изменницу.
   - В том состоянии, в котором я тогда находился, - продолжал Сипион, - я
был готов на все. Тот, кто знает по опыту, что такое ревность и  на  какие
сумасбродства  толкает  она  самые  ясные  головы,  нимало   не   удивится
беспорядку, который она производила  в  моем  слабом  мозгу.  Я  поминутно
бросался из крайности в крайность. Я почувствовал, как  приливы  ненависти
сменяют нежные чувства, которые я  за  минуту  перед  тем  писал  к  своей
супруге. Я поклялся ее покинуть, изгнать  ее  навсегда  из  своей  памяти.
Кроме того, я воображал, что убил дворянина. Находясь в таком  заблуждении
и  опасаясь  попасть  в  руки  правосудия,   я   испытывал   то   зловещее
беспокойство, которое, как фурия, преследует повсюду человека, только  что
совершившего преступление. В столь ужасной  ситуации,  помышляя  только  о
своем спасении, я не вернулся домой, а в тот же день  вскинул  Толедо  без
каких-либо пожитков, кроме надетого на мне платья.  Правда,  в  кармане  у
меня оказалось около шестидесяти  пистолей,  что  все-таки  было  неплохим
подспорьем для молодого человека,  рассчитывавшего  прожить  всю  жизнь  в
услужении.
   Я  прошагал  или,  вернее  сказать,  пробегал  всю  ночь,   ибо   образ
альгвасилов, непрестанно представлявшихся  моему  воображению,  все  время
придавал мне новую силу. Заря застала меня между Родильяс и Македой. Дойдя
до этого последнего местечка и  ощущая  некоторую  усталость,  я  вошел  в
церковь, которую только что отперли. Сотворив краткую молитву, я уселся на
скамейку для отдыха. Тут  я  принялся  размышлять  над  своим  положением,
дававшим мне достаточно поводов для беспокойства. Но  у  меня  не  хватило
времени закончить эти размышления. Шум от трех-четырех ударов бича отдался
под сводами храма, из чего я заключил,  что  мимо  проезжает  какой-нибудь
погонщик. Я тотчас же поднялся, чтобы  проверить  свое  предположение,  и,
дойдя до дверей, действительно, увидел погонщика, сидевшего верхом на муле
и ведшего двух других на поводу.
   - Стойте-ка, приятель, - сказал я ему. - Куда идут ваши мулы?
   - В Мадрид, - отвечал он. - Я привез оттуда в Македу двух добрых иноков
св.Доминика, а теперь возвращаюсь назад.
   Представлявшийся случай пропутешествовать в Мадрид  соблазнил  меня;  я
сторговался с погонщиком, сел  на  одного  из  мулов,  и  мы  двинулись  в
Ильескас, где собирались заночевать. Не успели мы выехать из  Македы,  как
погонщик, человек лет тридцати пяти или  сорока,  во  весь  голос  затянул
церковные песнопения. Он начал с молитв, которые каноники поют у заутрени;
потом пропел "Верую", как у большой обедни; а затем,  перейдя  к  вечерне,
отчитал ее всю до конца, не освободив меня даже  от  "Magnificat"  (*196).
Хотя этот дуралей и прожужжал мне уши, я все же не мог удержаться от смеха
и даже побуждал его продолжать,  когда  ему  приходилось  останавливаться,
чтобы перевести дух.
   - Смелее, приятель, - говорил я ему, - продолжайте! Если небо наградило
вас здоровенными легкими, то вы даете им недурное применение.
   - Да, что верно, то верно! - воскликнул он. - Я, слава богу,  не  похож
на большинство ямщиков, которые не  поют  ничего,  кроме  непотребных  или
нечестивых песен; я даже не распеваю романсов о наших  войнах  с  маврами,
ибо вы, конечно, согласитесь, что это вещи хоть и не безобразные,  но,  по
меньшей мере, легкомысленные и недостойные доброго христианина.
   - Вы обладаете, - отвечал я ему, - чистотою души, чрезвычайно редкой  у
погонщиков. При  вашей  крайней  щепетильности  в  выборе  песнопений  вы,
вероятно, дали и обет целомудрия в отношении постоялых дворов, где имеются
молодые служанки.
   - Разумеется, - ответствовал он, - воздержание  тоже  одно  из  правил,
которых  я  крепко  держусь  во  всех  подобных  местах;  я  отдаюсь   там
исключительно заботам о своих мулах.
   Я немало изумился, услышав такие речи из уст этого феникса  погонщиков,
и, поняв, что он человек добродетельный и умный,  завязал  с  ним  беседу,
после того как он попел в полное свое удовольствие.
   Мы  прибыли  в  Ильескас  под  вечер.  Приехав  на  постоялый  двор,  я
предоставил своему спутнику заботу о мулах, а  сам  пошел  на  кухню,  где
велел хозяину изготовить нам добрый ужин, с чем он  и  обещал  так  хорошо
управиться, что я, по его выражению, всю жизнь буду  помнить  о  том,  как
гостил у него в доме.
   - Спросите, - добавил он, - спросите  у  своего  погонщика,  что  я  за
человек. Черт побери! Пусть-ка мадридские или толедские  кухари  попробуют
состряпать такую олья подрида, чтоб она могла  сравниться  с  моей!  Нынче
вечером я угощу вас заячьим рагу собственного  изготовления.  Вы  увидите,
зря ли я похваляюсь своим искусством.
   Засим, указывая мне на  кастрюлю,  в  которой,  по  его  словам,  лежал
свеженарубленный заяц, он продолжал:
   - Вот чем я собираюсь попотчевать вас на ужин, добавив сюда еще жареную
баранью лопатку. Когда я приправлю  это  солью,  перцем,  вином,  щепоткой
пахучих трав и еще кой-какими специями, которые употребляю для соусов,  то
надеюсь подать вам рагу, достойное королевского казначея.
   Расхвалив таким образом себя, хозяин принялся готовить ужин. Покуда  он
с этим возился, я вошел в горницу и, повалившись на  стоявшую  там  койку,
уснул от утомления, так как во всю прошлую ночь не знал ни  минуты  покоя.
Часа через два пришел погонщик и разбудил меня.
   - Сеньор кавальеро, - сказал он мне, -  ваш  ужин  готов;  пожалуйте  к
столу.
   В горнице стоял стол, а на нем два прибора. Мы с погонщиком уселись,  и
нам подали рагу. Я с жадностью на него набросился и нашел его  чрезвычайно
вкусным, оттого  ли,  что  голод  заставлял  меня  судить  о  нем  слишком
благосклонно или по причине специй, употребленных  кухарем.  Принесли  нам
затем кусок жареной баранины, и, заметив, что погонщик сделал  честь  лишь
этому последнему блюду, я спросил его, почему он не прикоснулся к первому.
Он отвечал мне с усмешкой, что не любит рагу.  Эта  реплика  или,  вернее,
сопровождавшая ее усмешка показалась мне подозрительной.
   - Вы скрываете от меня, - сказал я ему, - истинную причину,  почему  вы
не едите рагу; сделайте одолжение и поведайте мне ее.
   - Коль скоро вы так любопытствуете ее узнать, - отвечал он, - то я  вам
скажу, что мне противно набивать себе желудок этого рода  крошевом  с  тех
пор как в одной харчевне по дороге из Толедо в Куэнсу меня однажды вечером
угостили вместо откормленного кролика рубленой  кошкой.  Это  внушило  мне
отвращение ко всяческим фрикассе.
   Не успел погонщик произнести эти слова, как, несмотря на терзавший меня
голод, я сразу потерял аппетит. Мне представилось, что я поел того  зайца,
который по крышам бегает, и я  уже  не  мог  смотреть  на  свое  рагу  без
гадливой гримасы. Мой спутник не разубеждал меня,  а,  напротив,  сообщил,
что испанские гостиники, а равно и пирожники, довольно часто пускают в ход
эту "игру слов". Такие речи, как видите, были  весьма  утешительны:  и,  в
самом деле, у меня пропало всякое желание не только вернуться к  рагу,  но
даже прикоснуться к жаркому из  опасения,  что  баран  окажется  столь  же
подлинным, как и кролик. Я встал из-за стола, проклиная  рагу,  хозяина  и
харчевню, но, улегшись на койку, провел ночь  спокойнее,  чем  ожидал.  На
следующее утро, расплатившись с хозяином так щедро,  словно  он  и  впрямь
меня  отлично  угостил,  я  спозаранку  выехал   из   местечка   Ильескас,
Преследуемый неотступными мыслями о рагу, так что принимал за  котов  всех
встречавшихся по дороге животных.
   Я засветло прибыл в Мадрид, где, рассчитавшись с погонщиком, тотчас  же
нанял меблированную комнату недалеко от Пуэрта дель Соль. Хотя  глаза  мои
уже привыкли к большому свету, все же  я  был  ослеплен  при  виде  важных
персон, обычно съезжающихся в дворцовый  квартал.  Я  изумлялся  огромному
количеству  карет  и  бесчисленному  множеству  дворян,  пажей   и   слуг,
составлявших свиту  вельмож.  Мое  восхищение  удвоилось,  когда,  посетив
однажды утренний прием, я увидел короля, окруженного царедворцами.  Я  был
очарован этим зрелищем и сказал про себя:
   "Какой блеск! Какое величие! Я больше не удивляюсь  разговорам  о  том,
что надо видеть Мадрид, чтобы постигнуть его  великолепие;  я  в  восторге
оттого, что сюда приехал; предчувствую, что здесь я чего-нибудь добьюсь".
   Однако же я не добился ничего, кроме нескольких бесплодных знакомств. Я
мало-помалу истратил все свои деньги, и был очень счастлив, когда мне  при
всех моих талантах удалось поступить в услужение к саламанскому педанту, с
которым свел меня случай и которого привело в Мадрид,  его  родной  город,
какое-то семейное дело. Я сделался его фактотумом и доследовал  за  ним  в
саламанкский университет, когда он туда вернулся.
   Новый мой хозяин прозывался дон Иньясио де Ипинья. "Дон" он прибавлял к
своему имени  потому,  что  был  наставником  у  одного  герцога,  который
назначил ему пожизненную пенсию;  вторую  пенсию  он  получал  в  качестве
заслуженного профессора; а сверх того он выколачивал у  публики  ежегодный
доход в две-три сотни пистолей при помощи книг  по  догматической  морали,
которые он повадился печатать.  Способ,  примененный  им  при  составлении
своих  научных  трудов,  заслуживает   почетного   упоминания.   Все   дни
прославленный  дон  Иньясио  проводил  в  чтении  еврейских,  греческих  и
латинских писателей и выносил на бумажные квадратики всякое изречение  или
блестящую мысль, которую он у них находил. По мере заполнения бумажек,  он
приказывал мне нанизывать их на проволоку в виде гирлянды, и каждая  такая
гирлянда составляла том. Сколько скверных книжонок мы состряпали! В редкий
месяц мы составляли меньше двух томов, и печатный станок жалобно  скрипел,
оттискивая их. Всего удивительнее было то, что эти компиляции  сходили  за
новые сочинения, а если критики решались упрекнуть автора в  том,  что  он
грабит древних, тот с горделивой наглостью  отвечал:  "Furto  laetamur  in
ipso" (*197).
   Он был также великим комментатором  и  в  комментариях  своих  проявлял
такую эрудицию, что иногда  составлял  и  примечания  к  вещам,  ничем  не
примечательным. Так как на своих бумажках он часто выписывал  (хотя  и  не
всегда кстати) цитаты из Гесиода и других авторов, то я все же получил  от
этого ученого кое-какую пользу; было бы неблагодарностью с моей стороны не
признавать этого. Я усовершенствовал свой почерк, переписывая его  работы;
и, кроме того, обращаясь со мною скорее как  с  учеником,  нежели  как  со
слугой, он заботился не только о моем образовании,  но  и  о  нравственном
воспитании.
   - Сипион, -  говорил  он  мне,  услыхав  случайно,  что  кто-нибудь  из
прислуги попался в воровстве, - остерегись, дитя  мое,  следовать  дурному
примеру  этого  мошенника.  Слуга  должен  служить  своему   господину   с
преданностью  и  рвением  и  стараться  стать  добродетельным  с   помощью
собственных усилий, если уже ему  выпало  несчастье  не  быть  таковым  от
природы.
   Одним  словом,  дон  Иньясио  не  пропускал  ни  одного  случая,  чтобы
наставить меня на путь добродетели, и его  увещания  так  хорошо  на  меня
воздействовали, что за все пятнадцать месяцев, что я у него  прослужил,  я
ни разу не испытывал искушения сыграть с ним какую-нибудь штуку.
   Я уже говорил, что доктор Ипинья был уроженцем Мадрида. У него была там
родственница, по  имени  Каталина,  служившая  в  девушках  у  королевской
кормилицы.  Эта  служанка,  -  та  самая,  чьей  помощью  я   впоследствии
воспользовался, чтоб вызволить из Сеговийской башни сеньора де Сантильяна,
- желая оказать услугу дону Иньясио, уговорила свою хозяйку испросить  для
него бенефиции у герцога Лермы. Министр сделал его  архидиаконом  Гренады,
где (яко на земле, отвоеванной у неприятеля) замещение духовных должностей
зависит от короля.
   Мы выехали в Мадрид, как только до нас дошла эта весть, так как  доктор
хотел  выразить  признательность  своим   благодетельницам,   прежде   чем
отправиться в Гренаду. Мне представилось множество случаев видеть Каталину
и говорить с нею. Мой веселый нрав и непринужденные манеры ей понравились.
Мне же она настолько пришлась по вкусу, что я не мог не отвечать тем же на
некоторые знаки расположения, которые она мне оказывала. В конце концов мы
сильно привязались друг к  другу.  Простите  мне  это  признание,  дорогая
Беатрис: я считал вас изменницей, и это заблуждение послужит  мне  защитой
от ваших упреков.
   Тем временем доктор дон Иньясио готовился отбыть в Гренаду.  Мы  с  его
родственницей, испуганные угрозой  скорой  разлуки,  прибегли  к  способу,
который спас нас от этой беды. Я притворился больным, жаловался на голову,
жаловался на грудь и являл все признаки человека, пораженного целой  кучей
недугов. Хозяин мой пригласил врача, что привело меня в трепет. Я  боялся,
что этот Гиппократ признает меня совершенно здоровым. Но, на мое  счастье,
после тщательного осмотра он, точно сговорившись со мной, заявил напрямик,
что моя болезнь серьезнее, чем я думаю, и что, по всей видимости, мне  еще
долго нельзя будет выходить. Дон Иньясио, которому  не  терпелось  увидеть
свой собор, не  считал  нужным  отложить  отъезд.  Он  предпочел  взять  в
услужение другого парня  и  удовольствовался  тем,  что  покинул  меня  на
попечение сиделки, вручив ей некоторую сумму денег, чтоб похоронить  меня,
если я умру, или вознаградить за услуги, если выздоровею.
   Едва только я узнал об отъезде дона Иньясио в Гренаду,  как  немедленно
же излечился от всех своих  недугов.  Я  встал,  отпустил  проницательного
врача и отделался от сиделки, укравшей у меня половину той суммы,  которую
должна  была  мне  вручить.  Покамест  я  играл  роль  больного,  Каталина
представляла перед своей госпожой, доньей Анной де Гевара, другую комедию,
уговаривая ее, что я создан для интриги, и внушая ей желание сделать  меня
одним из своих агентов. Королевская кормилица, которая из страсти к наживе
нередко пускалась на разные предприятия и нуждалась в такого  рода  людях,
приняла меня в число своих слуг и не замедлила испытать  мою  преданность.
Она стала давать мне поручения, требовавшие некоторой ловкости,  и,  скажу
без похвальбы, я недурно с ними справлялся.  Поэтому  она  была  столь  же
довольна мною, сколь я был справедливо недоволен ею:  эта  дама  была  так
скупа, что не предоставляла мне ни малейшей доли от  тех  плодов,  которые
она пожинала благодаря моему проворству и  моим  трудам.  Она  воображала,
что,  аккуратно  платя  мне  жалованье,  проявляет  по  отношению  ко  мне
достаточную щедрость. Эта чрезмерная скаредность пришлась мне не по  нутру
и я, наверное, вскоре покинул бы донью Анну, если бы  меня  не  удерживали
ласки Каталины, которая, изо дня в день все более  воспламеняясь  любовью,
наконец, открыто предложила мне на ней жениться.
   - Не торопитесь, любезная моя, - сказал я ей, - эта церемония не  может
так быстро состояться: сперва мне нужно узнать о смерти одной юной  особы,
которая вас опередила и мужем коей я стал за мои грехи.
   - Как бы не так! - отвечала Каталина. -  Я  не  такая  простушка,  чтоб
этому поверить. Вы хотите убедить меня, что  уже  связаны  браком.  А  для
чего? Видимо, для того, чтоб вежливо прикрыть свое нежелание взять меня  в
жены.
   Тщетно я заверял ее, что говорю правду;  мое  искреннее  признание  она
сочла  своим  поражением  и,  почувствовав  себя   обиженной,   переменила
обращение со мною. Мы не поссорились, но наши отношения  явно  становились
все  холоднее,  и  мы  ограничивались  в  общении  друг  с   другом   лишь
требованиями учтивости и благопристойности.
   При  таких  обстоятельствах  я  узнал,  что  сеньору  Жиль   Бласу   де
Сантильяна, секретарю первого министра испанской короны, требуется  лакей,
и эта должность тем больше меня прельщала, что мне рассказывали о ней, как
о самой приятной из всех, какие я мог бы занять.
   - Сеньор де Сантильяна, - говорили мне,  -  весьма  достойный  кавалер,
очень ценимый герцогом Лермой, который поэтому, наверное,  далеко  пойдет.
Кроме того, сердце у него щедрое: обделывая его дела, вы  и  свои  отлично
устроите.
   Я не упустил этого случая и представился сеньору Жиль Бласу, к которому
сразу же почувствовал расположение и который  принял  меня  на  службу  по
одному моему внешнему виду. Я без колебаний покинул ради него  королевскую
кормилицу, и он будет, если бог захочет, последним моим хозяином.
   На этом месте Сипион закончил свой рассказ, а затем добавил,  обращаясь
ко мне:
   - Сеньор де Сантильяна, окажите мне милость и подтвердите  этим  дамам,
что  вы  всегда  находили  во  мне  слугу,  столь  же  верного,  сколь   и
ревностного. Мне необходимо ваше свидетельство, чтобы убедить  их  в  том,
что сын Косколины исправился и добродетельными чувствами заменил  порочные
наклонности.
   - Да, сударыня, - сказал я тогда, - могу вам в этом поручиться. Если  в
детстве своем Сипион был истинным "пикаро", то с  тех  пор  он  совершенно
исправился и стал  образцом  безупречного  слуги.  Не  только  я  не  могу
пожаловаться на его поведение в отношении меня, но должен  сознаться,  что
весьма многим ему  обязан.  В  ночь,  когда  меня  схватили  и  отвезли  в
Сеговийскую башню, он спас от разграбления  и  спрятал  в  надежное  место
часть моих вещей, которые безнаказанно мог бы себе  присвоить.  Но  он  не
удовольствовался сохранением моего имущества: из чистой дружбы он  заперся
вместе со  мною  в  тюрьме,  предпочитая  прелестям  свободы  сомнительное
удовольствие разделить со мною муки заключения.




КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ


   ГЛАВА I. О величайшей радости, когда-либо испытанной Жиль Бласом,
   и о печальном происшествии, ее омрачившем. О переменах, наступивших
   при дворе и послуживших причиной того, что Жиль Блас туда возвратился

   Я уже говорил, что Антония и Беатрис отлично уживались друг  с  другом,
так как одна привыкла к подчиненному положению субретки, а  другая  охотно
приучалась  к  роли  хозяйки.   Мы   с   Сипионом   были   мужьями   столь
предупредительными и столь любимыми своими супругами, что вскоре  испытали
счастье  стать  отцами.  Они  забеременели  почти   одновременно.   Первой
разрешилась Беатрис и произвела на свет  дочку,  а  через  несколько  дней
Антония преисполнила всех нас радости, подарив мне сына. Я  послал  своего
секретаря в Валенсию, чтобы  сообщить  эту  новость  губернатору,  который
прибыл  в  Лириас  с  Серафиною  и  маркизой  де   Плиего,   чтобы   стать
воспреемником наших детей, почитая за  удовольствие  прибавить  этот  знак
своего расположения к прежним благодеяниям, которых я от него  удостоился.
Моего сына, крестным коего был этот сеньор, а крестной - маркиза,  нарекли
Альфонсом; а губернаторша, пожелавшая,  чтобы  я  дважды  стал  ей  кумом,
держала вместе со  мною  у  купели  дочь  Сипиона,  которой  мы  дали  имя
Серафина.
   Рождение моего  сына  обрадовало  не  только  обитателей  замка,  но  и
лириасские поселяне ознаменовали его празднествами, показавшими,  что  вся
деревня принимает участие в радостях своего  сеньора.  Увы!  Веселье  наше
продолжалось недолго, или, вернее, оно внезапно превратилось в  сетования,
жалобы и причитания  вследствие  события,  которое  протекшие  с  тех  пор
двадцать лет не смогли заставить меня позабыть и которое до сих пор  живет
в моей памяти. Сын мой умер, и мать его,  хотя  роды  сошли  благополучно,
вскоре последовала за ним: летучая лихорадка унесла любезную  мою  супругу
после четырнадцати месяцев  замужества.  Пусть  читатель,  если  возможно,
представит себе горе, меня охватившее! Я  впал  в  тупое  уныние.  Слишком
сильно чувствуя свою утрату, я казался как  бы  бесчувственным.  Пять  или
шесть дней пробыл я в таком состоянии. Я не хотел принимать никакой  пищи,
и, не будь Сипиона, я, вероятно, уморил бы себя голодом или помешался.  Но
этот искусный секре