня,  осыпали  учтивостями  и
принялись выражать свою радость по поводу  того,  что  я  стал  домочадцем
архиепископа. Услыхав слова, сказанные мне его высокопреосвященством,  они
умирали от желания узнать, какое я займу положение при его особе. Но я  из
мести не удовлетворил  их  любопытства,  желая  наказать  этих  господ  за
выказанное мне презрение.
   Монсиньор не замедлил вернуться и приказал мне пройти в  кабинет,  чтоб
поговорить со мной с глазу на  глаз.  Я  отлично  понял,  что  он  намерен
проверить  мои  познания,  и,   насторожившись,   приготовился   тщательно
взвешивать свои слова. Он начал с гуманитарных наук. Я недурно отвечал  на
его вопросы, и он убедился в моем достаточном знакомстве  с  греческими  и
латинскими авторами. Затем он перешел к диалектике. Этого я только и ждал,
так как съел собаку в этой науке.
   - Вы получили тщательное образование,  -  сказал  он  мне  с  некоторым
удивлением. - Посмотрим теперь, как вы пишете.
   Я вытащил из кармана бумагу, которую нарочно заготовил. Прелат  остался
вполне удовлетворен моим искусством.
   - Я доволен вашим почерком и еще больше вашими познаниями, - воскликнул
он. - Не премину поблагодарить своего племянника дона Фернандо за то,  что
он рекомендовал мне такого  отличного  молодого  человека.  Это  настоящий
подарок с его стороны.
   Наша беседа была  прервана  прибытием  нескольких  гренадских  вельмож,
явившихся  к  его   высокопреосвященству   обедать.   Я   оставил   их   с
архиепископом, а сам присоединился  к  служителям,  которые  выказали  мне
всякие знаки внимания. Затем, когда наступило время, я отправился  обедать
вместе со всеми, и если они за трапезой наблюдали за мной, то и я, в  свою
очередь, платил им тем же. Сколько степенности было в наружности  духовных
лиц! Они казались мне  настоящими  святыми:  такое  почтение  внушало  мне
место, в котором я находился! Мне даже в голову не приходило принимать  их
поведение за фальшивую монету,  точно  таковая  не  имела  хождения  среди
князей церкви.
   Я сидел подле старого камер-лакея, которого звали Мелькиор де ла Ронда.
Он заботливо накладывал мне лучшие  куски.  Я  ответил  ему  вниманием  на
внимание, и моя вежливость очаровала его.
   - Сеньор кавальеро, - сказал он мне шепотом после обеда, - я  хотел  бы
поговорить с вами с глазу на глаз.
   С этими словами он отвел меня в такое место дворца, где  никто  не  мог
нас подслушать, и держал мне следующую речь:
   - Сын мой, я проникся к  вам  симпатией  с  первого  момента,  как  вас
увидал. Мне хочется доказать это на деле, снабдив вас сведениями,  которые
окажут вам немалую пользу. Вы находитесь в доме,  где  истинные  и  лживые
праведники живут вперемежку. Вам понадобилось бы бесконечное  время,  чтоб
разобраться в вашем окружении. Я собираюсь избавить вас от этой длительной
и неприятной работы, осведомив вас о характерах и тех и других, после чего
вы легко сможете определить нить своего поведения.
   - Начну, - продолжал он,  -  с  монсиньора.  Это  весьма  благочестивый
прелат, заботящийся о том, чтоб поучать народ и наставлять  его  на  стезю
добродетели проповедями, которые исполнены превосходной морали  и  которые
он сочиняет сам. Вот уже двадцать лет, как он покинул двор,  чтоб  всецело
посвятить себя заботам о своей пастве. Он человек ученый и великий оратор:
для него нет большего  удовольствия,  чем  проповедовать,  а  слушатели  с
радостью внемлют ему. Быть может, тут есть и некоторая доля тщеславия, но,
во-первых, людям не дано проникать в чужие  души,  а  во-вторых,  было  бы
дурно с моей стороны копаться в недостатках лица, хлеб которого я ем. Если
б я  смел  упрекнуть  в  чем-либо  своего  господина,  то  осудил  бы  его
строгость. Вместо  того  чтоб  отнестись  снисходительно  к  провинившимся
священникам,  он  карает  их  с  чрезмерной  суровостью.   В   особенности
беспощадно преследует он тех, кто, полагаясь на свою невинность,  пытается
оправдаться ссылкой на право вопреки авторитету его  высокопреосвященства.
Я нахожу у него еще один  недостаток,  который  он  разделяет  со  многими
вельможами: хотя он и любит своих подчиненных,  но  не  обращает  никакого
внимания на заслуги и держит их у себя в доме  до  глубокой  старости,  не
думая о том, чтоб устроить их судьбу.
   Если иной раз он и вознаградит их, то они обязаны этим доброте тех лиц,
которые замолвят за них словечко: сам он  не  позаботится  сделать  им  ни
малейшего добра.
   Вот что старый камер-лакей рассказал мне о своем господине, после  чего
сообщил свое мнение о духовных особах,  с  которыми  мы  обедали.  По  его
описанию, характеры этих лиц далеко не соответствовали их  манере  держать
себя. Правда, он не назвал их бесчестными людьми, но зато довольно плохими
священнослужителями. Некоторые, впрочем, являлись исключением, и он весьма
расхвалил их добродетели. Теперь я знал, как мне вести себя с  ними,  и  в
тот же Вечер за ужином я прикинулся таким же степенным, как они. Это очень
легко, и нечего удивляться тому, что на свете столько лицемеров.



   ГЛАВА III. Жиль Блас становится фаворитом гренадского
   архиепископа и проводником его милостей

   Днем я сходил за пожитками и лошадью на свой постоялый  двор,  а  затем
вернулся к ужину в архиепископский дворец, где мне отвели довольно хорошую
горницу и приготовили пуховую перину. На следующий день монсиньор приказал
позвать меня с раннего утра, чтоб поручить мне переписку одной  проповеди.
При этом он потребовал, чтоб работа была выполнена с величайшей точностью.
Я не преминул сделать это, не пропустив ни  одного  знака  препинания,  ни
одного ударения. Архиепископ не скрыл от меня  своей  радости,  к  которой
примешивалось удивление.
   - Боже предвечный! - воскликнул он с восторгом, после того как пробежал
глазами все переписанные мною листы, - видал ли кто подобную точность!  Вы
слишком хороший переписчик, чтоб не  быть  также  и  знатоком  грамматики.
Скажите мне откровенно,  друг  мой:  не  бросились  ли  вам  в  глаза  при
переписке  какие-либо  места,   которые   бы   неприятно   вас   поразили,
какая-нибудь небрежность  стиля  или  неподходящее  выражение.  Это  могло
вырваться у меня в порыве творчества.
   - О, монсиньор, - ответствовал я со скромным видом, - я  не  достаточно
образован, чтоб высказывать критические замечания; но  если  б  даже  я  и
обладал такими познаниями, то все  же  убежден,  что  произведения  вашего
высокопреосвященства окажутся выше моей критики.
   Прелат улыбнулся на эти слова и  ничего  не  ответил,  но  мне  удалось
подметить сквозь  его  благочестие,  что  и  он  не  был  чужд  тщеславия,
присущего авторам.
   Этой лестью я окончательно завоевал себе его благосклонность. С  каждым
днем его расположение ко Мне возрастало,  и,  наконец,  я  узнал  от  дона
Фернандо, который очень часто его навещал, что прелат без ума  от  меня  и
что я могу считать свою судьбу обеспеченной. Спустя  некоторое  время  мой
господин лично подтвердил мне это и вот при каких обстоятельствах. Однажды
вечером он вдохновенно репетировал при мне  в  своем  кабинете  проповедь,
которую должен был произнести в соборе на следующий день. При этом  он  не
только спросил меня, что я думаю о ней вообще,  но  еще  принудил  указать
места, наиболее меня поразившие. Мне посчастливилось процитировать  те  из
них, которые он ценил и любил больше всего. Благодаря этому  я  прослыл  в
его глазах человеком, наделенным пониманием истинных красот  литературного
произведения.
   - Вот что значит обладать вкусом и чутьем! - воскликнул он. - Да,  друг
мой, будь уверен, ухо у тебя не беотийское! (*115)
   Словом, он был так доволен мною, что продолжал с жаром:
   - Не тревожься отныне, Жиль Блас, о своей судьбе; беру на себя устроить
ее к полному твоему благополучию. Я тебя полюбил  и,  чтоб  доказать  это,
делаю тебя своим поверенным.
   Не успел он произнести эти слова, как,  проникнутый  благодарностью,  я
бросился к стопам монсиньора. От всего сердца обнял я его  кривые  ноги  и
уже почитал себя за человека, находящегося на пути к богатству.
   - Да, дитя мое, - продолжал архиепископ, речь  которого  была  прервана
моим жестом, - я хочу сделать тебя хранителем своих сокровеннейших мыслей.
Слушай же со вниманием то,  что  я  тебе  скажу.  Я  люблю  проповедовать.
Господь благословляет мои поучения: они оказывают  влияние  на  грешников,
побуждают их углубиться в  себя  и  прибегнуть  к  покаянию.  Мне  удается
заставить скупца, устрашенного образами, которыми я  пугаю  его  жадность,
раскрыть свою казну  и  раздать  ее  щедрой  рукой;  мне  удается  отвлечь
распутника от наслаждений, наполнить скиты честолюбцами, вернуть на  стезю
долга супругу, смущаемую соблазнителем. Эти обращения,  которые  случаются
часто, должны были бы сами по себе побуждать меня к работе. А  между  тем,
признаюсь тебе в своей слабости,  я  стремлюсь  еще  к  другой  награде  -
награде, за которую моя щепетильная добродетель тщетно меня упрекает:  это
то уважение, которое свет  питает  к  изысканным  и  тщательно  отделанным
произведениям. Меня прельщает  честь  прослыть  безукоризненным  оратором.
Люди считают мои сочинения столь же сильными, сколь и  утонченными;  но  я
хотел бы избежать недостатка, свойственного многим хорошим авторам: писать
слишком долго. Я желаю сойти со сцены в ореоле славы.
   Так вот, любезный  Жиль  Блас,  что  я  требую  от  твоего  усердия,  -
продолжал прелат. - Как только ты заметишь, что перо мое дряхлеет и что  я
начинаю сдавать, то предупреди  меня.  Я  не  полагаюсь  на  себя  в  этом
отношении, так как самолюбие может меня соблазнить. Тут нужен непредвзятый
ум. Я выбираю твой, так как считаю его подходящим,  и  полагаюсь  на  твое
суждение.
   - Слава богу, монсиньор, - сказал я, - вам еще очень  далеко  до  этого
времени. К тому же у вашего высокопреосвященства ум такого закала, что  он
прослужит дольше  всякого  другого,  или,  говоря  яснее,  вы  никогда  не
изменитесь. Я почитаю вас за второго кардинала Хименеса (*116), выдающийся
гений которого не только не слабел с годами, но, казалось, приобретал  все
новые силы.
   - Не надо ласкательств, друг мой, - прервал он меня. - Я знаю, что могу
сразу увянуть.  В  моем  возрасте  начинаешь  чувствовать  недомогания,  а
телесные немощи подтачивают дух. Повторяю тебе, Жиль Блас, как  только  ты
заметишь, что голова моя слабеет, так сейчас же предупреди меня. Не  бойся
быть откровенным и искренним: я сочту такое предостережение за знак  твоей
привязанности ко мне. К тому же это  в  твоих  интересах:  если,  на  твое
несчастье, в городе начнут поговаривать, что  мои  проповеди  не  обладают
прежней силой и что мне пора на покой, то скажу тебе напрямик: как  только
это дойдет до меня, то вместе  с  моей  дружбой  ты  потеряешь  состояние,
которое я тебе обещал. Вот каковы будут плоды твоей неразумной скромности.
   В этом месте прелат  прервал  свою  речь,  чтоб  выслушать  мой  ответ,
который заключался в обещании исполнить его желание.  С  этого  момента  у
него не стало тайн от меня, и я  сделался  его  любимцем.  Весь  штат,  за
исключением Мелькиора де ла Ронда, завидовал мне. Стоило  посмотреть,  как
все эти идальго и эскудеро ухаживали за наперсником его преосвященства, не
стыдясь никаких низостей, чтоб завоевать его расположение. Мне трудно было
поверить, что они - испанцы. Все же я не переставал оказывать  им  услуги,
хотя нисколько не обманывался насчет  их  корыстных  учтивостей.  По  моим
просьбам архиепископ ходатайствовал за них. Одному он выхлопотал  ренту  и
дал ему возможность пристойно содержать себя в армии. Другого он  отправил
в Мексику, выпросив ему видную должность, а для своего друга  Мелькиора  я
добился крупной награды. При этом я убедился, что если  прелат  сам  и  не
заботился ни о ком, то, по крайней мере,  редко  отказывал,  когда  его  о
чем-либо просили.
   Но то, что  я  сделал  для  одного  священника,  заслуживает,  как  мне
кажется, более подробного описания. Однажды наш  мажордом  представил  мне
некоего лиценциата, по имени  Луис  Гарсиас,  человека  еще  моложавого  и
приятной наружности.
   - Сеньор Жиль Блас, - сказал мажордом, - этот честный священник -  один
из  лучших  моих  друзей.  Он  состоял  духовником  в  женском  монастыре.
Злословие  не  пощадило  его  добродетели.  Моего  друга  опорочили  перед
монсиньором,  который  отрешил  его  от  должности  и,  к  несчастью,  так
предубежден против него, что не  желает  внять  никаким  ходатайствам.  Мы
тщетно обращались к содействию первых лиц в Гренаде, чтобы его обелить,  -
монсиньор остался неумолим.
   - Господа, - отвечал я им, - вот поистине  испорченное  дело.  Было  бы
лучше, если б вы вовсе не хлопотали за сеньора  лиценциата.  Желая  помочь
вашему приятелю, вы оказали ему медвежью услугу. Я хорошо знаю монсиньора:
просьбы и хлопоты только усугубляют в его глазах  вину  священнослужителя;
он сам недавно говорил это при мне.  "Чем  больше  лиц,  -  сказал  он,  -
подсылает ко мне с ходатайствами провинившийся священник,  тем  больше  он
раздувает скандал и тем строже я к нему отношусь".
   - Это крайне прискорбно, - возразил мажордом, - и мой  друг  был  бы  в
весьма затруднительном положении, если б не обладал  хорошим  почерком.  К
счастью, он превосходно пишет, и этот талант выручает его.
   Я  полюбопытствовал  взглянуть  на  хваленый  почерк  лиценциата,  чтоб
проверить, лучше ли он  моего.  Гарсиас,  прихвативший  с  собой  образцы,
показал мне одну страницу, на  которую  я  не  мог  надивиться:  это  была
настоящая пропись учителя чистописания. Пока я разглядывал эту  прекрасную
руку, мне пришла на ум идея. Попросив лиценциата оставить у меня рукопись,
я сказал, что, быть может, смогу кой-чем  ему  помочь,  но  что  не  стану
распространяться об этом в данную минуту, а  осведомлю  его  обо  всем  на
следующий  день.  Лиценциат,  которому  мажордом,  видимо,  расхвалил  мою
изобретательность, удалился с таким видом, точно его  уже  восстановили  в
должности.
   Я, действительно, был не прочь ему пособить и в тот же  день  прибег  к
способу, который вам сейчас изложу. Находясь один на один с архиепископом,
я показал ему почерк  Гарсиаса,  который  весьма  ему  понравился.  Тогда,
воспользовавшись случаем, я сказал своему покровителю:
   - Монсиньор, раз вам не угодно печатать свои проповеди, то мне хотелось
бы, по крайней мере, чтоб они были переписаны так, как этот образец.
   - Я вполне доволен твоим почерком, - отвечал он, - но  признаюсь  тебе,
что не прочь обзавестись копией своих сочинений, исполненной этой рукой.
   - Вашему высокопреосвященству стоит только приказать, - возразил  я.  -
Этот искусный переписчик - некий лиценциат, с которым я  познакомился.  Он
будет тем более счастлив доставить вам это удовольствие, что сможет  таким
путем  возбудить  ваше  милосердие,  дабы  вы  спасли  его  из  печального
положения, в котором он, по несчастью, теперь находится.
   Прелат не преминул спросить меня об имени лиценциата.
   - Его зовут Луис Гарсиас, - отвечал я. - Он в  отчаянии  от  того,  что
навлек на себя вашу немилость.
   - Этот Гарсиас, - прервал он меня, - был, если не ошибаюсь,  духовником
в  женской  обители.  Он  подвергся  церковному   запрещен