ию.   Припоминаю
донесения, направленные против  него.  Нравы  этого  священника  оставляют
желать лучшего.
   - Монсиньор, - прервал я его в свою очередь,  -  не  стану  оправдывать
лиценциата; но мне известно, что у него есть  враги.  Он  утверждает,  что
авторы представленных вам донесений стремились не столько выявить  истину,
сколько его очернить.
   - Возможно, - отвечал прелат, - в  миру  существуют  весьма  зловредные
души. Я готов  согласиться  с  тем,  что  его  поведение  не  всегда  было
безупречным, но, может  быть,  он  раскаялся.  Наконец,  всякому  греху  -
прощение. Приведи мне этого лиценциата; я снимаю с него интердикт.
   Вот как самые строгие люди отступают  от  своей  строгости,  когда  она
становится несовместимой с  их  личными  интересами.  Поддавшись  суетному
желанию  видеть  свои  произведения  хорошо   переписанными,   архиепископ
разрешил то, в чем отказывал самым  могущественным  ходатаям.  Я  поспешил
сообщить эту весть мажордому,  который  уведомил  своего  друга  Гарсиаса.
Лиценциант явился на следующий день, чтобы принести  мне  благодарность  в
выражениях, соответствовавших полученной  им  милости.  Я  представил  его
своему  господину,  который  ограничился  легким  выговором  и   дал   ему
переписать начисто свои проповеди. Гарсиас так  хорошо  справился  с  этой
задачей, что его восстановили в должности и даже дали ему приход в  Габии,
крупном поселке подле Гренады. А это доказывает, что бенефиции  не  всегда
раздаются за добродетели.



   ГЛАВА IV. Архиепископа поражает апоплексический удар. О затруднении,
   в котором очутился Жиль Блас, и о том, как он из него вышел

   В то время как я оказывал услуги то одним, то другим, дон  Фернандо  де
Лейва приготовился покинуть Гренаду. Я зашел к  этому  сеньору  перед  его
отъездом, чтоб еще раз выразить ему свою признательность  за  превосходное
место, которое он мне доставил. Заметив, что я в восторге от своей службы,
он сказал:
   -  Очень  рад,  дорогой  Жиль  Блас,  что  вы   довольны   моим   дядей
архиепископом.
   - Я совершенно очарован этим великим прелатом, - отвечал я. - Да  иначе
оно и быть  не  могло:  ведь  его  высокопреосвященство  -  обаятельнейший
человек и к тому же относится ко мне так милостиво, что я, право, не знаю,
как его благодарить. Никакое другое место не могло бы утешить меня в  том,
что я не состою больше при сеньоре доне Сесаре и его сыне.
   - Я уверен, - сказал дон Фернандо, - что, потеряв вас, они тоже  весьма
досадуют. Возможно, однако, что вы  расстались  не  навеки  и  что  судьба
сведет вас в один прекрасный день.
   Я не мог слышать этих слов без умиления. У меня вырвался вздох. В  этот
момент я почувствовал, как сильно люблю дона Альфонсо, и охотно покинул бы
архиепископа со всеми его заманчивыми обещаниями, чтобы вернуться в  замок
Лейва, если б  было  устранено  препятствие,  заставившее  меня  удалиться
оттуда. Заметив волновавшие меня чувства, дон Фернандо  умилился  и  обнял
меня, заявив при этом, что вся его семья всегда будет принимать участие  в
моей судьбе.
   Спустя два месяца после отъезда этого кавалера, в  самый  разгар  моего
фавора в нашем дворце произошла большая тревога: архиепископа хватил удар.
Ему так быстро оказали помощь и дали  такие  превосходные  лекарства,  что
через несколько дней здоровье  его  совсем  наладилось.  Но  мозг  испытал
тяжелое потрясение. Я заметил это по первой же составленной им  проповеди.
Правда,  разница  между  ней  и  прежними  его  поучениями  была  не   так
чувствительна,  чтоб  по  этому  можно  было  заключить  об   упадке   его
ораторского  таланта.  Я  подождал  второй  проповеди,  чтоб  знать,  чего
держаться. Увы, она оказалась решающей! Добрый прелат  то  повторялся,  то
хватал слишком высоко, то спускался слишком низко. Это  была  многословная
речь, риторика выдохшегося богослова, чистая капуцинада (*117).
   Не я один обратил на это внимание. Большинство слушателей, -  точно  им
тоже платили жалованье за критику, - говорили друг другу шепотом:
   - Проповедь-то попахивает апоплексией.
   "Ну-с, господин арбитр, - сказал я  тогда  сам  себе,  -  приготовьтесь
исполнить свою обязанность. Вы видите, что  монсиньор  сильно  сдает;  ваш
долг предупредить его не только потому, что вы  являетесь  поверенным  его
мыслей, но также из опасения, как бы кто-либо из его  друзей  не  оказался
более откровенен и не опередил вас. Вы знаете, что тогда  произойдет:  вас
вычеркнут из завещания, в котором вам  отписано  наследство  получше,  чем
библиотека лиценциата Седильо".
   За этими рассуждениями последовали, однако,  другие,  совсем  обратного
характера.  Предупреждение,  о  котором  шла  речь,  было   делом   весьма
щепетильным. Мне думалось, что автор, упоенный своими произведениями,  был
способен принять его далеко не благосклонно. Однако я отбросил эту  мысль,
считая невозможным, чтоб монсиньор обиделся на меня за то, на чем сам  так
упорно настаивал. Присовокупите к этому, что  я  рассчитывал  использовать
при нашем разговоре всю свою ловкость и заставить  его  проглотить  пилюлю
самым ласковым образом. Наконец, считая,  что  для  меня  опаснее  хранить
молчание, нежели его нарушить, я решил объясниться с архиепископом.
   Одно только смущало меня: я не знал, как  приступить.  К  счастью,  сам
оратор вывел меня из затруднения, спросив,  что  думают  о  нем  миряне  и
довольны ли они его последней проповедью. Я отвечал, что  все  восхищаются
по-прежнему, но что, как  мне  показалось,  последняя  речь  произвела  на
аудиторию несколько меньшее впечатление.
   - Неужели, друг мой, -  спросил  он  с  удивлением,  -  и  тут  нашелся
какой-нибудь Аристарх? (*118)
   - Нет,  монсиньор,  -  отвечал  я,  -  отнюдь  нет!  Кто  же  осмелится
критиковать такие творения, как ваши? Не существует человека,  который  не
был бы ими очарован. Но, поскольку  вы  приказали  мне  быть  искренним  и
откровенным, я беру на себя смелость сказать, что ваше последнее  поучение
кажется мне несколько менее сильным, чем предыдущие. Вероятно, вы  и  сами
это находите?
   От этих слов прелат побледнел и сказал с натянутой улыбкой:
   - Значит, эта проповедь не в вашем вкусе, господин Жиль Блас?
   - Этого я не говорил, монсиньор, - прервал  я  его,  озадаченный  таким
ответом. - Я  нахожу  ее  великолепной,  хотя  и  несколько  слабее  ваших
остальных произведений.
   - Понимаю вас, - возразил он. - Значит, по-вашему, я  начинаю  сдавать?
Не так ли? Говорите напрямик: мне пора на покой?
   - Я никогда не позволил бы себе высказываться так откровенно, - отвечал
я, - если б ваше высокопреосвященство мне этого  не  приказали.  Я  только
повинуюсь вашему распоряжению и почтительнейше умоляю не гневаться на меня
за мою вольность.
   - Да не допустит господь, - поспешно прервал он меня, - да не  допустит
господь, чтоб я стал упрекать вас. Это  было  бы  с  моей  стороны  крайне
несправедливо. Я вовсе не нахожу дурным то,  что  вы  высказали  мне  свое
мнение. Но самое ваше мнение нахожу дурным.  Я  здорово  обманулся  насчет
вашего неразвитого ума.
   Хотя и выбитый из седла, я попытался найти смягчающие  выражения,  чтоб
поправить дело. Но разве мыслимо утихомирить рассвирепевшего автора,  и  к
тому же автора, привыкшего к славословию.
   - Не будем больше говорить об этом, дитя мое, - сказал  он.  -  Вы  еще
слишком молоды, чтоб отличать хорошее от худого. Знайте, что я никогда  не
сочинял лучшей проповеди, чем та, которая имела несчастье  заслужить  вашу
хулу. Мой разум, слава всевышнему, ничуть еще  не  утратил  своей  прежней
силы. Отныне я буду осмотрительнее в выборе  наперсников;  мне  нужны  для
советов более способные люди, чем вы. Ступайте, - добавил  он,  выталкивая
меня за плечи из кабинета, - ступайте к моему казначею, пусть он отсчитает
вам сто дукатов, и да хранит  вас  господь  с  этими  деньгами.  Прощайте,
господин Жиль Блас; желаю вам  всяких  благ  и  вдобавок  немножко  больше
вкуса.



   ГЛАВА V. Что предпринял Жиль Блас после того, как архиепископ
   его уволил. Как он повстречал лиценциата, которому оказал
   услугу, и чем тот отплатил ему за это

   Я  вышел  из  кабинета,  проклиная  каприз  или,   вернее,   самомнение
архиепископа,  и  не  столько  огорчился  потерей  его  милостей,  сколько
сердился на него. Некоторое время я даже колебался, брать ли  мне  или  не
брать сто дукатов; но, поразмыслив как следует, не стал валять  дурака.  Я
решил, что эти деньги не лишают меня права  выставить  прелата  в  смешном
свете, и мысленно дал клятву не пропускать такого случая всякий  раз,  как
при мне зайдет речь об его проповедях.
   Итак, я отправился к казначею за ста дукатами,  но  не  сказал  ему  ни
слова о том, что произошло между мной и его господином. Затем  я  разыскал
Мелькиора де ла Ронда, чтоб проститься с  ним  навеки.  Он  слишком  любил
меня,  чтоб  не  посочувствовать  моему  несчастью.  Лицо  его  омрачилось
печалью, в то время как я описывал ему свою неудачу. Несмотря на почтение,
которым он был обязан архиепископу, старый слуга не смог удержаться,  чтоб
не высказать ему порицания,  но  когда  я  в  сердцах  поклялся  отомстить
прелату и сделать его посмешищем всего города, то мудрый  Мелькиор  сказал
мне:
   - Поверьте мне, мой добрый Жиль Блас, проглотите обиду.  Люди  простого
звания должны почитать вельмож даже тогда, когда имеют  основания  на  них
жаловаться. Я готов  согласиться,  что  среди  знатных  господ  существует
немало пошляков, вовсе недостойных того, чтоб их  уважали;  но  они  могут
повредить, и их надо бояться.
   Я поблагодарил престарелого камер-лакея за добрый  совет  и  обещал  им
воспользоваться, после чего он сказал мне:
   - Если  отправитесь  в  Мадрид,  то  навестите  моего  племянника  Хосе
Наварро. Он состоит тафельдекером при сеньоре Балтасаре де Суньига  (*119)
и,  смею  сказать,  достоин  вашей  дружбы.  Он   прямодушен,   энергичен,
предупредителен и услужлив; мне хотелось бы, чтоб вы с ним познакомились.
   Я отвечал ему, что  не  премину  навестить  Хосе  Наварро,  как  только
прибуду в Мадрид, куда я твердо собирался отправиться. Затем  я  вышел  из
архиепископского дворца с намерением никогда туда не возвращаться. Будь  у
меня лошадь, я немедленно покинул бы Толедо, но я продал ее в эпоху своего
фавора, полагая, что она  мне  больше  не  понадобится.  Я  нанял  поэтому
меблированную  комнату,  решив  побыть  еще  месяц  в  Гренаде,  а   затем
отправиться к графу Полану.
   Так как приближалось обеденное время, то я спросил у хозяйки, нет ли по
соседству какой-либо харчевни. Она отвечала, что в двух шагах от  ее  дома
находится отличный трактир, в котором прекрасно кормят и куда ходят  много
приличных господ. Попросив указать мне его, я  вскоре  туда  отправился  и
вошел в большую залу, походившую на монастырскую трапезную. Человек десять
-  двенадцать  сидели  за  довольно  длинным  столом,   покрытым   грязной
скатертью, и беседовали, поглощая свои скромные порции. Мне  подали  такой
же обед, который во всякое  другое  время  заставил  бы  меня  пожалеть  о
прелатской кухне. Но я был так зол на  архиепископа,  что  убогие  кушанья
моего трактира казались мне предпочтительнее роскошного стола, которым я у
него пользовался.  Я  порицал  обилие  блюд  и,  рассуждая,  как  подобает
вальядолидскому доктору, говорил себе:
   "Горе тем, кто пристрастился к гибельным трапезам,  за  коими  надлежит
непрестанно опасаться собственной жадности, дабы не  перегрузить  желудка!
Как мало бы человек ни ел, он всегда ест достаточно".
   В припадке дурного настроения я  одобрял  афоризмы,  которыми  до  того
основательно пренебрегал.
   Пока я поглощал свой непритязательный обед, не опасаясь перейти  границ
умеренности, в залу вошел лиценциат  Луис  Гарсиас,  получивший  габийский
приход тем способом, о котором я уже  говорил.  Завидя  меня,  он  подошел
поздороваться с самым обязательным видом или,  точнее,  с  экспансивностью
человека, испытывающего безмерную радость. Он сжал меня в своих  объятиях,
и мне пришлось выдержать длиннейший поток любезностей  по  поводу  услуги,
которую я ему оказал. Эти бесконечные  доказательства  благодарности  даже
утомили меня. Подсев ко мне, он сказал:
   - Любезнейший мой покровитель, раз моя счастливая судьба пожелала, чтоб
я вас встретил, то нельзя нам расстаться, не совершив  возлияний.  Но  так
как в этой харчевне нет хорошего вина, то я отведу вас в одно  место,  где
угощу бутылочкой самого  сухого  лусенского  и  бесподобным  фонкаральским
мускатом.  Мы  должны  кутнуть;  пожалуйста,  не  откажите  мне   в   этом
удовольствии. О, почему не дано мне, хотя  бы  только  на  несколько  дней
приютить вас в своем приходском доме в Габии!  Вас  приняли  бы  там,  как
щедрого мецената, которому я обязан спокойствием и  обеспеченностью  своей
теперешней жизни.
   Пока он держал эту речь, ему  подали  обед.  Он  принялся  за  еду,  не
переставая, однако, в промежутках осыпать меня лестью. Тут и мне, наконец,
удалось вставить слово и так как он осведомился о своем  друге  мажордоме,
то я не скрыл от него своего ухода от архиепископа. Я даже поведал  ему  о
постигшей меня немилости во всех малейших подробностях, что он выслушал  с
большим вниманием. Кто  бы  после  его  излияний  не  стал  ожидать,  что,
проникнутый сочувствием,  он  обрушится  на  архиепископа?  Но  ничуть  не
бывало. Напротив, он сделался холоден  и  задумчив,  молча  докончил  свой
обед, а затем, неожиданно встав из-за  стола,  поклонился  мне  с  ледяным
видом и исчез.  Видя,  что  я  больше  не  могу  быть  ему  полезен,  этот
неблагодарный даже не дал себе труда скрыть от меня свои чувства. Я только
посмеялся над его неблагодарностью и, отнесясь к нему  с  тем  презрением,
которого он заслуживал, крикнул ему вслед так громко, чтоб меня слышали:
   - Эй, смиреннейший  духовник  женской  обители,  прикажи-ка  заморозить
бесподобное лусенское, которым ты хотел меня угостить!



   ГЛАВА VI. Жиль Блас отправляется в гренадский театр. Об удивлении,
   испытанном им при виде одной комедиантки, и о том, к чему это привело

   Не успел Гарсиас покинуть зал, как вошли два веселых, пристойно  одетых
кавалера и уселись рядом со мной. Они разговорились об актерах  гренадской
труппы и о новой комедии, которая тогда  ставилась.  Судя  по  их  словам,
пьеса пользовалась в городе шумным успехом. Мне захотелось в тот  же  день
посмотреть на это представление,  тем  более  что  за  свое  пребывание  в
Гренаде  я  ни  разу  не  побывал  в  театре.  Живя  почти  все  время   в
архиепископском дворце, где всякие зрелища были преданы анафеме, я не смел
доставить себе подобное удовольствие. Моим единственным развлечением  были
проповеди.
   Когда наступило время спектакля, я отправился  в  комедию,  где  застал
большое  стечение  публики.  Еще  до  начала  представления  вокруг   меня
раздались споры о пьесе, и я заметил, что каждый считал себя вправе в  них
вмешаться. Одни говорили за, другие против.
   - Видал ли кто лучшее произведение? - заявляли оправа.
   - Убогий стиль! - восклицали слева.
   Конечно, существует немало  плохих  актеров,  но  надо  сознаться,  что
плохих критиков  еще  больше.  Когда  я  думаю  о  неприятностях,  которые
приходится претерпевать драматургам, то удивляюсь тому, что еще существуют
смельчаки, готовые противодействовать невежеству толпы и  опасной  критике
недоучек, нередко портящих вкусы публики.
   Наконец,  вышел  грасиосо  (*120),  чтоб  начать   представление.   Его
появление было встречено единодушными рукоплесканиями, из чего я заключил,
что это был один из тех избалованных актеров, которым партер прощает  все.
Действительно,  при  всяком  его  слове,  при  малейшем  жесте  сейчас  же
раздавались  аплодисменты.  Публика  слишком  явно   выражала   ему   свое
одобрение, а потому он и злоупотреблял им. Я заметил, что он иногда  играл
весьма небрежно и подвергал слишком большому  испытанию  установившееся  в
его  пользу  предубеждение.  Если  б  его  освистали,  вместо  того   чтоб
рукоплескать, то во многих случаях воздали бы ему по заслугам.
   Хлопали в ладоши также при появлении нескольких других исполнителей,  в
том числе одной актрисы, игравшей роль наперсницы. Я вгляделся в нее... Но
нет слов, чтоб выразить мое удивление, когда я  узнал  в  ней  Лауру,  мою
любезную Лауру, которую помнил в Мадриде у Арсении. Не могло быть  никаких
сомнений в том, что это она. Ее фигура, ее черты, ее голос -  словом,  все
убеждало меня в  правильности  моего  предположения.  Все  же,  словно  не
доверяя свидетельству собственных глаз  и  ушей,  я  спросил  у  кавалера,
находившегося подле меня, как зовут эту артистку.
   - Откуда вы свалились? - отвечал он. - Видимо, вы только что  приехали,
если не знаете прекрасной Эстрельи.
   Сходство было слишком разительно, чтоб ошибиться. Я понял, что вместе с
ремеслом  Лаура  переменила  также  и  имя.  Мне  хотелось  узнать  о  ней
поподробнее, и так как публика бывает обычно в курсе актерских дел,  то  я
спросил  у  того  же  соседа,  не  обзавелась  ли  Эстрелья   каким-нибудь
могущественным покровителем. Он отвечал, что уже два месяца, как  живет  в
Гренаде один знатный португальский сеньор, маркиз  де  Мариальва,  который
тратит на нее большие деньги. Он, наверное, рассказал  бы  мне  и  больше,
если б я не постеснялся докучать ему  расспросами.  Сведения,  данные  мне
кавалером, занимали меня гораздо больше, чем комедия, и если бы кто-нибудь
спросил  меня  при  выходе  о  сюжете  пьесы,  то  поставил  бы  в  весьма
затруднительное положение. Я только то и делал, что мечтал  о  Лауре,  или
Эстрелье, и твердо решил на следующий же день отправиться к этой  актрисе.
Не скрою, что я испытывал некоторое беспокойство по поводу приема, который
она мне окажет: было немало данных за то, что ввиду  блестящего  положения
ее дел мое появление не доставит  ей  особенного  удовольствия;  с  другой
стороны, такой отличной артистке ничего не стоило  притвориться,  что  она
вовсе меня не знает, дабы отомстить человеку, которым она имела  основания
быть недовольной. Но все это меня не обескуражило. После легкого ужина,  -
а другого в моем трактире не полагалось, - я удалился в  свою  комнату,  с
нетерпением дожидаясь завтрашнего дня.
   Я мало спал в эту ночь и поднялся ни свет  ни  заря.  Но  так  как  мне
думалось,  что  возлюбленная  знатного   сеньора   не   станет   принимать
посетителей в столь ранний час, то перед тем как идти к ней, я провел часа
три или четыре за туалетом, приказав побрить себя, напудрить  и  надушить.
Мне хотелось предстать перед  ней  в  таком  виде,  чтоб  ей  не  пришлось
краснеть при встрече со мной. Я вышел около десяти часов  и  отправился  к
Лауре, зайдя сперва в театр, чтоб спросить, где она  живет.  Она  занимала
переднюю половину большого дома. Мне открыла дверь камеристка,  которую  я
попросил передать,  что  молодой  человек  желает  поговорить  с  сеньорой
Эстрельей. Девушка пошла, чтоб доложить обо мне, и я  тотчас  же  услыхал,
как ее госпожа сказала, сильно повышая голос:
   - Какой еще там молодой человек? Что ему от меня нужно? Пусть войдет.
   Из этого я заключил, что  попал  не  вовремя:  вероятно,  португальский
любовник Эстрельи присутствовал при ее туалете,  и  она  нарочно  повысила
голос, желая показать  ему,  что  она  не  такая  особа,  чтобы  принимать
подозрительных  посланцев.  Мое  предположение  оправдалось:   маркиз   де
Мариальва проводил у нее почти каждое утро.  Я  уже  приготовился  поэтому
наткнуться на  неблагосклонный  прием,  но  эта  необыкновенная  артистка,
завидев меня, бросилась мне навстречу с распростертыми объятиями и, как бы
охваченная умилением, воскликнула:
   - Вы ли это, любезный братец?
   С этими словами она поцеловала меня несколько  раз,  а  затем  сказала,
повернувшись к португальцу:
   - Простите ме