кумушки,  и  благодарить  меня  за  то,  что  я
доставил  им  такое  галантное  знакомство.   От   избытка   радости   они
проболтались и обронили несколько замечаний, побудивших меня  заподозрить,
что я подсунул сыну нашего великого монарха  отъявленную  плутовку.  Желая
убедиться в  том,  что  меня,  действительно,  угораздило  совершить  этот
миленький подвиг, я удалился с намерением объясниться по  этому  поводу  с
Сипионом.



   ГЛАВА XII. Кто такая была Каталина. О смущении, и тревоге,
   испытанных Жиль Бласом, и о том, к каким мерам предосторожности
   он вынужден был прибегнуть для своего успокоения

   Придя домой, я услышал страшный шум и осведомился о  его  причине.  Мне
сказали, что в этот вечер Сипион угощает с полдюжины своих приятелей.  Они
распевали во всю глотку и заливались громким смехом,  так  что  ужин  этот
отнюдь не походил на пир семи мудрецов (*167).
   Хозяин пиршества, узнав о моем возвращении, объявил гостям:
   - Господа, ничего серьезного: это только барин вернулся. Пожалуйста, не
смущайтесь и продолжайте развлекаться. Я сбегаю сказать ему несколько слов
и сейчас же приду к вам обратно.
   - Что за галдеж? - спросил я у Сипиона. -  Кого  вы  там  угощаете?  Не
поэтов ли?
   - Помилуйте, сеньор, - возразил он. - Стал бы я  спаивать  вашим  вином
такую шушеру! Я нашел для него  лучшее  употребление.  Среди  моих  гостей
находится один богатый молодой человек, который хочет получить должность с
помощью вашего покровительства и своих денег. Для него-то и  устроена  эта
пирушка. За каждый его глоток я прибавляю по десять пистолей к той  сумме,
которую он должен будет вам уплатить, и намерен поить его до рассвета.
   - Коли так, - сказал я, - то ступай к своим гостям  и  не  жалей  моего
погреба.
   Я счел этот момент неподходящим для того, чтобы исповедать Сипиона,  но
на следующий день за утренним  туалетом  обратился  к  нему  со  следующей
речью:
   - Любезный Сипион, ты знаешь, на какой ноге мы друг с другом  живем.  Я
обхожусь с тобой скорее как с приятелем, нежели как со  слугой,  а  потому
было бы дурно с твоей стороны  надувать  меня  так,  как  обычно  надувают
барина. Пусть же между нами не будет тайн. Я поведаю тебе нечто такое, что
тебя удивит, а ты, со своей стороны,  скажешь  мне,  какого  ты  мнения  о
женщинах, с которыми меня познакомил, Между нами говоря, я подозреваю, что
это две продувные бестии, опытность которых особенно  сказывается  в  том,
что они прикидываются  тихонями.  Если  я  прав,  то  наследный  принц  не
поблагодарит меня за это, ибо признаюсь, что поручал тебе искать любовницу
не для себя, а для него. Я сводил инфанта к Каталине, и он в нее влюбился.
   - Сеньор, - ответил Сипион, - вы так добры ко  мне,  что  я  посовещусь
что-либо  от  вас  утаить.  Вчера  мне  удалось  побеседовать  наедине   с
наперсницей этих двух нимф. Она рассказала мне всю  их  историю,  которая,
поистине, весьма забавна. Я вкратце передам вам ее и  уверен,  что  вы  не
прочь будете ее послушать,
   - Каталина, - продолжал он,  -  дочь  захудалого  арагонского  идальго.
Очутившись в пятнадцать лет сиротой столь же пригожей, сколь и бедной, она
вняла настояниям одного старого командора,  который  отвез  ее  в  Толедо,
обращался с ней скорее как отец, нежели как  муж,  и  умер  шесть  месяцев
спустя. Ей досталось наследство, состоявшее из немногих пожитков и трехсот
пистолей наличными. Затем она сошлась с сеньорой Менсией, которая была еще
в моде, хотя уже начинала увядать. Обе подруги поселились вместе  и  стали
вести себя так, что правосудие пожелало узнать их  поближе.  Это  пришлось
дамам не по вкусу, и они с досады или по другой причине  покинули  Толедо,
чтобы обосноваться в Мадриде, где  живут  уже  около  двух  лет,  не  водя
знакомства ни с кем из соседок. Но послушайте самое интересное. Они  сняли
два маленьких домика, отделенных только стеной; из одного в  другой  можно
проникнуть по подвальной лестнице. Сеньора Менсия живет с юной субреткой в
одном из этих домов, а вдова командора занимает другой  вместе  со  старой
дуэньей, которую выдает за свою бабушку, так что наша арагонка  бывает  то
племянницей, воспитываемой теткой, то сироткой, приютившейся под крылышком
бабки. Когда она представляет племянницу, то называет  себя  Каталиной,  а
когда обращается во внучку, то и кличут Сиреной.
   Услыхав имя Сирены, я побледнел и прервал Сипиона.
   - Что ты говоришь? - воскликнул я. - У меня сердце в  пятки  уходит.  Я
боюсь, как бы эта проклятая арагонка не оказалась любовницей Кальдерона.
   - Она самая! - подтвердил мой наперсник. - Я думал позабавить вас  этой
вестью.
   - Что ты! - отвечал я. - Тут надо печалиться, а не смеяться.  Понимаешь
ли ты, чем это нам грозит?
   - Нет, не понимаю, - возразил  Сипион.  -  Какое  тут  может  случиться
несчастье? Во-первых, сомнительно, чтобы дон  Родриго  узнал  о  том,  что
происходит, а, во-вторых, если вы  этого  боитесь,  то  вам  стоит  только
предупредить первого министра. Расскажите ему все начистоту: он убедится в
вашей искренности, и если Кальдерон задумает  после  этого  оговорить  вас
перед его светлостью, то герцог поймет, что он вредит вам из мести.
   Сипион рассеял этими доводами мои опасения. Последовав  его  совету,  я
уведомил герцога Лерму об этом неприятном открытии. Излагая обстоятельства
дела, я даже притворился опечаленным, чтобы показать ему,  как  я  огорчен
тем, что неумышленно подсунул инфанту любовницу дона Родриго;  но  министр
не только не пожалел своего любимца, но еще принялся над ним подтрунивать.
Затем он посоветовал мне не смущаться этим обстоятельством и сказал, что в
конечном счете для Кальдерона  немалая  честь  ухаживать  за  возлюбленной
наследного принца и пользоваться у нее такими же милостями. Я не  преминул
также поставить обо всем в известность  графа  Лемоса,  который  обнадежил
меня своим покровительством на случай, если первый секретарь проведает про
эту интригу и попытается уронить меня в глазах его светлости.
   Решив, что благодаря этому маневру  мне  удалось  спасти  ладью  своего
счастья от опасности сесть на мель, я потерял  всякий  страх  и  продолжал
сопровождать  принца  к  Каталине,  сиречь  Сирене,  изобретавшей   разные
отговорки, чтобы избавиться от посещений дона Родриго  и  украсть  у  неги
ночи, которые она принуждена была посвящать его августейшему сопернику.



   ГЛАВА XIII. Жиль Блас продолжает корчить из себя вельможу.
   Он получает вести о своей семье. Какое впечатление они
   на него производят. Наш герой ссорится с Фабрисио

   Как я уже говорил, в моей прихожей обычно  толпилось  поутру  множество
народу, приходившего ко мне с просьбами; но я не позволял никому  излагать
их устно, а, следуя обычаю двора или, вернее,  своему  тщеславию,  говорил
каждому просителю: "Подайте челобитную". Я так привык к этому, что однажды
ответил теми же словами своему домовладельцу, напомнившему мне о плате  за
помещение, так как я задолжал ему  за  год.  Что  касается  до  мясника  и
булочника, то они избавляли меня от труда требовать у них челобитные,  ибо
исправно подавали мне счета всякий месяц. Сипион,  подражавший  мне  столь
искусно, что копия весьма приближалась к оригиналу, поступал  точно  таким
же образом с лицами, обращавшимися к нему за моим содействием.
   Я усвоил себе также другое безвкусное  обыкновение,  которое  не  утаю,
хотя оно и не служит к моей чести, а именно я стал до того  хлыщеват,  что
говорил о самых знатных вельможах таким тоном, точно был с ними из  одного
теста. Так, например, когда мне приходилось  упомянуть  о  герцоге  Альба,
герцоге Осунском или герцоге Медина  Седония,  я  называл  их  без  всяких
церемоний: Альба, Осуна и Медина Седония. Словом, я превратился  в  такого
гордеца и спесивца, что перестал считать себя сыном своих родителей.  Увы,
бедная дуэнья и бедный стремянный, я даже не справлялся о том,  живете  ли
вы богато или убого в своей Астурии! Это меня ничуть не волновало, да и  о
вас самих я никогда не вспоминал. Двор обладает свойством  реки  Леты:  он
заставляет  нас  забывать  родных  и  друзей,  находящихся  в   незавидном
положении.
   Итак, я совершенно забыл о своей семье,  когда  однажды  утром  ко  мне
явился молодой человек, выразивший желание переговорить со мной наедине. Я
повел его в кабинет и, приняв за простолюдина, не предложил ему  присесть,
а спросил, что ему от меня угодно.
   - Разве вы меня не узнаете, сеньор Жиль Блас? - сказал он.
   - Но как внимательно я к нему ни приглядывался,  все  же  вынужден  был
ответить, что черты его лица мне не знакомы.
   - Я ваш земляк, и родом из самого Овьедо, - продолжал Он. - Мой отец  -
москательщик Бертран Мускада, сосед вашего дяди каноника. А  я  сейчас  же
вас узнал. Ведь мы столько раз играли с вами в qallina cieqa (*168).
   - У меня остались весьма смутные воспоминания о забавах моего  детства,
- отвечал я. - Серьезные дела, которыми мне пришлось с тех пор заниматься,
вытеснили их из моей памяти.
   - Я приехал в Мадрид, - продолжал он,  чтобы  рассчитаться  с  клиентом
моего отца, и здесь услыхал про вас. Мне сказали, что вы в силе при  дворе
и уже стали побогаче иного жида. Поздравляю вас с этим и по возвращении на
родину не премину порадовать вашу семью столь приятным известием.
   Пришлось приличия ради спросить его, в каком положении он оставил моего
отца, мать и  дядю;  но  я  так  холодно  исполнил  эту  обязанность,  что
москательщику не пришлось восхищаться моей привязанностью к родственникам.
Он мне это и выложил. Возмутившись моим равнодушным  отношением  к  лицам,
которые должны  были  быть  мне  особенно  дороги,  и  будучи  к  тому  же
откровенным и грубым парнем, он сказал мне без обиняков:
   - Я полагал, что вы питаете к своим родным  больше  любви  и  нежности.
Каким ледяным тоном вы о них осведомляетесь! Можно  подумать,  что  вы  их
совершенно предали забвению. Знаете ли вы, как они теперь живут? Отец  ваш
и мать все еще в услужении, а наш добрый каноник  Хиль  Перес,  отягченный
старостью  и  болезнями,  находится  почти  при  смерти.   Надо   почитать
родителей, - добавил он. - Раз вы  в  состоянии  позаботиться  о  них,  то
советую вам, как друг, посылать  им  ежегодно  двести  пистолей.  Этим  вы
обеспечите им спокойную и счастливую жизнь, а вас это не разорит.
   Вместо того чтобы умилиться ври такой грустном известии о своих родных,
я только рассердился на дерзость этого человека, позволившего себе  давать
мне непрошеные советы. Если бы он проявил больше житейской  сноровки,  то,
быть может, уговорил бы меня, но его откровенность только вызвала  во  мне
возмущение. Он заметил это по моему мрачному  молчанию,  однако  продолжал
читать мне  нравоучения,  в  которых  было  больше  язвительности,  нежели
христианского милосердия, что меня окончательно взбесило.
   - Вы слишком много себе позволяете, господин Мускаде! - ответил я ему с
раздражением. - Уходите отсюда и не вмешивайтесь в дела,  которые  вас  не
касаются. Отправляйтесь к клиенту вашего отца и сводите с  ним  счеты.  Не
вам указывать мне на мои обязанности. Я знаю лучше вас, как мне  поступить
в данном случае.
   С этими словами я вытолкал москательщика из кабинета и  отослал  его  в
Овьедо торговать перцем и гвоздикой.
   Между тем то, что он сказал, не выходило у меня из памяти,  и,  упрекая
себя за дурные сыновние  чувства,  я  смягчился.  Мне  вспомнились  заботы
родных о моем детстве и воспитании, я  подумал  о  том,  сколь  многим  им
обязан, эти размышления вызвали во  мне  порыв  признательности,  который,
однако, не привел ни к чему. Неблагодарность вскоре заглушила  его,  после
чего последовало полное забвение. Найдется немало отцов,  у  которых  есть
такие дети.
   Корыстолюбие и тщеславие, овладевшие мною,  окончательно  изменили  мой
характер. Моя прежняя  веселость  исчезла;  я  стал  грустен  и  задумчив,
словом, превратился в тупого скота. Фабрисио, видя,  что  я  занят  только
накоплением  богатств  и  совсем  к  нему  охладел,  почти  перестал  меня
навещать. Однажды, не удержавшись, он даже сказал мне:
   - Право, Жиль Блас, я тебя не узнаю. Прежде чем попасть  ко  двору,  ты
обладал душевным равновесием,  а  теперь  не  перестаешь  волноваться.  Ты
строишь план за планом, чтобы обогатиться, и чем ты больше наживаешь,  тем
ненасытнее становишься. Не знаю даже, стоит ли тебе говорить об  этом;  но
ты не жалуешь меня больше ни теми сердечными излияниями, ни той  простотой
в обращении, которые составляют прелесть дружбы. Напротив, ты замкнулся  в
себе и скрываешь от меня тайники своей души. Одним словом, Жиль Блас  стал
уже не тем Жиль Бласом, которого я знал.
   - Ты, конечно, шутишь, - отвечал  я  довольно  сухо.  -  Я  не  замечаю
никакой перемены.
   - Не доверяйся своим глазам: они этого не видят, - возразил Фабрисио. -
Поверь мне, твоя метаморфоза не подлежит никакому сомнению. Можешь ли  ты,
положа руку на сердце, сказать,  что  наши  отношения  остались  прежними?
Когда я по утрам стучался в твою дверь, ты отпирал  мне  сам,  по  большей
части еще заспанный, и я без церемоний входил к тебе в комнату. А  теперь,
какая разница! У тебя лакеи. Меня заставляют дожидаться в прихожей; прежде
чем впустить, обо мне докладывают. А затем,  как  ты  меня  принимаешь!  С
ледяной вежливостью и с величием знатного сеньора. Можно подумать, что мои
посещения тебе в тягость. Неужели ты полагаешь, что такой прием может быть
приятен человеку, считавшему себя твоим товарищем? Нет,  Сантильяна,  нет,
мне это не подходит. Прощай! Расстанемся  по-хорошему.  Ты  избавишься  от
судьи своих поступков, а я от новоиспеченного и зазнавшегося богача.
   Эти упреки больше меня озлобили, нежели растрогали, и  я  позволил  ему
удалиться, не сделав никакой попытки  его  удержать.  При  моем  тогдашнем
душевном состоянии дружба с поэтом казалась мне весьма малоценным  благом,
о потере  коего  не  стоило  жалеть.  Я  нашел  утешение  в  знакомстве  с
несколькими мелкими придворными чиновниками, с которыми меня за  последнее
время тесно связывала общность взглядов. Мои новые знакомцы  были  людьми,
прибывшими  по  большей  части  неизвестно  откуда  и   обязанными   своей
счастливой звезде теми постами, которые они занимали.  Все  эти  прощелыги
уже успели опериться и, приписывая только своим достоинствам  благодеяния,
которыми осыпала их милость монарха, они задирали нос не меньше  меня.  Мы
считали себя весьма почтенными особами. О, Фортуна! Вот как ты чаще  всего
расточаешь свои дары! Прав стоик Эпиктет (*169), когда сравнивает  тебя  с
девицей знатного происхождения, которая отдается рабам.




КНИГА ДЕВЯТАЯ


   ГЛАВА I. Сипион собирается женить Жиль Бласа и сватает ему дочь
   богатого и известного золотаря. О мерах, предпринятых для этой цели

   Однажды вечером, проводив гостей, которые у  меня  ужинали,  я  остался
наедине с Сипионом и спросил, что он успел сделать за день.
   - Нечто сногсшибательное, -  возразил  мой  секретарь.  -  Я  собираюсь
устроить ваше благополучие и женить  вас  на  единственной  дочери  одного
знакомого мне золотаря.
   - На дочери золотаря? - воскликнул я с презрением. - Да ты с ума сошел!
Как это взбрело тебе в голову предложить мне мещанку? Человек, не лишенный
достоинств и к тому же занимающий известное положение  при  дворе,  может,
по-моему, рассчитывать на кое-что повыше.
   - Что вы, сеньор! Разве можно  так  рассуждать?  -  отвечал  Сипион.  -
Вспомните, что звание идет от мужа, и не будьте щепетильнее  многих  сотен
вельмож, которых я мог бы вам назвать. Знаете ли  вы,  что  наследница,  о
которой идет речь, принесет вам в  приданое  по  меньшей  мере  сто  тысяч
дукатов? Разве это не мастерское произведение ювелирного искусства.
   Услыхав о такой крупной сумме, я сделался сговорчивее.
   - Сдаюсь, - сказал я своему секретарю. - Приданое меня  убедило.  Когда
же мне его отсчитают?
   - Чуточку терпения, сеньор: вы очень торопитесь,  -  отвечал  он.  -  Я
должен сначала повидаться с отцом невесты и добиться его согласия.
   - Вот как? -  расхохотался  я.  -  Недалеко  же  ты  ушел.  Боюсь,  что
сватовство не скоро сбудется.
   - Гораздо скорее, чем вы думаете, - возразил Сипион. -  Мне  достаточно
поговорить часок с золотарем, и я ручаюсь вам  за  успех.  Но  прежде  чем
двигать дело дальше, давайте сговоримся. Предположим, что я  раздобыл  вам
эти сто тысяч дукатов. Сколько же достанется мне?
   - Двадцать тысяч, - сказал я.
   - Здорово! - воскликнул Сипион. - Я рассчитывал только  на  десять:  вы
вдвое щедрее меня. В таком случае я завтра же примусь за хлопоты,  и  дело
будет в шляпе, или я - круглый болван.
   Действительно, дня два спустя он заявил мне:
   - Я говорил с сеньором Габриэлем Салеро  (так  звали  моего  золотаря).
Выслушав похвальные отзывы о  вашей  должности  и  характере,  он  отнесся
благосклонно к моему предложению и согласен назвать вас  своим  зятем.  Вы
получите дочь и сто тысяч дукатов в приданое, если  сможете  доказать  ему
воочию, что пользуетесь благоволением первого министра.
   - Если дело только за этим, то  я  вскоре  буду  женатым  человеком,  -
сказал я Сипиону. - Кстати, видал ли ты невесту? Хороша ли она собой?
   - Не так хороша, как приданое. Между нами  говоря,  трудно  назвать  ее
красавицей. К счастью, эта сторона вас вовсе не занимает.
   - Нисколько не занимает, дитя мое, -  возразил  я.  -  Мы,  придворные,
женимся только для того, чтобы жениться. Красоту же мы ищем  у  жен  наших
приятелей, а если случайно нам самим попадается хорошенькая супруга, то мы
обращаем на нее весьма мало внимания и вполне заслуживаем, чтобы  она  нас
обманывала.
   - Это еще не все, - продолжал Сипион. -  Сеньор  Габриэль  угощает  вас
сегодня ужином. Мы условились, что вы не обмолвитесь ни  единым  словом  о
предполагаемом браке. Хозяин пригласит нескольких приятелей-купцов,  и  вы
будете присутствовать в качестве обыкновенного гостя, а назавтра он,  тоже
неофициально, сам пожалует к вашему вечернему столу.  Вы  видите,  что  он
хочет   вас   сперва   изучить,   прежде   чем   связаться    каким-нибудь
обязательством. Не худо будет, если  вы  немножко  понаблюдаете  за  самим
собой.
   - Черт подери! - прервал я его  самоуверенно.  -  Пусть  изучает  меня,
сколько  его  душе  будет  угодно;  я  могу  только  выиграть  от   такого
исследования.
   Все произошло так, как было условлено. Я отправился к золотарю, который
принял меня запросто,  точно  мы  с  ним  виделись  уже  много  раз.  Этот
добрейший мещанин был вежлив, как у нас говорится, hasta  porfiar  (*170).
Он представил меня сеньоре Эухении, своей жене, а также дочери Габриэле. Я
рассыпался перед ними в  комплиментах,  не  нарушая  нашего  соглашения  и
наговорил им всяких придворных фраз и пустяков в самой изысканной форме.
   Несмотря на описание моего секретаря, Габриэла показалась мне вовсе  не
такой некрасивой, потому ли, что она была очень  выфранчена,  или  потому,
что я смотрел на нее сквозь приданое. Но что за  великолепный  дом  был  у
сеньора Салеро! Там нашлось бы,  пожалуй,  больше  серебра,  чем  во  всех
перуанских рудниках. Этот металл всюду бросался в глаза и при этом в самых
разнообразных видах. Каждая комната, а в  особенности  та,  в  которой  мы
находились, представляла собой сокровищницу.  Какое  жилище  для  будущего
зятя! Чтобы придать ужину больше пышности, мой тесть  пригласил  пять  или
шесть купцов, людей степенных и скучных. Они говорили только о  коммерции.
Их беседа  больше  походила  на  деловое  совещание,  нежели  на  разговор
приятелей, собравшихся, чтобы вместе поужинать.
   На другой день вечером я, в свою очередь, угостил золотаря. Не будучи в
состоянии пустить ему пыль в глаза серебряной посудой, я прибег  к  другой
уловке, а именно созвал тех из своих  друзей,  которые  занимали  наиболее
видное положение при дворе и которых я зна