король,  -  что  коннетабль
состоит в преступных сношениях с наследником престола, доном Пьетро.
   - В преступных сношениях? - прервал его  с  изумлением  Леонтио.  -  Не
верьте этому, государь; вас обманывают. В роду Сиффреди  никогда  не  было
предателей,  и  коннетаблю  достаточно  быть  моим  зятем,  чтоб  подобное
подозрение не могло его коснуться. Он ни  в  чем  не  повинен;  но  тайные
замыслы побудили вас арестовать его.
   - Раз вы говорите со мною столь откровенно, то и я отвечу вам тем же, -
сказал король. - Вы жалуетесь на арест коннетабля, а не мне ли  жаловаться
на ваше бессердечие? Это вы, жестокий Сиффреди, лишили меня покоя и  своим
услужливым попечением довели до того, что я завидую судьбе самого  жалкого
из смертных. Но не обольщайтесь тем, что я  сочувствую  вашим  намерениям.
Брак с Констанцей напрасно решен...
   - Как, государь? - с трепетом прервал его Леонтио,  -  вы  способны  не
жениться на принцессе, после того как на глазах у всего народа  подали  ей
эту надежду?
   - Если я обману народные ожидания, то вините в этом  себя,  -  возразил
король. - Зачем поставили вы меня в необходимость обещать то,  чего  я  не
мог исполнить? Кто заставил вас вписать имя Констанцы  в  акт,  который  я
предназначал для вашей дочери? Вам были известны  мои  намерения.  К  чему
было тиранить сердце Бианки, выдавая ее замуж за нелюбимого человека? И по
какому  праву  располагаете  вы  моим  сердцем,  которое   хотите   отдать
ненавистной  мне  принцессе?  Разве  вы  забыли,  что  она  дочь  жестокой
Матильды, которая, поправ права крови и человечности, сгубила моего отца в
тяготах жестокой темницы? И чтоб я на ней женился? Нет, Сиффреди,  бросьте
навсегда эту надежду; прежде чем зажжется свадебный факел  этого  ужасного
брака, вы увидите всю Сицилию в пламени и все ее нивы залитыми кровью.
   - Не ослышался ли я! - воскликнул Леонтио.  -  Ах,  государь,  в  какое
будущее заставляете  вы  меня  заглянуть!  Какие  страшные  угрозы!  Но  я
напрасно тревожусь, - продолжал министр, меняя тон, -  вы  слишком  любите
своих  подданных,  чтоб  уготовить  им  такую  печальную  судьбу.  Вы   не
допустите, чтоб любовь вас поработила, и не омрачите  своих  добродетелей,
поддавшись слабостям простых смертных. Если я отдал свою дочь  коннетаблю,
то только для  того,  государь,  чтоб  приобрести  для  вашего  величества
храброго  слугу,  который  своей  рукой  и  армией,  находящейся   в   его
распоряжении,  поддержит  ваши  интересы  против  принца  дона  Пьетро.  Я
полагал, что, привязав его к своей семье столь прочными узами...
   - Увы! - вскричал король, - вот эти-то узы, эти зловещие узы и погубили
меня. Жестокий друг, зачем вы нанесли мне столь чувствительный удар? Разве
я поручал вам охранять мои  интересы  в  ущерб  моему  сердцу?  Почему  не
позволили вы мне самому защитить свои права?  Или  я  недостаточно  храбр,
чтоб усмирить тех своих подданных, которые вздумали бы мне воспротивиться?
Я сумел бы наказать и коннетабля, если б он ослушался. Конечно, короли  не
тираны и счастье подданных - это их первый долг; но  должны  ли  они  быть
рабами своего народа? Теряют ли они право, предоставленное  природой  всем
людям, располагать своими склонностями только оттого, что небо поручило им
управлять людьми... Но если они не могут пользоваться им, как обыкновенные
смертные, то возьмите обратно, Сиффреди, эту верховную власть, которую  вы
хотели мне обеспечить в ущерб моему покою.
   - Вам известно, государь, -  возразил  министр,  -  что  согласно  воле
покойного  короля  брак  с  принцессой  является   условием   наследования
престола.
   - А по какому праву сделал он такое распоряжение? - отвечал  Энрико.  -
Разве король Карло, его брат, которому он  наследовал,  завещал  ему  этот
недостойный закон? И как могли вы проявить такую слабость,  чтоб  одобрить
столь несправедливое условие? Для великого канцлера  вы  плохо  знакомы  с
нашими обычаями. Словом, обещание жениться на Констанце было  вынужденным.
Я не собираюсь его сдержать,  и  если  дон  Пьетро,  основываясь  на  моем
отказе, хочет вступить на престол, не  втягивая  народы  в  кровопролитную
бойню, то пусть  предоставит  шпаге  решить,  кто  из  нас  более  достоин
править.
   Леонтио  не  посмел  дольше  настаивать  и   опустившись   на   колени,
удовольствовался просьбой об освобождении зятя, на что получил согласие.
   -  Ступайте,  -  сказал  ему  король,  -  возвращайтесь  в   Бельмонте.
Коннетабль вскоре последует за вами.
   Министр вышел и вернулся в замок, уверенный в том, что зять не замедлит
приехать вслед за ним. Но он ошибался. Энрико  хотел  ночью  повидаться  с
Бианкой и с этой целью отложил освобождение ее супруга до следующего утра.
   Тем временем коннетабля терзали жестокие мысли. Арест открыл ему  глаза
на истинную причину его злоключений. Он весь отдался ревности и, отрекшись
от преданности, которой до сих пор  славился,  стал  дышать  одной  только
местью. Он догадался, что король не замедлит этой ночью навестить  Бианку,
и, чтобы  застать  их  вместе,  попросил  коменданта  палермской  крепости
выпустить  его  из  заключения,  обещав  вернуться  наутро  до   рассвета.
Комендант, будучи ему всецело предан, легко согласился на это, зная к тому
же, что Сиффреди выхлопотал коннетаблю освобождение. Он даже приказал дать
ему лошадь для поездки в Бельмонте. Прибыв туда, коннетабль привязал  коня
к дереву, вошел в парк через маленькую калитку,  от  которой  у  него  был
ключ, и благополучно проник в замок, никого не повстречавши. Он  пробрался
в покои супруги и спрятался  в  прихожей  за  подвернувшейся  ему  ширмой.
Собираясь наблюдать оттуда за всем,  что  произойдет,  он  решил  внезапно
появиться в опочивальне Бианки при первом же шуме, который там  раздастся.
Он увидал, как Низа, оставив свою госпожу, прошла в боковушку,  в  которой
опала.
   Бианка, сразу догадавшаяся о мотивах ареста супруга, предвидела, что он
не вернется этой ночью в Бельмонте, хотя отец и  сообщил  ей  об  обещании
короля послать ему вдогонку коннетабля. Она  не  сомневалась,  что  Энрико
захочет воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтоб поговорить с
ней на свободе. Имея это в виду, она поджидала короля, чтоб упрекнуть  его
в поступке, грозившем ей  роковыми  последствиями.  Действительно,  спустя
некоторое время после ухода Низы заслонка отодвинулась, и король  бросился
к ногам Бианки.
   - Сударыня, - воскликнул он,  -  не  осуждайте  меня  не  выслушав.  Я,
действительно, приказал арестовать коннетабля: но  подумайте  о  том,  что
ведь это был единственный оставшийся мне способ  оправдаться  перед  вами.
Вините же в этой уловке только самое себя. Почему  отказались  вы  сегодня
утрой внять моим словам? Увы, завтра ваш супруг будет на свободе, и  я  не
смогу уже с вами говорить!  Выслушайте  же  меня  в  последний  раз.  Если
разлука с вами делает меня навеки несчастным, то оставьте мне, по  крайней
мере, утешение сказать вам, что не в наказание за  измену  стряслось  надо
мной это несчастье. Правда, я подтвердил Констанце свое согласие на  брак,
но лишь потому, что не мог поступить иначе при обстоятельствах,  созданных
вашим отцом. Необходимо было  и  в  ваших  и  в  моих  интересах  обмануть
принцессу, дабы обеспечить вам корону  и  брак  с  вашим  возлюбленным.  Я
надеялся этого достигнуть и уже принял меры, чтоб нарушить свое  обещание;
но вы расстроили мой замысел и, легкомысленно  отдав  свою  руку  другому,
уготовили вечные муки  двум  сердцам,  которых  совершенная  любовь  могла
сделать счастливыми.
   Он закончил свою речь со столь явными признаками  искреннего  отчаяния,
что Бианка была тронута. Она уже больше не сомневалась в  его  невинности.
Сперва это обрадовало ее, но затем сознание ее несчастья стало еще острее.
   - Ах, государь, - сказала она королю,  -  после  того  как  судьба  так
распорядилась нами, вы причиняете мне новую муку,  доказав  чистоту  своих
намерений. О несчастная, что я натворила! Обида увлекла меня: я сочла себя
покинутой и в досаде приняла предложение коннетабля, которое  передал  мне
отец. Вина за этот грех и за наши несчастья падает на меня.  Увы,  негодуя
на вашу измену, я, по своей  доверчивости,  сама  разорвала  узы,  которые
клялась  вечно  уважать.  Отомстите  же  и  вы,  государь:   возненавидьте
неблагодарную Бианку... забудьте...
   - Ах, сударыня, разве я в силах сделать это? - прервал ее Энрико. - Как
вырвать из сердца страсть, которую даже ваша  несправедливость  не  смогла
погасить?
   - Тем не менее, государь, вам придется себя пересилить,  -  сказала  со
вздохом дочь Сиффреди.
   - А способны ли вы сами на это? - возразил король.
   - Не знаю, удастся ли мне, - продолжала она, - но, во всяком случае,  я
сделаю все, чтоб этого добиться.
   - О жестокая! - воскликнул король, - вы быстро забудете Энрико, раз  вы
способны питать такие намерения.
   - А как же вы думаете? - сказала Бианка твердым голосом. -  Неужели  вы
полагаете, что я и дальше позволю вам выказывать мне знаки  привязанности!
Нет, государь, оставьте эту надежду. Если я и не рождена  для  того,  чтоб
стать королевой, то во всяком случае, небо создало меня и не  такой,  чтоб
внимать недозволенной любви. Супруг  мой  так  же,  как  и  вы,  государь,
принадлежит к благородному Анжуйскому дому; и если б даже то,  чем  я  ему
обязана, не служило непреодолимой преградой для ваших ухаживаний, то честь
моя все равно бы их не допустила.  Умоляю  вас  удалиться:  мы  не  должны
больше видеться.
   - Какая жестокость! - воскликнул король. -  Ах,  Бианка,  возможно  ли,
чтоб вы обращались со мной с такою суровостью?  Неужели  не  довольно  тех
мук, что я испытываю, видя вас в объятиях коннетабля,  и  нужно  отнять  у
меня еще последнее утешение: возможность вас лицезреть?
   - Вам лучше  удалиться,  -  отвечала  дочь  Сиффреди,  роняя  слезы.  -
Тягостно глядеть на предмет, прежде нежно любимый, когда потеряна  надежда
им обладать. Прощайте, государь, забудьте меня: вы должны пересилить  себя
ради своей чести и моего доброго имени. Я прошу вас  об  этом  также  ради
моего спокойствия; хотя сердечные волнения  не  в  силах  поколебать  моей
добродетели, однако воспоминание о вашей любви заставляет меня выдерживать
лютую борьбу, стоящую мне слишком больших усилий.
   Она произнесла эти слова с таким пылким жестом, что нечаянно опрокинула
подсвечник, стоявший на столе  позади  нее.  Свеча  при  падении  потухла.
Бианка подняла ее и, отперев дверь в прихожую, пошла за огнем в  боковушку
Низы, которая еще не спала. Затем она возвратилась с зажженной свечой.
   Энрико  поджидал  ее  и,  как  только  она  появилась,  принялся  снова
настаивать на том, чтоб она не отвергала его любви. Услыхав голос  короля,
коннетабль со шпагой в руке внезапно вошел в комнату,  почти  одновременно
со своей супругой, и, наступая на Энрико с бешенством, разжигаемым обидой,
крикнул противнику:
   - Довольно, тиран! Не думай, что я  настолько  труслив,  чтоб  стерпеть
оскорбление, которое ты наносишь моей чести!
   - Ах, предатель! - отвечал ему король, приготовившись к  защите,  -  не
воображай, что сможешь безнаказанно выполнить свое намерение!
   После  этих  слов  между  ними  завязался  бой,  слишком  рьяный,  чтоб
продолжаться долго. Коннетабль не берег себя: он опасался, как бы Сиффреди
и слуги не прибежали слишком скоро на крики Бианки и не воспротивились его
мести. Ярость помутила его рассудок. Он так  неудачно  наступал,  что  сам
наткнулся на шпагу противника,  которая  вошла  ему  в  тело  по  рукоять.
Коннетабль упал, и король отступил.
   Огорченная печальной участью супруга, Бианка преодолела свою  сердечную
неприязнь и опустилась наземь, чтоб оказать ему помощь. Но несчастный  муж
был слишком предубежден против нее, чтоб смягчиться от этих  доказательств
скорби и сострадания. Даже смерть,  приближение  коей  он  чувствовал,  не
заглушила его ревности. В свои последние минуты он думал только о  счастье
соперника, и эта мысль казалась ему столь ужасной, что, собрав  оставшиеся
силы, он поднял шпагу, которую все еще держал в  руке,  и  погрузил  ее  в
грудь Бианки.
   - Умри! - сказал он, пронзая ее, - умри, коварная супруга, раз даже узы
Гименея не помешали тебе нарушить верность, в  которой  ты  поклялась  мне
перед алтарем! А ты, Энрико, - продолжал он, - не радуйся своей участи! Ты
не воспользуешься моим несчастьем, и я умираю довольный.
   При этих словах он испустил дух, и хотя тень смерти  уже  прикрыла  ему
лицо, однако было в нем нечто гордое и страшное. Лик Бианки  являл  совсем
другое зрелище. Нанесенная ей рана была смертельна. Бианка упала  на  тело
умирающего супруга, и кровь невинной жертвы  смешалась  с  кровью  убийцы,
который так внезапно выполнил свое бесчеловечное намерение, что король  не
успел его остановить.
   Увидав падающую Бианку, несчастный Энрико испустил крик  и,  пораженный
более ее самой ударом, уносившим ее из жизни, принялся оказывать ей  такую
же помощь, какую она пыталась перед тем оказать мужу и за которую была так
дурно вознаграждена. Но она произнесла ему умирающим голосом:
   - Ваши старания тщетны, государь.  Я  -  жертва  неумолимого  рока.  Да
смирит эта жертва его гнев и обеспечит вам счастливое царствование.
   В то время как она договаривала эти слова, в  комнату  вбежал  Леонтио,
привлеченный  ее  криками,  и  остановился,  как   вкопанный,   при   виде
представившегося ему зрелища. Но Бианка продолжала, не замечая его:
   - Прощайте, государь, храните свято память обо мне; Моя  любовь  и  мои
несчастья обязывают вас к этому. Не гневайтесь на моего отца. Пощадите его
жизнь и, снизойдя к его горю, отдайте должное его усердию. Но прежде всего
поведайте ему о моей невинности; об этом я вас особенно  прошу.  Прощайте,
мой милый Энрико! Я умираю... примите мой последний вздох...
   После этих слов ее не стало.  Король  хранил  некоторое  время  мрачное
молчание. Затем он обратился к смертельно подавленному Сиффреди:
   - Взгляните на дело ваших рук, Леонтио; вы видите  в  этом  трагическом
происшествии плод вашего усердия и вашего  услужливого  попечения  о  моих
интересах.
   Старик был до того потрясен горем, что не ответил ему.
   Но стоит ли мне описывать чувства,  которые  нельзя  передать  никакими
словами? Достаточно будет сказать, что как только скорбь позволила и  тому
и другому выражать свои ощущения,  они  излили  их  в  самых  трогательных
жалобах.
   Король сохранил на всю жизнь нежное воспоминание о своей  возлюбленной.
Он не смог решиться на брак с Констанцей. Наследник, дон Пьетро, вступил в
союз с этой принцессой, и оба они приложили все усилия,  чтоб  осуществить
предсмертные распоряжения Рожера,  но  принуждены  были  уступить  Энрико,
справившемуся со своими врагами.
   Что касается Сиффреди, то, сознавая себя виновником стольких несчастий,
он испытал отвращение к миру, и пребывание на родине  сделалось  для  него
невыносимым. Он покинул Сицилию и, перебравшись в Испанию вместе со второй
дочерью. Порцией, купил этот замок. Здесь он прожил около  пятнадцати  лет
после смерти Бианки, и еще до его кончины ему выпало счастье найти супруга
для Порции. Она вышла замуж за дона Хероме де  Сильва,  и  я  единственный
плод этого брака.
   - Вот, - добавила вдова дона Педро де Пинарес, - история моего  рода  и
точный рассказ о злоключениях, изображенных на этой картине,  которую  дед
мой, Леонтио, заказал, чтоб сохранить в потомстве память об этом  скорбном
происшествии.



   ГЛАВА V. О том, что предприняла Аурора де Гусман
   по приезде своем в Саламанку

   Выслушав этот рассказ, Ортис, служанки и я  покинули  залу  и  оставили
Аурору наедине с  Эльвирой.  Они  скоротали  там  в  беседе  остаток  дня,
нисколько не наскучив друг другу, и когда на следующий день  мы  собрались
уезжать, им было так же трудно расстаться, как  двум  подругам,  усвоившим
приятное обыкновение жить вместе.
   Наконец, прибыли мы без приключений в Саламанку, где прежде всего сняли
дом с полной обстановкой. Почтенная Ортис, как было условлено между  нами,
приняла имя доньи Химены де Гусман. Она слишком долго служила  в  дуэньях,
чтоб не  быть  хорошей  актрисой.  Однажды  утром  она  вышла  из  дому  в
сопровождении  Ауроры,  камеристки  и   лакея,   и   они   отправились   в
меблированные комнаты, где, как мы узнали, обычно  останавливался  Пачеко.
Дуэнья  спросила,  нет  ли   там   свободного   помещения.   Ей   ответили
утвердительно и показали довольно опрятные покои, которые она оставила  за
собой. Она даже дала хозяйке задаток, сказав, что комнаты  предназначаются
для ее племянника, который собирался учиться в Саламанке и  должен  был  в
этот день прибыть из Толедо.
   Обеспечив за собой это помещение, дуэнья и  моя  госпожа  вернулись  на
первую квартиру, где Аурора, не теряя времени, перерядилась кавалером. Она
прикрыла черные волосы русым париком, окрасила  в  тот  же  цвет  брови  и
вырядилась так, что вполне могла сойти за молодого  сеньора.  Ее  движения
были свободны и непринужденны, и за  исключением  лица,  пожалуй,  слишком
красивого для мужчины, ничто ее не выдавало. Горничная,  предназначавшаяся
ей в пажи, также перерядилась, и мы не опасались, что она  плохо  исполнит
свою роль: помимо того, что она была не из смазливых, в  ней  чувствовался
какой-то задор, весьма подходящий для пажа.  После  полудня  обе  артистки
оказались вполне готовыми к появлению на сцене, то  есть  в  меблированных
комнатах, и я отправился туда вместе с ними. Мы прибыли в карете,  привезя
с собой все нужные нам пожитки.
   Хозяйка, которую звали Бернарда Рамирес, приняла нас весьма  любезно  и
проводила в наше помещение, где мы вступили с ней в  разговор.  Сперва  мы
условились о том, как она должна нас столовать и сколько мы будем  платить
ей за это помесячно. Затем мы спросили, проживают ли у нее другие жильцы.
   - В настоящее время у меня нет никого, - отвечала она.  -  Я  могла  бы
набрать сколько угодно постояльцев, если б хотела пускать к себе людей без
разбора, но я беру только молодых дворян. Сегодня  вечером  я  жду  одного
кавалера,  который  приезжает  из  Мадрида,  чтоб  закончить  здесь   свое
образование. Это - дон Луис Пачеко, молодой человек в  возрасте  не  свыше
двадцати лет. Если вы не знаете его лично, то, вероятно, слыхали о нем.
   - Лично не знаю, - сказала Аурора, - слыхала только,  что  Луис  Пачеко
принадлежит к знатному роду, но что он за человек,  мне  не  известно.  Вы
весьма меня обяжете, рассказав мне о нем, так как нам придется жить с  ним
под одной крышей.
   - Сеньор, - отвечала хозяйка, взглянув на своего ряженого жильца, - дон
Пачеко - самый, что ни на есть, блестящий кавалер. Он очень похож на  вас.
Ах, как хорошо вы подходите друг  к  другу!  Клянусь  св.Яковом,  я  смогу
похвалиться, что у меня живут два самых красивых кавалера во всей Испании!
   - Наверное, у этого дона Луиса здесь  немало  любовных  приключений?  -
спросила моя госпожа.
   - Клянусь честью,  это  настоящий  ферлакур  (*89);  могу  вас  в  этом
заверить, - отвечала хозяйка. - Ему стоит только показаться, чтоб одержать
победу. Он очаровал здесь среди прочих одну молодую и красивую даму. Зовут
ее Исабела. Это дочь одного престарелого доктора  прав.  Она  так  в  него
втюрилась, что, наверное, лишится рассудка.
   - Скажите, милейшая, - стремительно прервала ее  Аурора,  -  сам-то  он
тоже в нее влюблен?
   - Он любил ее до своего отъезда в Мадрид, - отвечала Бернарда  Рамирес,
- но продолжает ли любить ее, сказать не могу, так как на него не очень-то
можно положиться. Он порхает от одной женщины к другой,  как  все  молодые
кавалеры.
   Не успела почтенная вдова договорить этих слов, как во дворе послышался
шум. Мы тотчас же поглядели в окно и увидали двух  спешившихся  всадников.
То был сам дон Луис Пачеко, прибывший в Саламанку со  своим  камердинеро