делают его счастливым: любовь, если  ты  чувствителен  к  чарам  красивой
женщины,  а  Фортуна,  если  у  тебя  хватит  смелости   презреть   всякие
опасности".
   Я ни минуты не сомневался, что эпистола исходила от  любимой  султанши;
стиль письма и алмаз убеждали меня в этом. Помимо того, что я не робок  от
природы, тщеславное желание пользоваться милостями  возлюбленной  знатного
вельможи и еще в большей степени надежда выманить  у  нее  в  четыре  раза
больше денег, чем мне нужно было для выкупа,  -  все  это  побуждало  меня
пуститься  в  приключение,  несмотря  на  связанные  с  ним  опасности.  Я
продолжал работать в саду, мечтая пробраться в  помещение  Фарукназ,  или,
вернее, выжидая, чтоб она открыла мне доступ туда, ибо я был убежден,  что
фаворитка не остановится на полдороге и сама пройдет мне навстречу большую
часть пути. Я не ошибся. Тот же евнух, который прошел мимо меня,  вернулся
через час и сказал мне:
   - Ну, что, христианин, обдумал ли ты все, как подобает, и хватит  ли  у
тебя смелости следовать за мной?
   Я отвечал, что хватит.
   - В таком случае, да хранит тебя небо! - продолжал  он.  -  Ты  увидишь
меня завтра поутру; будь готов: я провожу тебя, куда следует.
   С этими словами он ушел.
   На следующее утро часам к восьми евнух действительно явился. Он  знаком
подозвал меня к себе; я повиновался и последовал за ним в залу, где  лежал
большой свернутый кусок холста, который он перед тем приволок туда  вместе
с другим евнухом. Холст этот надлежало отнести  к  султанше,  так  как  он
предназначался для декорации одной арабской пьесы,  которую  она  готовила
для паши.
   Убедившись, что я согласен слушаться их во всем, оба  евнуха  не  стали
терять времени: они развернули холст, приказали мне улечься на нем во  всю
свою длину и, скатав его снова, завернули меня  туда  с  риском  задушить.
Затем, подняв  сверток  за  оба  конца,  они  отнесли  его  в  опочивальню
прекрасной кашмирки. Она была одна со старой рабыней, всецело преданной ее
желаниям. Обе женщины развернули холст, и при виде меня Фарукназ  проявила
необузданную  радость,  свидетельствующую  о  темпераменте  женщин  на  ее
родине. Но сколь я ни был отважен от природы, однако же не смог преодолеть
некоторого страха, увидев себя неожиданно перенесенным в запретные женские
покои. Дама заметила это и, чтоб рассеять мои опасения, сказала:
   - Не бойся, молодой человек.  Солиман  только  что  отправился  в  свой
загородный дом; он пробудет там весь день: мы можем беседовать  здесь  без
помехи.
   Эти слова ободрили меня  и  привели  в  настроение,  удвоившее  радость
фаворитки.
   - Вы мне понравились, - продолжала она, - и я  намерена  облегчить  вам
тяжесть невольничества. Считаю вас достойным тех  чувств,  которые  к  вам
питаю. Даже в одежде раба вид  у  вас  благородный  и  изысканный,  а  это
показывает, что вы человек не простого звания. Будьте откровенны со  мной:
скажите, кто вы.  Я  знаю,  что  пленники  из  благородных  скрывают  свое
происхождение, чтобы уменьшить выкуп; но вам незачем прибегать со  мной  к
этой уловке, и такая осторожность даже обидела бы меня, так как  я  и  без
того  обещаю  вам  свободу.  А  потому  не  скрывайте  от  меня  ничего  и
сознайтесь, что вы молодой человек из хорошей семьи.
   - Действительно, сударыня, - возразил я, - было бы дурно с моей стороны
отплатить притворством за ваши милости. Вы  настаиваете  на  том,  чтоб  я
поведал вам свое происхождение. Удовлетворю ваше желание: я сын испанского
гранда.
   Весьма возможно, что я сказал ей правду;  во  всяком  случае,  султанша
поверила мне и, радуясь тому, что  ее  выбор  пал  на  знатного  кавалера,
обещала устроить так, чтоб мы часто виделись наедине.  После  этого  между
нами завязалась беседа, длившаяся очень долго. Мне никогда не  приходилось
встречать более занимательной женщины. Она говорила на нескольких  языках,
а также на кастильском наречии, которым владела  довольно  изрядно.  Когда
она сочла, что наступило время нам расстаться, я влез по ее  приказанию  в
большую ивовую корзину, прикрытую шелковой вышивкой ее работы.  Затем  она
приказала позвать рабов, доставивших меня в опочивальню, и они унесли меня
в качестве подарка, предназначенного  фавориткой  паше,  а  такие  подарки
священны для всех лиц, приставленных к охране гарема.
   Я  и  Фарукназ  нашли  еще  другие  способы  видеться,  и   мало-помалу
прекрасная пленница внушила мне такую же любовь, какую питала ко мне. Наши
отношения оставались тайной в течение двух месяцев, хотя в  сералях  редко
бывает, чтоб любовные секреты  долго  ускользали  от  взоров  аргусов.  Но
несчастный случай  положил  конец  нашим  амурным  шашням,  и  судьба  моя
совершенно  изменилась.  Однажды  я   проник   к   султанше   в   туловище
искусственного  дракона,  предназначавшегося  для  представления,  и   уже
беседовал с ней, как вдруг появился Солиман, который,  по  моим  расчетам,
отправился за город по делу. Он так внезапно вошел в покои фаворитки,  что
старая рабыня едва успела нас предупредить об его возвращении. У меня  уже
не было времени спрятаться, и, таким образом,  я  первый  попался  ему  на
глаза.
   Он, видимо, был изумлен, увидав меня там,  и  взоры  его  вспыхнули  от
бешенства. Я счел себя конченым человеком, и  мне  уже  мерещились  всякие
пытки. Что касается Фарукназ, то она тоже, видимо, испугалась,  но  вместо
того чтоб сознаться в своем  прегрешении  и  испросить  прощения,  сказала
Солиману:
   -  Господин  мой,  прежде  чем  вынести  приговор,  соблаговолите  меня
выслушать. Улики безусловно говорят против меня и все  выглядит  так,  как
будто  я  совершила  измену,  достойную  самого  жестокого  наказания.   Я
приказала доставить сюда этого молодого пленника и,  чтобы  ввести  его  в
свои покои, прибегла  к  тем  же  способам,  как  если  б  питала  к  нему
пламеннейшую любовь. Но, несмотря на этот поступок, клянусь нашим  великим
пророком, что здесь не было никакой  измены.  Я  только  хотела  уговорить
этого раба-христианина, чтоб он бросил свою секту и перешел к правоверным.
При этом я наткнулась на сопротивление, которого, впрочем, ожидала. Однако
же я одержала верх  над  его  предрассудками,  и  он  обещал  мне  принять
магометанство.
   Признаюсь, что мне следовало опровергнуть слова фаворитки, не  считаясь
с рискованным положением, в котором я находился. Глубоко  удрученный  всем
этим и взволнованный опасностью, угрожавшей любимой женщине, а  еще  более
дрожа за самого себя, я пребывал в растерянности и смущении  и  был  не  в
силах произнести ни одного слова. Истолковав мое молчание  в  том  смысле,
что фаворитка сказала чистую правду, паша дал себя укротить.
   - Сударыня, - отвечал он, - охотно верю, что вы не нанесли мне обиды  и
что желание совершить поступок, угодный  пророку,  побудило  вас  на  этот
рискованный шаг. А потому готов извинить вашу неосторожность  с  условием,
чтоб этот пленник немедленно обратился в мусульманскую веру.
   Паша тотчас же  приказал  позвать  марабута  (*104).  Меня  обрядили  в
турецкую одежду. Я исполнял все, что от меня хотели,  будучи  не  в  силах
сопротивляться, или, вернее, я не  знал,  что  делал,  в  охватившем  меня
смятении. Сколько  христиан  поступило  столь  же  недостойно  в  подобном
случае.
   После церемонии я покинул сераль, и под именем Сиди (*105) Али поступил
на мелкую должность, которую назначил мне Солиман. Султанши  я  больше  не
видал, но как-то спустя некоторое время меня разыскал один из ее  евнухов.
Он принес мне от ее имени драгоценностей на две тысячи золотых  султанинов
и письмо, в  котором  эта  дама  уверяла,  что  никогда  не  забудет  моей
великодушной учтивости, побудившей меня  принять  ислам,  чтоб  спасти  ей
жизнь. Действительно, помимо подарков, присланных ею, Фарукназ выхлопотала
мне лучшую должность, чем первая, и менее чем  в  шесть-семь  лет  я  стал
одним из богатейших ренегатов города Алжира.
   Вы, разумеется, понимаете, что если я  присутствовал  на  мусульманских
молитвах в мечети и выполнял прочие религиозные обряды, то это  было  лишь
простым лицемерием. Меня не покидало непреклонное желание вернуться в лоно
церкви, и для этой цели я собирался со временем отправиться в Испанию  или
Италию со всеми накопленными мною богатствами. В ожидании этого момента  я
жил в свое удовольствие. У меня был прекрасный дом, роскошные сады,  много
рабов, а в гареме красивейшие одалиски. Хотя  мусульманам  в  этой  стране
запрещено употреблять вино, однако же многие пили его тайно. Что  касается
меня, то я распивал его открыто, как все ренегаты. Припоминаю, что было  у
меня там два приятеля по выпивке, с которыми я проводил  за  столом  целые
ночи. Один был еврей, другой араб.  Я  считал  их  порядочными  людьми,  а
потому не стеснял себя в их присутствии. Однажды вечером  я  пригласил  их
отужинать со мной. В этот день у меня издохла собака, которую  я  страстно
любил; мы обмыли труп и погребли  его  со  всеми  обрядами,  принятыми  на
мусульманских похоронах. Сделали мы это вовсе не с целью поиздеваться  над
магометанской религией, а просто чтоб позабавиться и осуществить  обуявшую
нас спьяна прихоть отдать собаке последний долг.
   Эта проказа, как вы увидите, чуть было не погубила меня.  На  следующий
день явился ко мне человек, который сказал:
   - Сиди Али, я пришел к вам по  важному  делу.  Наш  кади  (*106)  хочет
переговорить с вами; соблаговолите тотчас же пожаловать к нему.
   - Не будете ли вы столь любезны сказать мне, что ему от меня  нужно?  -
спросил я.
   - Он сам сообщит вам об этом, - возразил посланец. -  Могу  вам  только
сказать, что арабский  купец,  ужинавший  с  вами  вчера,  обвинил  вас  в
осквернении религии по поводу похороненной собаки. Сами понимаете, чем это
пахнет, а потому советую сегодня же отправиться к судье, ибо  предупреждаю
вас, что в случае неявки вы будете привлечены к уголовной ответственности.
   С этими словами он вышел, совершенно ошеломив меня своим требованием. У
араба не было никаких причин жаловаться на меня, и я не  мог  понять,  что
побудило этого предателя сыграть со мной  такую  скверную  штуку.  Тем  не
менее дело заслуживало  некоторого  внимания.  Я  знал  кади  за  человека
строгого по внешности, но по существу далеко не щепетильного и к  тому  же
весьма жадного. А потому я сунул в кошелек  двести  золотых  султанинов  и
направился к судье. Он принял меня  в  своем  кабинете  и  сказал  суровым
тоном:
   - Вы - нечестивец, вы - осквернитель святыни,  вы  -  возмутительнейший
человек. Похоронить собаку по мусульманскому закону! Какая профанация! Вот
как вы уважаете наши священнейшие обряды! Вы, значит, стали  мусульманином
только для того, чтоб издеваться над нашим ритуалом?
   - Господин кади, - отвечал я ему, - этот  араб,  этот  фальшивый  друг,
сделавший на меня столь злостный донос, сам  является  соучастником  моего
преступления, если только это преступление - похоронить с почетом  верного
слугу, животное, обладающее множеством прекрасных качеств. Эта собака  так
любила всех достойных и заслуженных лиц, что, умирая, пожелала доказать им
свою дружбу. Согласно духовной, она оставляет им все свое имущество,  а  я
являюсь ее душеприказчиком. Она  завещала  кому  двадцать,  кому  тридцать
эскудо. Вас же, достопочтенный господин, она тоже не забыла,  -  продолжал
я, вынимая кошелек, - вот двести золотых султанинов, которые она  поручила
мне передать вам.
   Эта речь сбила с кади всю серьезность,  и  он  не  смог  удержаться  от
смеха. Так как мы были одни, то он без церемоний взял  кошелек  и  сказал,
отпуская меня:
   - Ступайте, Сиди Али, вы прекрасно  поступили,  похоронив  с  помпой  и
почестями собаку, питавшую такое уважение к порядочным людям (*107).
   Вот каким способом выпутался я из беды  и  стал  после  этого  если  не
благоразумнее, то, во всяком случае, осторожнее. Ни с арабом,  ни  даже  с
евреем я больше не пьянствовал, а выбрал для попоек  молодого  ливорнского
дворянина, который был моим невольником. Его звали Адзарини. Я не  походил
на других ренегатов, мучающих христиан-рабов,  пожалуй,  еще  больше,  чем
сами турки; все  мои  невольники  довольно  терпеливо  дожидались  выкупа.
Правда, я обращался с ними мягко, и они иногда говорили мне, что, несмотря
на все прелести, какие имеет свобода для людей, находящихся в рабстве, они
меньше вздыхают о ней, чем терзаются опасениями переменить хозяина.
   Однажды корабли  наши  вернулись,  нагруженные  обильной  добычей.  Они
привезли  свыше  ста  невольников  обоего  пола,  захваченных  на  берегах
Испании. Солиман оставил себе только небольшое число, а остальных приказал
продать. Я отправился  на  место,  где  происходила  распродажа,  и  купил
испанскую девочку лет десяти - двенадцати. Она плакала горючими слезами  и
страшно убивалась. Меня удивило, что ребенок в ее возрасте  так  горюет  о
свободе. Я сказал ей  по-кастильски,  чтоб  она  умерила  свою  печаль,  и
заверил ее, что она попала к хозяину,  который,  несмотря  на  тюрбан,  не
лишен гуманности. Но эта маленькая  особа,  занятая  исключительно  своими
горестями, не слушала меня; она не переставала  стенать  и  жаловаться  на
свою судьбу, а от времени до времени умильно восклицала:
   - О, мама! Зачем нас разлучили? Будь мы вместе, я  терпеливо  перенесла
бы все.
   Произнося эти слова, она бросала взгляды на женщину от сорока  пяти  до
пятидесяти лет, стоявшую в нескольких шагах от нее с потупленными  взорами
и выжидавшую в мрачном молчании, чтоб кто-нибудь ее  купил.  Я  спросил  у
девочки, не приходится ли ей матерью та особа, на которую она смотрит.
   - Увы, сеньор, это так! - отвечала она. - Ради бога, постарайтесь, чтоб
нас не разлучали.
   - Ну, что ж, дитя мое, - сказал я, - если  для  вашего  утешения  нужно
соединить вас обеих вместе, то это будет сделано.
   В то же время я подошел к матери, чтоб ее купить. Но  представьте  себе
мое волнение, когда, взглянув на  нее,  я  узнал  черты,  подлинные  черты
Лусинды.
   "Праведное небо! - воскликнул я про себя, - никаких сомнений! Ведь  это
моя мать!"
   Что касается Лусинды, то она меня не узнала,  может  быть  потому,  что
переживаемые ею несчастья побуждали ее видеть в  окружающих  одних  только
врагов, а может быть, моя одежда ввела ее в заблуждение, или я так  сильно
изменился за двенадцать лет, которые мы не видались. Я купил ее и отвел  в
свой дом вместе с ее дочерью.
   Тут мне захотелось обрадовать их и сказать им, кто я.
   - Сударыня, - обратился я к Лусинде, - неужели мое лицо ничего  вам  не
напоминает?  Возможно  ли,  чтоб  усы  и  тюрбан   помешали   вам   узнать
собственного сына?
   Моя мать вздрогнула при этих словах, вгляделась в меня,  узнала,  и  мы
нежно обнялись. Я поцеловал также ее дочь,  которая,  вероятно,  столь  же
мало подозревала, что у нее есть брат,  как  я  то,  что  у  меня  имеется
сестра.
   - Признайте, - сказал я своей матери, - что во всех  ваших  театральных
пьесах не найдется более удачного "узнавания" (*108), чем это.
   - Сын мой,  -  отвечала  она  со  вздохом,  -  сперва  я  действительно
обрадовалась; но теперь моя радость сменилась печалью. Увы, в каком виде я
вас нашла! Мое рабство огорчает меня в тысячу раз меньше, чем  ненавистная
одежда...
   - Черт возьми, сударыня, - прервал я ее со смехом,  -  ваши  деликатные
чувства приводят меня в восторг:  я  их  очень  ценю  в  актрисе.  Видимо,
матушка, вы основательно  изменились,  если  моя  метаморфоза  так  сильно
оскорбляет ваш взор. Но вместо того чтоб возмущаться моим тюрбаном, вы  бы
лучше смотрели на меня, как на актера, играющего на сцене роль турка. Хоть
я и ренегат, однако же не больше мусульманин, чем был им в  Испании,  а  в
душе по-прежнему придерживаюсь своей веры. Вы меня  не  обессудите,  когда
узнаете все приключения,  случившиеся  со  мной  в  этой  стране.  Амур  -
виновник моего греха; я принес себя в жертву этому богу. Как видите, между
нами есть кой-какое сходство. Но еще другая  причина,  -  продолжал  я,  -
должна умерить недовольство, которое вы испытываете, застав  меня  в  этом
положении. Вы готовились подвергнуться в Алжире ужасам  невольничества,  а
вместо этого вашим хозяином оказался нежный, почтительный сын,  достаточно
богатый, чтоб устроить вам здесь жизнь среди всяческого изобилия, пока нам
не  представится  безопасная  возможность  вернуться  в  Испанию.   Верьте
пословице: нет худа без добра.
   - Сын мой, - отвечала Лусинда, - раз вы намереваетесь  возвратиться  на
родину и отречься от ислама, то я вполне утешена. Слава богу,  -  добавила
она, - я смогу отвезти в Кастилию вашу сестру Беатрис целой и невредимой.
   - Разумеется, сударыня, - воскликнул я. - Мы все  втроем  уедем  отсюда
при  первой  возможности,  чтоб  соединиться  с  нашей  семьей,  так  как,
вероятно, вы оставили в Испании еще и другие плоды вашего чадородия.
   - Нет, - отвечала моя мать, - у меня нет других детей, кроме вас обоих.
Узнайте также, что Беатрис была рождена в наизаконнейшем браке.
   - А почему, - спросил я, - вы предоставили моей  маленькой  сестре  это
преимущество передо мной? Как могли вы решиться выйти замуж?  Сколько  раз
слыхал  я  от  вас  в  детстве,  что  хорошенькой  женщине  непростительно
обзаводиться мужем.
   - Иные времена - иные заботы, сын мой, - возразила она.  -  Даже  самые
стойкие люди меняют свои убеждения, а вы  хотите,  чтоб  женщина  осталась
непоколебимой. Расскажу вам, - добавила она, - все, что случилось со мной,
после того как вы удалились из Мадрида.
   Вслед затем Лусинда поведала мне следующую историю, которую  я  никогда
не забуду. Она настолько любопытна, что я не стану лишать вас удовольствия
познакомиться с ней.
   "Прошло уже, если помните, около тринадцати лет, - сказала моя мать,  -
как вы покинули юного маркиза де Леганьес. В то время герцог  Мелина  Сели
пожелал как-то поужинать со мной наедине. Он назначил мне  день.  Я  стала
дожидаться этого сеньора; он пришел, и я  ему  понравилась.  Тогда  герцог
потребовал, чтоб я принесла ему в жертву  всех  соперников,  какие  только
могли быть у него. Я согласилась на  это  в  надежде,  что  он  мне  щедро
заплатит. Так оно и случилось. На следующий день он прислал  мне  подарки,
за которыми в дальнейшем последовали другие. Я  опасалась,  что  не  смогу
удержать в своих тенетах человека столь высокого ранга, и это  тем  более,
что, как мне было известно, он не раз ускользал от прославленных красавиц,
разрывая цепи, в которые они едва успевали его заковать. Однако же, вместо
того чтоб с течением  времени  пресытиться  моими  чарами,  он,  казалось,
находил  в  них  все  новое  и  новое  удовольствие.  Словом,  я  обладала
искусством его забавлять и сумела помешать его ветреному от природы сердцу
отдаться своим склонностям.
   Прошло уже три месяца, как он меня  любил,  и  у  меня  были  основания
надеяться, что любовь его будет длительной, когда однажды  мне  захотелось
отправиться  с  одной  приятельницей  на  ассамблею,  где  он  должен  был
присутствовать вместе с герцогиней, своей супругой. Мы поехали туда,  чтоб
послушать  вокальный  и  инструментальный  концерт,  и  случайно   уселись
довольно близко от герцогини, которой вздумалось вознегодовать на то,  что
я осмелилась появиться там, где была она. Через одну из женщин своей свиты
она попросила меня немедленно удалиться. Я ответила посланнице  грубостью.
Взбешенная герцогиня пожаловалась супругу, а тот  сам  подошел  ко  мне  и
сказал:
   - Уходите сейчас же, Лусинда.  Когда  знатные  вельможи  связываются  с
такими ничтожными особами, как вы, то эти особы не должны забываться: если
мы любим вас больше, чем наших жен, то все же чтим наших жен  больше,  чем
вас, и всякий раз, как вы осмелитесь равняться с ними, вы испытаете  позор
унизительного обращения.
   К счастью, герцог произнес эти жестокие слова так тихо,  что  никто