я  буду
откровенен. Во-первых, потому, что считаю вас  молодым  человеком,  весьма
сдержанным на язык, а во-вторых,  полагаю,  что  обязан  говорить  с  вами
чистосердечно о доне Родриго, поскольку сам  советовал  вам  снискать  его
благоволение; иначе выйдет, что я оказал  вам  услугу  только  наполовину.
Узнайте же, - продолжал он, - что, будучи  сперва  простым  слугой  у  его
светлости, когда тот назывался еще только доном Франсиско де Сандоваль, он
мало-помалу дошел до должности первого секретаря. Нет  на  свете  человека
более гордого, чем дон Родриго. Он  отвечает  на  учтивости,  которые  ему
оказывают, только тогда, когда у  него  имеются  на  это  веские  причины.
Словом, он почитает себя как  бы  собратом  герцога  Лермы  и  в  сущности
разделяет с ним власть первого  министра,  так  как  раздает  должности  и
губернаторства, как ему заблагорассудится. Народ нередко  ропщет,  но  это
его ничуть не беспокоит; лишь бы ему сорвать мзду со всякого  дела,  а  на
хулителей он плюет. Вы усмотрите из того, что я вам сказал, - добавил  дон
Диего, - какого поведения вам держаться со столь надменным смертным.
   - Разумеется, - отвечал я. - Было бы особенной невезухой, если бы я  не
сумел  снискать  расположение  этого  сеньора.  Когда  знаешь   недостатки
человека, которому хочешь понравиться, то надо быть редким растяпой, чтобы
не добиться успеха.
   - Если так, - заметил Монтесер, -  то  я  не  замедлю  представить  вас
герцогу Лерме.
   Мы, не откладывая, отправились к этому  министру,  которого  застали  в
просторном зале, где он давал аудиенции. Просителей там толпилось  больше,
чем у самого короля. Я видел командоров и  кавалеров  орденов  св.Якова  и
Калатравы,  выхлопатывавших  себе   губернаторства   и   вице-королевства,
епископов, которые хворали в своих епархиях и только ради перемены климата
хотели  стать  архиепископами,  а  также  тишайших  отцов  доминиканцев  и
францисканцев, смиренно просивших, чтобы их рукоположили в епископы.  Были
там и отставные офицеры, подвизавшиеся в  такой  же  роли,  как  незадолго
перед тем капитан Чинчилья, т.е. томившиеся в ожидании пенсии. Если герцог
и не удовлетворял их желаний, то, по крайней мере, приветливо принимал  от
них челобитные, и я заметил, что он отвечал весьма учтиво тем, кто  с  ним
разговаривал.
   Мы терпеливо дождались, пока он отпустил  всех  просителей.  Тогда  дон
Диего сказал ему:
   - Дозвольте, ваша светлость, представить вам Жиль Бласа из  Сантильяны.
Это тот молодой человек, которого ваша светлость назначили на  место  дона
Валерио.
   При этих словах министр взглянул на меня и любезно заметил, что  я  уже
заслужил это назначение теми услугами, которые ему оказал. Затем он  велел
мне пройти в его кабинет, чтобы поговорить со мной с глазу на  глаз,  или,
точнее,  чтобы  из  личной  беседы  составить   себе   суждение   о   моих
способностях. Прежде всего он пожелал узнать, кто я такой  и  какую  жизнь
вел до этого. Он даже  потребовал,  чтобы  я  ничего  не  скрыл  от  него.
Исполнить такое приказание было нелегким делом. Не могло быть речи о  том,
чтобы солгать первому министру испанского королевства. С  другой  стороны,
мне предстояло повествовать  о  стольких  событиях,  тягостных  для  моего
самолюбия, что я был не в силах решиться на полную исповедь. Как выйти  из
такого затруднения? Я надумал слегка прикрыть истину в тех местах, где она
могла испугать его своей наготой. Но он докопался до сути, несмотря на всю
мою изворотливость.
   - Вижу, господин Сантильяна, что вы до известной степени пикаро (*151),
- сказал он улыбаясь, когда я кончил свое повествование.
   Это замечание заставило меня покраснеть, и я отвечал ему:
   -  Ваша  светлость  сами  приказали  мне  быть  искренним:  я  не  смел
ослушаться.
   - Благодарю тебя за это, дитя мое, - промолвил он. - В общем ты  дешево
отделался, и я удивляюсь тому, что дурные примеры не сгубили тебя  вконец.
Найдется немало честных людей, которые превратились бы в отчаянных плутов,
если бы судьба послала им такие же испытания. Друг Сантильяна, - продолжал
министр, - забудь свое прошлое: помни, что  ты  служишь  теперь  королю  и
будешь впредь трудиться для него. Ступай за мной; я  покажу  тебе,  в  чем
будут состоять твои занятия.
   С  этими  словами  герцог  повел  меня  в  маленький  кабинет,  который
помещался рядом с его собственным и где на  полках  стояло  штук  двадцать
толстенных фолиантов.
   - Ты будешь работать здесь, - сказал он. -  Эти  фолианты  представляют
собой роспись всех  знатных  родов  (*152),  имеющихся  в  королевствах  и
княжествах испанской монархии. Каждая книга содержит в алфавитном  порядке
краткую историю дворян данной области, причем  там  перечисляются  услуги,
оказанные ими и их предками государству, равно как и поединки,  в  которых
они участвовали. Упоминается там также об их поместьях,  об  их  нравах  и
вообще обо всех их хороших  и  дурных  особенностях,  так  что  когда  они
являются  ко  двору  просить  каких-либо  милостей,  то  я   сразу   вижу,
заслуживают ли они их или нет. Для получения точных и подробных сведений я
держу везде лиц на жалованье, которые наводят справки и присылают мне свои
донесения.  Но  поскольку  эти  донесения  слишком  многословны  и   полны
провинциализмов, то необходимо их отделать и сгладить слог, так как король
иногда приказывает, чтобы ему их читали. А  потому  я  и  хочу,  чтобы  ты
тотчас же приступил к этой работе, требующей четкого и сжатого стиля.
   С этими словами герцог вынул из папки, наполненной  бумагами,  одно  из
донесений и вручил его мне. Затем он вышел из моего кабинета,  предоставив
своему новоиспеченному секретарю приняться без помехи за  первый  опыт.  Я
прочел докладную записку и обнаружил, что она была не  только  нашпигована
варварскими выражениями, но к тому же написана с излишней страстностью.  А
между  тем  ее  составил   один   сольсонский   монах.   Его   преподобие,
притворившись порядочным человеком, поносил в нем без малейшего милосердия
один знатный каталонский род,  и  только  богу  известно,  говорил  ли  он
правду. Я испытывал такое ощущение, точно читаю гнусный  пасквиль,  и  мне
сперва показалось зазорным браться за эту  работу,  так  как  не  хотелось
стать соучастником клеветы. Но хотя я был еще новичком при  дворе,  однако
справился со своей совестью,  поставив  на  карту  спасение  души  доброго
монаха и отнеся за его счет все несправедливости, - если таковые  были,  -
принялся бесчестить изысканным кастильским слогом два или  три  поколения,
быть может, вполне порядочных людей.
   Я написал уже четыре  или  пять  страниц,  когда  герцог,  которому  не
терпелось узнать, как я справился с работой,  вернулся  в  мой  кабинет  и
сказал:
   - Покажи-ка, Сантильяна, что ты там написал; мне хочется взглянуть.
   При этом он  посмотрел  на  мою  работу  и,  прочтя  начало  с  большим
вниманием, остался так доволен ею, что даже удивил меня:
   - Сколь я ни был расположен в твою пользу, - промолвил он, - однако  же
признаюсь тебе, что ты превзошел мои ожидания. Ты не только пишешь со всей
ясностью и четкостью, которые мне нужны, но я нахожу  также,  что  у  тебя
легкий и живой стиль. Остановив свой выбор на тебе, я не  ошибся  в  твоих
литературных  дарованиях,   и   это   утешает   меня   в   утрате   твоего
предшественника.
   Министр, вероятно, не ограничился бы этой похвалой, если  бы  не  вошел
граф Лемос, его племянник, и не помешал ему продолжать. Герцог  обнял  его
несколько раз с большой сердечностью, из чего я заключил, что он питает  к
нему нежную привязанность. Они заперлись вдвоем, чтобы обсудить по секрету
одно важное семейное дело, о котором я расскажу ниже и которое в  ту  пору
занимало министра больше, чем все королевские дела.
   Пока они совещались, пробило двенадцать. Зная, что секретари  и  другие
чиновники покидали в этот час присутствие и отправлялись обедать, куда  им
заблагорассудится, я отложил свой шедевр в сторону  и  вышел,  но  не  для
того, чтобы пойти к Монтесеру, который  уплатил  мне  мое  жалованье  и  с
которым я уже простился, а для того, чтобы заглянуть к  самому  известному
кухмистеру в дворцовом квартале. Простой трактир меня уже не удовлетворял.
"Помни, что ты теперь служишь королю", - эти слова не выходили у  меня  из
памяти и превращались  в  семена  честолюбия,  которые  с  каждой  минутой
пускали все больше и больше ростков в моей душе.



   ГЛАВА III. Жиль Блас узнает, что его должность не лишена неприятностей.
   О тревоге, в которую повергает его это известие, и о том, какого
   образа действий он решает держаться при таких обстоятельствах

   Войдя в кухмистерскую, я не преминул  осведомить  хозяина  о  том,  что
состою секретарем у  первого  министра,  и,  чувствуя  себя  такой  важной
персоной, даже затруднялся, какой обед себе заказать. Опасаясь потребовать
блюда, которые бы отдавали скупостью, я предоставил ему самому выбрать то,
что ему заблагорассудится. Он накормил меня отличным  обедом,  за  которым
мне прислуживали с превеликим почтением,  отчего  я  получил  даже  больше
удовольствия, нежели от самих кушаний.  При  расплате  я  бросил  на  стол
пистоль, добрая четверть которого досталась прислуге, так как  я  не  взял
сдачи. Затем я вышел из  кухмистерской,  выпятив  вперед  грудь,  с  видом
молодого человека, весьма довольного своей особой.
   В   двадцати   шагах   оттуда   находилась   гостиница,   где    обычно
останавливались иностранные вельможи. Я снял там помещение, состоявшее  из
пяти или шести меблированных  комнат.  Можно  было  подумать,  что  я  уже
располагаю доходом в две или три тысячи дукатов. Уплатив за месяц  вперед,
я вернулся на работу и продолжал весь день трудиться над тем, что начал  с
утра. В соседнем со мной кабинете сидели  два  других  секретаря;  но  они
только переписывали начисто те бумаги, которые герцог лично им  передавал.
Я познакомился с ними в тот же вечер, по окончании  присутствия,  и,  чтоб
сойтись поближе, затащил  их  к  своему  кухмистеру,  где  заказал  лучшие
сезонные блюда, а также самые тонкие вина.
   Мы уселись за стол и принялись за  беседу,  которая  отличалась  скорей
веселостью, нежели остроумием, ибо надо сказать,  что  гости  мои,  как  я
вскоре  убедился,  получили  свои  должности  отнюдь  не   за   умственные
способности. Правда, они изрядно писали рондо и полу  английским  шрифтом,
но  не  имели  ни  малейшего  представления  о   науках,   изучающихся   в
университетах.
   Зато они отлично разбирались в своих  собственных  делишках  и,  как  я
заметил, не были настолько ослеплены честью состоять при первом  министре,
чтобы не жаловаться на свое положение.
   - Вот уже шесть месяцев, - сообщил один из  них,  -  как  мы  живем  на
собственный счет. Нам не платят жалованья, и всего хуже то, что наш  оклад
еще не установлен. Мы не знаем, на каком свете находимся.
   - Что касается меня, - заявил его товарищ, - то я предпочел бы получить
вместо жалованья сто ударов плетьми с тем,  чтобы  мне  позволили  сыскать
себе другое место, ибо я боюсь не только уйти самовольно, по и просить  об
увольнении, так как переписывал секретные бумаги. Я легко мог бы угодить в
сеговийскую башню или в аликантскую крепость.
   - На какие же средства вы живете? - спросил я тогда. - У вас, вероятно,
есть какие-нибудь достатки?
   Они ответили мне, что богатство их очень невелико, но что, по  счастью,
они поселились у одной честной вдовы, которая отпускает им в долг и кормит
их за сто пистолей в год. Это сообщение,  из  которого  я  не  упустил  ни
слова, развеяло в один миг мое горделивое опьянение. Я решил, что со  мной
могут поступить не лучше, что у меня нет оснований приходить в восторг  от
своей должности, оказавшейся менее прочной, чем я себе представлял, и  что
мне не мешало бы обходиться бережливее со своим кошельком. Эти размышления
исцелили меня от страсти к безумным тратам. Я начинал раскаиваться в  том,
что пригласил в кухмистерскую секретарей, и с нетерпением  ждал  окончания
ужина, а когда дело дошло до расплаты, даже  поругался  с  хозяином  из-за
счета.
   Мои сослуживцы расстались со мной в полночь, так как я не настаивал  на
продолжении попойки.  Они  отправились  к  вдове,  а  я  удалился  в  свои
роскошные покои, бесясь  на  то,  что  их  снял,  и  давая  себе  обещания
выбраться оттуда  к  концу  месяца.  Несмотря  на  то,  что  я  улегся  на
превосходную постель, мое беспокойство не позволило мне сомкнуть  глаз.  Я
провел  остаток  ночи,  изыскивая  средства  не  работать  даром  на   его
королевское величество. Решив последовать  совету  Монтесера,  я  встал  с
намерением сходить на поклон к дону Родриго.  Я  был  в  самом  подходящем
настроении, чтобы предстать перед этим гордым человеком,  ибо  чувствовал,
что нуждаюсь в нем.
   Итак, я отправился к секретарю.  Его  покои  примыкали  к  апартаментам
герцога Лермы и не уступали им в великолепии. По убранству  комнат  трудно
было отличить господина от  слуги.  Я  приказал  доложить  о  себе  как  о
преемнике дона Валерио, невзирая на что меня заставили прождать в прихожей
более часа.
   "Запаситесь терпением, господин новый секретарь, - говорил я сам себе в
это время. - Вам придется долго подежурить в чужих  передних,  прежде  чем
другие начнут дежурить в вашей".
   Наконец, двери покоя раскрылись. Я вошел и направился к дону Родриго  в
то самое время, когда он, дописав любовную  записку  своей  очаровательной
сирене,  передал  ее  Педрильо.  Ни  мадридскому  архиепископу,  ни  графу
Галиано, ни даже самому  первому  министру  не  представлялся  я  с  таким
почтительным видом, как сеньору Кальдерону. Поклонившись ему до  земли,  я
попросил его покровительства в выражениях, исполненных такого раболепства,
что до сих пор не могу  вспомнить  о  них  без  стыда,  так  я  перед  ним
пресмыкался. Такое подобострастие сыграло бы мне скверную службу в  глазах
всякого человека, менее ослепленного гордостью, чем дон  Родриго.  Но  что
касается его, то моя угодливость пришлась ему по вкусу, и он ответил, даже
довольно учтиво, что не упустит случая оказать мне услугу.
   Поблагодарив  его  с  величайшим  усердием  за   проявленное   ко   мне
благоволение, я поклялся ему в вечной  преданности.  Затем,  опасаясь  его
обеспокоить, я удалился, прося извинить меня, если я  помешал  ему  в  его
важных занятиях.
   После этого недостойного поступка я покинул апартаменты дона Родриго и,
преисполненный смущения, пошел в свой кабинет, где довел до конца  работу,
порученную мне накануне. Герцог  не  преминул  заглянуть  туда  поутру  и,
найдя, что я так же хорошо кончил, как начал, сказал мне:
   - Очень недурно, Сантильяна. Впиши теперь сам, и как  можно  чище,  это
сокращенное донесение в соответствующий том росписи. Затем ты возьмешь  из
папки другую докладную записку и исправишь ее точно таким же образом.
   Я  довольно  долго  беседовал  с  герцогом,  ласковое  и  обходительное
обращение которого меня очаровало. Какая разница между ним и  Кальдероном!
Это были две натуры, во всем противоположные друг другу.
   В этот день я обедал в дешевом трактире и принял намерение ходить  туда
инкогнито  каждый  день,  пока  не  выяснится,  чего   я   добился   своей
угодливостью и подобострастием. Денег у меня хватало самое большое на  три
месяца. Я наметил этот срок, чтобы ублажить кого  следует,  и  решил,  что
если по истечении этого времени мне не заплатят жалованья, то покину  двор
и его обманчивый блеск, ибо короткие безумства - самые лучшие.  Таков  был
мой план. В течение двух месяцев я лез  из  кожи  вон,  чтобы  понравиться
Кальдерону, но он обращал так мало внимания  на  все  мои  потуги,  что  я
потерял всякую надежду добиться  какого-либо  успеха.  Тогда  я  переменил
тактику и, перестав ходить к нему на поклон, старался использовать в своих
интересах лишь те минуты, когда мне случалось беседовать с герцогом.



   ГЛАВА IV. Жиль Блас входит в милость к герцогу Лерме,
   который доверяет ему важную тайну

   Хотя герцог, - если так можно выразиться, - только мелькал передо  мной
ежедневно, однако же мне удалось постепенно  расположить  его  к  себе  до
такой степени, что он сказал как-то после полудня:
   - Послушай, Жиль Блас, мне нравится твой характер, и  я  питаю  к  тебе
расположение. Ты старательный и преданный малый,  к  тому  же  умен  и  не
болтлив. Полагаю, что не просчитаюсь, если облеку тебя своим доверием.
   Услыхав такие слова, я бросился герцогу в ноги и, почтительно облобызав
руку, которую он мне протянул, воскликнул:
   -  Возможно  ли,  чтобы  ваша  светлость  почтили  меня  столь  великой
милостью? Сколько тайных врагов создаст мне эта благосклонность!  Но  есть
только один человек, мести которого я боюсь: это дон Родриго Кальдерой.
   - С этой стороны тебе ничего не грозит, - возразил  герцог.  -  Я  знаю
Кальдерона: он  поступил  ко  мне  еще  мальчиком.  Наши  вкусы  настолько
сходятся, что он любит все, что я люблю, и ненавидит то, что  я  ненавижу.
Не бойся поэтому, чтобы он отнесся к тебе с неприязнью;  напротив,  можешь
рассчитывать на его дружбу.
   Из этого я  заключил,  что  дон  Родриго  был  ловкая  шельма,  всецело
подчинившая герцога своему влиянию,  и  что  мне  надлежало  соблюдать  по
отношению к нему величайшую осторожность.
   - Первым доказательством моего доверия, - продолжал герцог, - будет то,
что я открою тебе свои намерения. Необходимо, чтобы ты знал о них, ибо это
поможет тебе  справиться  с  поручениями,  которые  я  собираюсь  на  тебя
возложить.  Вот  уже  давно,  как  мой  авторитет   признан   всеми,   мои
постановления слепо выполняются и я раздаю по своему усмотрению должности,
места, губернаторства, вице-королевства и бенефиции. Смею сказать,  что  я
царствую в Испании. Более высокого положения не существует, и  мне  дальше
некуда стремиться. Но я хотел бы оградить его от  бурь,  которые  начинают
ему угрожать, а потому желаю, чтобы мой племянник, граф Лемос,  стал  моим
преемником на министерском посту.
   Заметив в этом месте своей речи мое изумление, герцог продолжал:
   - Вижу, Сантильяна,  вижу,  что  именно  тебя  удивляет.  Тебе  кажется
странным, что  я  предпочитаю  племянника  своему  родному  сыну,  герцогу
Уседскому. Но мой сын не обладает достаточными способностями, чтобы занять
мое место,  и,  кроме  того,  мы  с  ним  враги.  Он  ухитрился  заслужить
расположение короля, который хочет сделать его своим фаворитом, а этого  я
не могу допустить.  Милость  монарха  можно  уподобить  обладанию  любимой
женщиной: это такое счастье, которое всякий бережет для себя и которым  ни
за что не поделится с соперником, хотя бы его соединяли с  ним  узы  крови
или дружбы.
   Ты знаешь теперь тайну моего сердца, - добавил  он.  -  Я  уже  пытался
опорочить перед королем герцога Уседского, но так как мне это не  удалось,
то приходится выстроить свои батареи по другой линии. Я хочу,  чтобы  граф
Лемос, со своей стороны, заручился доверием инфанта (*153). Состоя при нем
камер-юнкером, мой племянник имеет случай говорить с ним во всякое  время;
он человек неглупый, а кроме  того,  я  знаю  надежное  средство,  которое
поможет ему добиться успеха в этом предприятии. Благодаря такой  стратегии
я противопоставлю племянника сыну. Между  двоюродными  братьями  возникнет
разлад, который заставит их искать у меня поддержки, и, нуждаясь  во  мне,
они оба должны будут повиноваться моей воле. Вот в чем состоит мой план, -
добавил он, - и твое содействие может мне понадобиться. Я намерен посылать
тебя тайно к графу Лемосу (*154), и ты будешь докладывать мне все, что  он
прикажет тебе передать.
   Выслушав это конфиденциальное сообщение, которое было, по моему мнению,
равноценно наличным деньгам, я отложил всякую тревогу.
   "Наконец-то я добрался  до  рога  изобилия;  теперь  на  меня  польется
золотой дождь, - сказа