ике, -  сказал  министр,  указывая  на  меня  пальцем,  -  вот
кавалер, которого я избрал вашим руководителем на жизненном пути; я вполне
ему доверяю и даю ему над вами неограниченную власть.  Да,  Сантильяна,  -
добавил он, обращаясь ко мне, - я поручаю его вам  и  не  сомневаюсь,  что
ваши отзывы о нем будут благоприятны.
   Эту  речь  министр  еще  дополнил  увещаниями,  побуждавшими   молодого
человека подчиняться моему руководству, после чего я увез  дона  Энрике  в
его дом.
   Как только мы туда прибыли, я устроил смотр всем его  слугам,  объяснив
ему обязанности, которые каждый из них  нес  в  его  доме.  Он,  казалось,
совершенно не был ошеломлен переменой своего положения и, охотно  принимая
знаки уважения и почтительности, которые  ему  выказывались,  держал  себя
так, точно всю жизнь был тем, чем стал случайно. Дон Энрике был неглуп, но
грубо  невежествен,  еле  умел  читать  и  писать.  Я  приставил  к   нему
наставника, чтобы тот  преподал  ему  начатки  латыни,  и  нанял  учителей
географии, истории и фехтования.
   Легко понять, что я не позабыл  и  учителя  танцев,  но  тут  я  весьма
затруднялся в выборе: было  в  те  времена  в  Мадриде  великое  множество
славных танцмейстеров, и я не знал, которому отдать предпочтение.
   Находясь в такой нерешительности, я однажды увидел, что во двор  нашего
дома входит богато одетый человек. Мне доложили, что он желает говорить со
мною. Я пошел ему навстречу, воображая, будто это по меньшей мере  кавалер
ордена св.Иакова или Алькантары, и спросил, чем могу ему служить.
   - Сеньор де  Сантильяна,  -  ответил  он,  предварительно  отвесив  мне
несколько поклонов, которые выдавали его ремесло, - так как  мне  сказали,
что ваша милость выбирает наставников для сеньора дона Энрике, то я пришел
предложить вам свои услуги. Зовут меня Мартин Лихеро,  и  я,  слава  богу,
пользуюсь  некоторой  известностью.  Не  в   моих   привычках   ходить   и
выклянчивать себе учеников (это пристало только мелким учителям танцев); я
обычно жду, чтоб  за  мною  прислали,  но,  преподавая  у  герцога  Медина
Сидония, у дона Луиса де Аро и у некоторых других господ из дома Гусманов,
прирожденным служителем коего я в некотором смысле состою, я  счел  долгом
опередить ваше приглашение.
   - Из этих слов я усматриваю, - ответил я ему, -  что  вы  как  раз  тот
человек, который нам нужен. Сколько вы берете в месяц?
   - Четыре двойных пистоли, - отвечал он, - это обычная цена, но я даю не
более двух уроков в неделю.
   - Четыре дублона в месяц?! - воскликнул я. - Это много!
   - Много? - спросил он изумленным тоном. - Ведь даете же  вы  пистоль  в
месяц учителю философии!
   Против столь забавной  реплики  невозможно  было  устоять;  я  от  души
рассмеялся и спросил у сеньора Лихеро, думает ли  он  в  самом  деле,  что
человек его ремесла стоит дороже, чем преподаватель философии.
   - Разумеется, думаю, - сказал он. - Мы приносим больше пользы, чем  эти
господа. Что такое человек, прежде чем он прошел через наши руки?  Чурбан,
увалень. Но наши уроки постепенно развивают его и  незаметно  придают  ему
форму. Короче говоря, мы обучаем его двигаться грациозно, мы  придаем  ему
важную и благородную осанку.
   Я сдался на доводы этого учителя и  пригласил  его  давать  уроки  дону
Энрике из расчета по четыре дублона в месяц, коль скоро такова была  цена,
установленная гроссмейстерами этого искусства.



   ГЛАВА VI. Сипион возвращается из Новой Испании. Жиль Блас
   приставляет его к дону Энрике. О занятиях этого юного сеньора.
   О том, какие ему были оказаны почести и на какой даме женил его
   граф-герцог. Как Жиль Блас против своей воли получил дворянство

   Мне не удалось набрать еще и половины штата  дона  Энрике,  как  Сипион
возвратился из Мексики. Я спросил его, доволен ли он своим путешествием.
   - Поневоле будешь доволен, - отвечал он, - раз я за три тысячи  дукатов
наличными закупил там товаров на сумму, вдвое большую по здешней  рыночной
цене.
   - Поздравляю тебя, дитя мое, - отвечал я, - основа твоего  благополучия
заложена. От тебя одного будет зависеть завершить дело, еще раз  съездивши
в Индию в будущем году. Или же если ты не  хочешь  так  далеко  ходить  за
богатством и предпочитаешь какую-нибудь приятную должность в Мадриде, то я
могу предложить тебе таковую.
   - Клянусь богом, - воскликнул  сын  Косколины,  -  тут  не  может  быть
колебаний: я предпочитаю занимать какое-нибудь  хорошее  место  при  вашей
милости, нежели снова подвергать себя опасностям долгого  плавания,  какие
бы выгоды оно  мне  ни  принесло.  Объясните,  хозяин,  какое  занятие  вы
собираетесь дать вашему покорному слуге.
   Чтобы ввести его в курс дела, я рассказал ему историю  юного  вельможи,
которого граф-герцог только что  ввел  в  фамилию  Гусманов.  Изложив  ему
подробности этого любопытного происшествия и сообщив, что министр назначил
меня гувернером дона Энрике, я сказал ему о своем  намерении  сделать  его
камердинером этого приемыша. Сипион ничего  лучшего  и  не  желал,  охотно
принял эту  должность  и  так  хорошо  справился  с  нею,  что  в  течение
трех-четырех дней завоевал доверие и дружбу своего нового хозяина.
   Я полагал, что педагоги, избранные мною  для  обучения  сына  генуэзки,
собьются с панталыку,  так  как  в  его  возрасте,  думалось  мне,  трудно
подчиняться дисциплине. Однако же дон  Энрике  обманул  мои  ожидания.  Он
легко понимал и  усваивал  все,  что  ему  преподавали.  Учителя  были  им
чрезвычайно довольны. Я поспешил сообщить эту весть графу-герцогу, который
принял ее с непомерной радостью.
   - Сантильяна, - воскликнул он с воодушевлением, - ты приводишь  меня  в
восторг,  сообщая  мне,  что  дон  Энрике  обладает  хорошей   памятью   и
сообразительностью: я узнаю в нем свою кровь.  Но  больше  всего  убеждает
меня в нашем родстве то обстоятельство, что я испытываю к  нему  такую  же
нежность, как если бы он родился от графини Оливарес. Из этого, друг  мой,
ты можешь заключить, что природа сама себя обнаруживает.
   Я поостерегся высказать его светлости свое мнение и, щадя его слабость,
предоставил ему наслаждаться уверенностью в том, что он отец дона Энрике.
   Хотя  все  Гусманы  питали  смертельную  ненависть  к   новоиспеченному
вельможе, однако же политично скрывали это. Оказались среди них  и  такие,
которые притворно искали его дружбы. Послы и гранды, находившиеся тогда  в
Мадриде, нанесли ему визиты со всеми знаками почтения, которые они оказали
бы законному сыну графа-герцога. Министр, радуясь, что  другие  кадят  его
кумиру, не замедлил и сам украсить его почестями. Начал  он  с  того,  что
выхлопотал для него у короля крест Алькантары я командорство с  доходом  в
десять  тысяч  эскудо.  Немного  спустя   он   заставил   пожаловать   его
камер-юнкером. Затем, возымев намерение его женить (*208) и желая дать ему
в жены дочь какого-нибудь из знатнейших вельмож Испании, он остановил свой
выбор на донье Хуане де Веласко, дочери герцога  Кастильского,  и  у  него
хватило влияния, чтобы устроить этот брак против воли герцога и  всей  его
родни.
   За несколько дней до свадьбы граф-герцог, послав за мною и  вручая  мне
какие-то бумаги, сказал:
   - Вот, Сантильяна, дворянская грамота,  которую  я  приказал  для  тебя
составить.
   - Ваша светлость, - отвечал я, немало удивленный этими словами,  -  вам
известно, что я сын дуэньи и  стремянного:  мне  кажется,  что  это  будет
профанацией дворянства, если меня причислят  к  нему.  Из  всех  милостей,
которые его величество может  мне  оказать,  это  наименее  заслуженная  и
наименее для меня желанная.
   - Твое рождение, - ответил министр, -  препятствие,  легко  устранимое.
Ведь ты занимался государственными делами при герцоге  Лерме  и  при  мне.
Кроме того, - прибавил он с улыбкой, - разве ты не оказывал монарху услуг,
требующих вознаграждения? Одним словом, Сантильяна, ты вполне достоин  той
чести, которую мне хотелось тебе  оказать.  Да  и  то  место,  которое  ты
занимаешь при моем сыне, требует дворянского  достоинства;  вот  почему  я
даровал тебе дворянскую грамоту.
   - Я сдаюсь, сеньор, - отвечал я ему, - коль  скоро  ваша  светлость  на
этом настаивает.
   С этими словами я ушел, унося свою грамоту в кармане.
   "Итак, - сказал я себе, очутившись на улице,  -  я  теперь  благородный
сеньор. Я дворянин, и притом ничем не обязан своим родителям. Я могу, если
мне заблагорассудится, приказать, чтобы меня величали доном Жиль Бласом, и
если кто-нибудь из моих знакомых, называя меня так,  вздумает  рассмеяться
мне в лицо, я предъявлю ему свою грамоту. Но прочитаем ее, - продолжал  я,
вынимая бумагу из кармана, -  посмотрим,  каким  образом  в  ней  обмывают
смерда".
   Итак, я прочитал свой патент, основное содержание коего  заключалось  в
том, что король в награду за преданность, неоднократно проявленную мною на
службе у него и на пользу государству,  почел  за  благо  пожаловать  меня
дворянской грамотой. В похвалу себе смею сказать, что она не  внушила  мне
никакой гордости. Всегда памятуя о своем низком происхождении, я  видел  в
этой новой почести скорее унижение, чем  повод  для  чванства.  Поэтому  я
твердо решил запереть свою грамоту в ящик и  не  хвастаться  тем,  что  ее
получил.



   ГЛАВА VII. Жиль Блас снова случайно встречается с Фабрисио.
   О разговоре, происшедшем между ними, и о важном совете,
   который Нуньес дал Сантильяне

   Поэт обеих Астурий, как читатель уже  мог  заметить,  не  жаловал  меня
своим вниманием. Я же, со своей стороны,  слишком  был  занят,  чтобы  его
посещать. Я не видел его со времени диспута об  "Ифигении"  Еврипида,  как
вдруг случай свел меня с ним неподалеку от Пуэрта дель Соль. Он выходил из
типографии. Я подошел к нему со словами:
   - О, о, сеньор Нуньес, вы выходите от печатника? Это как  будто  грозит
публике новым произведением вашего таланта.
   - Да, она, действительно, должна к этому готовиться, - отвечал он. -  Я
сейчас  печатаю  брошюру,  которая,  наверное,  произведет  много  шуму  в
республике пера.
   - Я не сомневаюсь в достоинствах твоего произведения, - сказал я ему, -
но дивлюсь, что ты забавляешься писанием брошюр: мне кажется,  что  это  -
безделушки, не приносящие большой чести таланту.
   - Это я знаю, - возразил Нуньес. - Мне также небезызвестно, что чтением
брошюр забавляются только те, которые читают все. И тем не менее я  только
что испек брошюру и признаюсь тебе, что она - дитя нужды.  Голод,  как  ты
знаешь, гонит волка из лесу.
   - Как? - воскликнул я. - Неужели  автор  "Графа  Сальданьи"  произносит
такие слова? Может ли так говорить человек с рентою в две тысячи эскудо?
   - Потише, друг мой, - прервал меня  Нуньес,  -  я  уже  больше  не  тот
счастливый поэт, который пользовался аккуратно выплачиваемой пенсией. Дела
казначея  дона  Бельтрана  внезапно  пришли  в  расстройство.  Он  роздал,
растратил казенные деньги; все его имущество конфисковано, и  мой  пенсион
пошел ко всем чертям.
   - Весьма печально, -  сказал  я  ему.  -  Но  не  осталось  ли  у  тебя
какой-нибудь надежды поправить это дело?
   - Ни малейшей, - ответил он. - Сеньор Гомес  дель  Риверо  -  такой  же
нищий, как и его поэт; он - конченный человек и, говорят, никогда  уже  не
выплывет на поверхность.
   - В таком случае, дружище, - заметил я, - придется мне  приискать  тебе
какое-нибудь место, которое утешило бы тебя в утрате пенсии.
   - Я освобождаю тебя от этой заботы, - ответил он. -  Если  бы  ты  даже
предложил мне в канцелярии министерства  место  с  окладом  в  три  тысячи
эскудо, я бы отказался. Ремесло конторщика не по нутру  питомцу  муз;  мне
необходимо наслаждение творчеством. Одним словом, я рожден, чтобы  жить  и
умереть поэтом, и выполню свое предназначение. К тому же не воображай, что
мы  так  несчастны:  не  говоря  уже  о  том,  что  мы  живем   в   полной
независимости,  мы  -  беззаботные  птички.  Некоторые  полагают,  что  мы
частенько довольствуемся трапезой Демокрита, но они ошибаются. Среди  моих
собратьев (не исключая даже авторов календарей) нет ни одного, который  бы
не был нахлебником в каком-нибудь хорошем доме.  У  меня  лично  есть  два
таких дома, где меня с удовольствием принимают. Два  прибора  всегда  ждут
меня: один - у толстосума-откупщика, которому я посвятил роман, другой - у
богатого мадридского купца, страдающего манией всегда приглашать  к  столу
литераторов; к счастью, он не очень разборчив, и город поставляет  их  ему
сколько угодно.
   - Итак, я перестаю тебя жалеть, коль скоро ты доволен своей участью,  -
сказал я астурийскому поэту. - Как бы то ни было,  повторяю  тебе,  что  в
лице Жиль Бласа у тебя есть друг, несмотря на твое невнимание к нему. Если
ты нуждаешься в моем кошельке, то смело приходи ко мне. Пусть ложный  стыд
не лишит тебя надежной помощи, а меня - удовольствия тебе услужить.
   - По этим  великодушным  чувствам  я  узнаю  Сантильяну,  -  воскликнул
Нуньес, - и тысячу раз благодарю тебя за твое ко мне благорасположение.  В
благодарность я должен  дать  тебе  важный  совет.  Пока  граф-герцог  еще
всемогущ, а ты  пользуешься  его  милостями,  не  теряй  времени  и  спеши
обогатиться. Ибо этот министр, как говорят,  начинает  шататься  на  своем
пьедестале.
   Я спросил Фабрисио узнал ли он об  этом  из  верного  источника,  а  он
отвечал:
   - Я слыхал эту новость от одного  старого  кавалера  ордена  Калатравы,
который обладает неподражаемым талантом разнюхивать самые секретные  дела.
Этому человеку внимают, как оракулу, и вот что я вчера от него  слышал.  У
графа-герцога,  говорил  он,  великое  множество   врагов,   которые   все
объединяются, чтобы его погубить; он слишком рассчитывает на  свою  власть
над королем: монарх, говорят, уже начинает склонять свой слух  к  жалобам,
которые до него доходят.
   Я поблагодарил Нуньеса за его предупреждение, но  не  обратил  на  оное
большого внимания и вернулся домой в убеждении, что власть моего господина
несокрушима, ибо я смотрел на него, как  на  один  из  тех  старых  дубов,
которые крепко пустили корни в лесу, и которых никакие  бури  не  в  силах
сломить.



   ГЛАВА VIII. Как Жиль Блас удостоверился в том, что предупреждение
   Фабрисио не было ложным. О путешествии короля в Сарагосу

   А между тем то,  что  сказал  мне  астурийский  поэт,  было  не  лишено
основания. Во  дворце  составился  тайный  заговор  против  графа-герцога,
главою которого, как говорили, была королева;  и  все  же  в  общество  не
просачивалось никаких слухов о мерах, принимаемых  заговорщиками  с  целью
свалить министра. Протекло даже  больше  года  с  того  времени,  и  я  не
замечал, чтобы его положение хоть сколько-нибудь поколебалось.
   Но восстание каталонцев (*209), поддержанное  Францией,  и  безуспешная
война с мятежниками вызвали в народе ропот и жалобы на правительство.  Эти
жалобы стали предметом обсуждения в Совете под  председательством  короля,
который потребовал присутствия маркиза  де  Грана,  имперского  посла  при
испанском дворе. Обсуждался вопрос о том, лучше  ли  королю  оставаться  в
Кастилии или проследовать в Арагон, чтобы показаться войскам. Граф-герцог,
которому хотелось, чтобы государь не ехал в армию,  заговорил  первым.  Он
указал  на  то,  что  его  королевскому  величеству  будет  пристойнее  не
удаляться из центра своего государства,  и  поддерживал  свое  рассуждение
всеми доводами, какие могло доставить ему его  красноречие.  Не  успел  он
закончить речь, как его мнение получило одобрение всех членов  Совета,  за
исключением маркиза де Грана, который, движимый только своей  преданностью
австрийской  династии  и  дав  увлечь   себя   обычной   для   его   нации
откровенности, начал  возражать  против  предложения  первого  министра  и
поддерживать противоположное мнение с такой силой, что король,  пораженный
ясностью аргументов, согласился с его суждением,  хотя  оно  противоречило
голосу всего Совета, и назначил день своего отбытия в армию.
   То был первый случай в жизни этого монарха, когда он  осмелился  думать
иначе,  чем  его  любимец,  который,  приняв  это  новшество  за   кровное
оскорбление, был чрезвычайно обижен. Удаляясь в кабинет, чтобы на  свободе
пережевывать свою досаду, министр заметил меня, подозвал и, взяв с  собой,
рассказал мне взволнованным голосом все, что произошло в Совете. Затем  он
продолжал тоном человека, который не может оправиться от удивления:
   - Да, Сантильяна, король, который вот уже двадцать лет  говорит  только
моими устами, видит только моими глазами, предпочел мнение Граны моему.  И
еще в  какой  форме!  осыпая  похвалами  этого  посла  и  расхваливая  его
преданность австрийскому дому, как будто этот  немец  преданнее  меня!  Из
этого легко заключить, - продолжал министр, - что против меня образовалась
партия и что во главе ее стоит королева (*210).
   - О, сеньор, - сказал я ему, - о чем вы беспокоитесь? Разве королева за
двадцать лет не привыкла видеть в вас хозяина положения?  И  разве  вы  не
отучили короля советоваться с нею? Что же касается маркиза  де  Грана,  то
король  мог  стать  на  его  сторону  из  желания  увидеть  свою  армию  и
участвовать в походе.
   - Ты не попал в точку,  -  прервал  меня  граф-герцог.  -  Вернее,  мои
противники надеются, что король, находясь при войске, всегда будет окружен
вельможами, которые туда за ним последуют. А среди этих последних найдется
не один недовольный, который осмелится держать перед ним речи,  порицающие
мое управление. Но они ошибаются, - добавил он, - я сумею во время поездки
сделать государя недоступным для грандов.
   Так он и сделал, применив способ, заслуживающий подробного описания.
   Когда  наступил  день  отъезда,  король  поручив  королеве   заботу   о
государстве на время своего  отсутствия,  направился  в  Сарагосу.  Но  по
дороге туда он проехал через Аранхуэс, пребывание в коем так пленило  его,
что он провел там около трех недель. Из Аранхуэса министр направил  его  в
Куэнсу, где он забавлял короля еще дольше при помощи устроенных  для  него
увеселений. Затем прелести охоты удержали монарха  в  Молина  д'Арагон,  и
только после этого его отвезли  в  Сарагосу.  Армия  его  стояла  недалеко
оттуда, и он уже собирался к ней отправиться; но граф-герцог  убил  в  нем
это желание, заверив его, что он подвергается риску  быть  взятым  в  плен
французами,  которые  занимали   Монсонскую   равнину;   поэтому   король,
испуганный опасностью, вовсе ему не грозившею, счел за лучшее запереться у
себя, словно в тюрьме. Министр воспользовался его страхом и под предлогом,
будто охраняет его безопасность, можно сказать, не спускал  с  него  глаз,
так  что  вельможи,  которые   основательно   потратились,   чтобы   иметь
возможность  сопровождать  своего  государя,  не  получили  за  это   даже
приватной аудиенции. Филипп  же,  которому  наскучила,  наконец,  Сарагоса
дурным помещением, еще более дурным времяпрепровождением и,  если  хотите,
затворничеством, вскоре возвратился в Мадрид.  Так  этот  монарх  закончил
свой военный поход, возложив на командующего армией, маркиза де лос Велес,
заботу о поддержании чести испанского оружия.



   ГЛАВА IX. О португальской революции и об опале графа-герцога

   Несколько  дней  спустя  после  возвращения  короля  распространился  в
Мадриде прискорбный слух: стало известно,  что  португальцы,  увидевшие  в
восстании каталонцев прекрасный случай,  предоставленный  им  судьбою  для
того, чтоб сбросить с себя испанское иго,  взялись  за  оружие  и  избрали
своим королем герцога Браганцского (*211), что они решили удержать его  на
троне  и  твердо  рассчитывают  не  встретить  препятствий  в  этом  деле,
поскольку в данный момент на Испанию наседают враги из  Германии,  Италии,
Фландрии и Каталонии.  Они,  действительно,  не  могли  бы  выбрать  более
благоприятного стечения обстоятельств, чтобы