ому я попросил моего хозяина Висенте Фореро рекомендовать  мне
такового.  Большинство  иностранцев,  останавливавшихся  у  него,   обычно
нанимало по прибытии в Мадрид испанскую прислугу,  благодаря  чему  в  его
гостиницу стекались все находившиеся без места лакеи. Первым явился ко мне
парень с таким смиренным и набожным лицом, что я сразу же ему отказал. Мне
почудилось, что я вижу перед собой Амбросио Ламелу, и я заявил Фореро:
   - Не выношу лакеев с такой добродетельной наружностью: я уже ожегся  на
них.
   Не успел я спровадить первого слугу, как явился второй. Это был  бойкий
малый, не уступавший по развязности придворному пажу и к тому же  довольно
плутоватый. Он мне понравился. Я задал ему несколько вопросов  и  заключил
по его ответам,  что  он  далеко  не  глуп  и  даже  обладает  врожденными
способностями к интриге. Решив, что он мне подходит, я нанял его.  Мне  не
пришлось в этом раскаяться: вскоре выяснилось, что я сделал  замечательное
приобретение. Поскольку герцог позволил мне ходатайствовать за тех, кому я
хотел  оказать  услугу,  а  я  отнюдь  не  намеревался  пренебречь   таким
разрешением, то мне нужна была ищейка для выслеживания дичи,  т.е.  тертый
парень, который умел бы разыскивать  и  приводить  ко  мне  лиц,  желавших
просить о чем-либо первого министра. Сипион, - так звали  моего  лакея,  -
оказался большим мастаком по этой части. Он перед тем служил у доньи  Анны
де  Гевара,  кормилицы  инфанта,  где  имел  случай  пустить  в  ход  свои
дарования, так как дама сия принадлежала к числу особ, которые,  пользуясь
влиянием при дворе, любят извлекать из этого выгоду.
   Как только я сообщил Сипиону, что  могу  исходатайствовать  королевские
милости, так он не медля принялся за розыски и в тот же день сказал мне:
   - Сеньор, я раскопал небольшое дельце. Только что прибыл в Мадрид  один
молодой гренадский дворянин,  которого  зовут  дон  Рохерио  де  Рада.  Он
участвовал в поединке и, будучи  теперь  вынужден  искать  покровительства
герцога Лермы, готов щедро заплатить тому, кто его выручит.  Я  виделся  с
ним. Он собирался обратиться  к  дону  Родриго  Кальдерону,  о  могуществе
которого ему протрубили уши, но я отговорил  его,  дав  понять,  что  этот
секретарь  продает  свое  заступничество  на  вес  золота,  тогда  как  вы
удовольствуетесь скромным знаком благодарности,  и  даже  оказали  бы  ему
безвозмездно эту услугу, если б ваше  положение  позволяло  вам  следовать
своим  великодушным  и  бескорыстным  наклонностям.  Словом,  я  так   его
настрочил, что этот дворянин явится к вам завтра поутру.
   - Вижу, господин Сипион, - сказал я, - что вы не теряли времени  даром.
Должно быть, вам такие дела не внове. Удивляюсь только тому, как это вы не
разбогатели.
   - В этом нет ничего удивительного, - отвечал он, - я люблю, чтоб деньги
обращались, и не собираю богатств.
   Дон Рохерио де Рада, действительно, зашел ко мне. Я принял его  учтиво,
но не без некоторой доли высокомерия.
   -  Сеньор  кавальеро,  -  сказал  я  ему,  -  прежде  чем  обещать  вам
содействие, я хотел бы узнать  обстоятельства  того  дела  чести,  которое
привело вас ко двору, ибо они  могут  быть  такого  характера,  что  я  не
осмелюсь хлопотать за вас перед первым  министром.  Соблаговолите  поэтому
подробно осведомить меня обо всем и будьте уверены, что  я  живо  приму  к
сердцу ваши интересы, если только в этом не будет ничего предосудительного
для галантного человека.
   - Весьма  охотно,  -  возразил  молодой  гренадец.  -  Я  расскажу  вам
чистосердечно историю своей жизни.
   И он тут же поведал мне следующее.



   ГЛАВА VIII. История дона Рохерио де Рада

   Гренадский дворянин дон Анастасио де Рада счастливо проживал  в  городе
Антекере с доньей  Эстеванией,  своей  супругой,  отличавшейся  не  только
безупречной  добродетелью,  но  также  кротким  нравом  и   исключительной
красотой. Она нежно любила своего супруга, а тот, в свою  очередь,  обожал
ее до безумия. Дон Анастасио был ревнив от природы и не переставал  питать
подозрений, хотя у него не было никаких оснований сомневаться  в  верности
жены. Тем не менее,  он  боялся,  как  бы  какой-нибудь  тайный  враг  его
благополучия не посягнул на его честь. Он не доверял никому из друзей,  за
исключением дона Уберто де Ордалес, который в качестве  двоюродного  брата
Эстевании имел свободный доступ в его дом и  был  единственным  человеком,
коего ему надлежало остерегаться.
   Действительно, дон Уберто увлекся своей кузиной и осмелился  признаться
ей в любви, невзирая ни на соединявшие  их  узы  крови,  ни  на  искреннюю
дружбу, которую питал к нему дон  Анастасио.  Эстевания  же,  как  женщина
осторожная, не стала поднимать шума, который,  несомненно,  повлек  бы  за
собой грустные последствия, а только кротко пожурила  своего  родственника
и, указав ему на то,  сколь  недостойно  с  его  стороны  посягать  на  ее
добродетель и бесчестить ее мужа, сказала ему строго, чтоб  он  не  льстил
себя надеждой на успех.
   Это  мягкое  отношение  еще  больше  воспламенило  чувства  влюбленного
кавалера, и, вообразив,  что  с  женщиной  такого  нрава  надо  обходиться
решительно, он начал вести себя  без  должного  почтения  и  однажды  даже
потребовал, чтоб она уступила его страсти. Эстевания сурово оттолкнула его
и пригрозила пожаловаться дону Анастасио, дабы он  наказал  его  за  такую
дерзость. Испугавшись угрозы, поклонник обещал не упоминать больше о своей
любви, и, положившись на это обещание, Эстевания простила ему прошлое.
   Дон Уберто, будучи от  природы  злобным  человеком,  не  смог  стерпеть
такого пренебрежения к своей страсти, а потому возымел  гнусное  намерение
отомстить донье Эстевании. Он знал, что ее супруг  очень  ревнив  и  готов
поверить всему, что он вздумает ему наговорить.  Рассчитывая  на  это,  он
замыслил самое  черное  злодейство,  на  какое  способен  низкий  человек.
Прогуливаясь однажды вечером с этим ревнивым мужем, он притворился  весьма
опечаленным и сказал ему:
   - Любезный друг, я не могу долее терпеть и скрывать  от  вас  тайну,  с
которой бы я никогда не расстался, если бы ваша честь  не  была  для  меня
дороже вашего покоя. Но мы оба весьма щепетильны в отношении обид, и я  не
смею долее утаивать от вас то, что происходит в вашем доме.  Приготовьтесь
услышать весть, которая доставит вам не  меньше  горя,  чем  удивления.  Я
нанесу вам удар в самое чувствительное место.
   - Понимаю, - прервал его уже встревоженный Анастасио, - ваша кузина мне
изменила.
   - Я  больше  не  признаю  ее  своей  кузиной,  -  продолжал  Ордалес  с
раздражением. - Я отрекаюсь от нее. Она недостойна быть вашей женой.
   - Не мучьте меня дольше! - воскликнул дон Анастасио.  -  Говорите!  Что
такое сделала Эстевания?
   - Она вам изменила, - возразил дон Уберто. - У  вас  есть  соперник,  к
которому  она  благоволит,  но  которого  я  не  могу  вам  назвать,  ибо,
воспользовавшись покровом ночи, прелюбодей скрылся от наблюдавших  за  ним
глаз. Я знаю только, что она вас обманывает, и это  не  подлежит  никакому
сомнению. За достоверность моих сообщений вам ручается то  обстоятельство,
что и моя честь затронута в этом деле.  Я  не  стал  бы  выступать  против
Эстевании, если б не был убежден в ее неверности.
   - Незачем, - продолжал он, заметив, что его  слова  произвели  желаемое
действие, - незачем  далее  распространяться  об  этом.  Я  вижу,  что  вы
возмущены неблагодарностью, которою вам отплатили  за  любовь,  и  что  вы
замышляете справедливую месть. Не стану вам препятствовать. Разите жертву,
не считаясь с тем, кто она, и докажите всему городу, что в вопросах  чести
вы не остановитесь ни перед чем.
   Этими речами злодей постарался возбудить  слишком  доверчивого  супруга
против невинной женщины и описал в таких ярких красках бесчестье,  которое
ему грозит, если он не смоет обиды, что, наконец, привел его в ярость. Дон
Анастасио обезумел; казалось, что в него вселились фурии,  и  он  вернулся
домой с намерением заколоть кинжалом свою  несчастную  супругу.  Когда  он
вошел в опочивальню, она только что собралась лечь в  постель.  Сперва  он
сдержался и подождал, пока прислуга удалится. Но затем, не считаясь  ни  с
небесной карой, ни с позором, который он навлекал на благородную семью, ни
даже с естественной жалостью к шестимесячному младенцу во чреве матери, он
приблизился к своей жертве и крикнул вне себя от бешенства:
   - Умри, злосчастная! Тебе осталось жить только одно мгновение, и  то  я
оставляю его тебе по своей доброте, дабы ты испросила прощения у  бога  за
нанесенную мне обиду. Я не хочу, чтоб, погубив  свою  честь,  ты  погубила
также и душу.
   С этими словами дон Анастасио обнажил  кинжал.  Как  его  речи,  так  и
поступок повергли в ужас Эстеванию, которая бросилась к его ногам и, ломая
руки, вскричала с отчаянием:
   - Что с вами, сеньор! Какой повод к неудовольствию могла я вам  подать,
что вы так на меня  разгневались?  Почему  хотите  вы  лишить  жизни  свою
супругу? Вы заблуждаетесь, если подозреваете ее в неверности!
   - Нет, нет! - резко возразил ревнивец, -  я  убежден  в  вашей  измене!
Лица, меня уведомившие, достойны полного доверия. Дон Уберто...
   - Ах, сеньор! - поспешно прервала она его, -  не  полагайтесь  на  дона
Уберто. Он вовсе вам не такой друг, как вы думаете. Не верьте ему, если он
опорочил перед вами мою добродетель.
   - Молчите, презренная! - воскликнул дон Анастасио. - Предостерегая меня
от Ордалеса, вы не рассеиваете, а только подтверждаете мои подозрения.  Вы
стараетесь очернить своего родственника, потому что он осведомлен о  вашем
дурном поведении. Вам хотелось бы опорочить его показания, но  эта  уловка
бесполезна и только усиливает мое желание вас покарать.
   - О, любезный супруг! - отвечала невинная Эстевания, заливаясь горючими
слезами, - не поддавайтесь слепому гневу. Если  вы  дадите  ему  волю,  то
совершите поступок, в котором будете вечно раскаиваться, когда убедитесь в
своей несправедливости. Умоляю вас  именем  бога,  сдержите  свою  ярость.
Подождите, по крайней мере, до тех пор, пока не уверитесь  окончательно  в
своих подозрениях: это будет справедливее по отношению к женщине,  которой
не в чем себя упрекнуть.
   Эти слова и в еще  большей  мере  печаль  той  особы,  от  которой  они
исходили, тронули бы  всякого  другого,  кроме  дона  Анастасио;  но  этот
жестокий человек не только не умилился, а, вторично оказав Эстевании, чтоб
она поспешила поручить свою душу богу, поднял руку, чтоб ее поразить.
   - Остановись, бесчеловечный! - крикнула она. - Если твоя прежняя любовь
ко мне совершенно угасла и воспоминание о ласках, которыми я тебя  дарила,
испарилось из твоей  памяти,  то  пощади  собственную  кровь!  Не  подымай
яростной руки на невинного младенца, еще не узревшего божьего света.  Став
его палачом, ты возмутишь против себя и небо и землю. Я прощаю  тебе  свою
смерть, но помни, что за его гибель ты ответишь  перед  господом,  как  за
величайшее злодеяние!
   Хотя дон Анастасио твердо решил не обращать никакого  внимания  на  то,
что будет говорить Эстевания, однако же был потрясен  ужасными  видениями,
навеянными последними словами супруги.  Опасаясь,  как  бы  эти  тревожные
мысли не отвратили его от  мщения,  он  поторопился  использовать  остаток
гнева и вонзил кинжал в правый бок Эстевании. Она тут же упала. Считая  ее
убитой, он поспешно вышел из дому и скрылся из Антекеры.
   Между тем несчастная супруга,  потеряв  сознание  от  полученной  раны,
пролежала  несколько  минут  на  полу,  как  безжизненное   тело.   Затем,
очнувшись,  она  стала  стенать  и  вздыхать,   что   привлекло   внимание
прислуживавшей ей старухи. Как только  эта  добрая  женщина  увидала  свою
госпожу  в  таком  жалостном  состоянии,  она  подняла  крик,  разбудивший
остальных слуг  и  даже  ближайших  соседей.  Вскоре  комната  наполнилась
народом. Позвали лекарей,  которые,  осмотрев  рану,  нашли  ее  не  очень
опасной. Их предположения  оправдались;  они  вылечили  в  короткое  время
Эстеванию, которая спустя три месяца  после  этого  ужасного  происшествия
произвела на свет сына. Его-то, сеньор Жиль Блас, вы теперь  видите  перед
собой: я плод этого плачевного брака.
   Хотя злословие немилосердно по отношению к женской добродетели,  однако
же оно пощадило мою мать, и вину  за  это  кровавое  событие  приписали  в
городе неистовству ревнивого мужа. Правда, мой отец слыл за вспыльчивого и
весьма склонного к подозрительности человека. Ордалес отлично понимал, что
донья Эстевания считала его виновником наговоров, которые  помутили  разум
ее мужа, и, удовольствовавшись тем, что отомстил хотя  бы  наполовину,  он
перестал ее посещать.
   Опасаясь наскучить вашей милости, я не  стану  распространяться  насчет
полученного  мною  воспитания;  скажу  только,  что  мать  моя   приказала
старательно обучить меня искусству биться на шпагах и что я  долгое  время
упражнялся в самых известных фехтовальных залах Гренады и Севильи.  Она  с
нетерпением ждала, чтоб я достиг того  возраста,  когда  смогу  померяться
силами с доной  Уберто,  и  собиралась  тогда  пожаловаться  мне  на  зло,
причиненное  ей  этим  человеком.  Когда  я   достиг   восемнадцатилетнего
возраста, она открыла мне семейную тайну, проливая при этом обильные слезы
и не скрывая от меня своей великой печали. Вы, конечно,  понимаете,  какое
впечатление  производит  мать  в  таком  состоянии  на  сына,  обладающего
мужеством и чувствительным сердцем. Я тотчас же разыскал Ордалеса и  повел
его в уединенное место, где после  довольно  продолжительного  боя  трижды
пронзил его шпагой, от чего он свалился наземь.
   Чувствуя себя смертельно раненным, дон Уберто  устремил  на  меня  свой
последний взгляд  и  сказал,  что  принимает  смерть  от  моей  руки,  как
справедливую кару за оскорбление, нанесенное им чести доньи Эстевании.  Он
сознался, что решил ее погубить в отместку за то,  что  она  презрела  его
любовь. Затем он испустил дух, умоляя небо, дона  Анастасио,  Эстеванию  и
меня простить ему его прегрешение. Я счел за лучшее не возвращаться домой,
чтоб известить мать о поединке, полагая, что  слух  об  этом  и  без  того
дойдет до нее. Перевалив через горы, я  отправился  в  город  Малагу,  где
обратился к одному арматору, собиравшемуся выехать из порта для каперства.
Я показался ему человеком храброго десятка, и он охотно согласился принять
меня в число, добровольцев, находившихся на борту.
   Нам вскоре  представился  случай  отличиться,  так  как  неподалеку  от
острова Альборана мы повстречали мелильского  корсара,  возвращавшегося  к
африканскому берегу с богато  нагруженным  испанским  судном,  которое  он
захватил против Картахены. Мы настойчиво атаковали африканца  и  завладели
обоими его кораблями, где оказалось восемьдесят христианских  невольников,
которых  везли  в   Берберию.   Воспользовавшись   благоприятным   ветром,
направившим наше судно к андалузскому берегу, мы вскоре добрались до Пунта
де Елена.
   Прибыв туда, мы расспросили освобожденных нами рабов, откуда они родом,
и я задал такой же вопрос очень видному собой человеку, которому, судя  по
внешности, было лет пятьдесят. Он отвечал мне со вздохом,  что  происходит
из Антекеры. Не знаю почему, но этот ответ взволновал  меня.  Заметив  мое
беспокойство, он также смутился, что, в свою очередь, не ускользнуло и  от
меня.
   - Мы с вами земляки, - сказал я. - Позвольте узнать, из какого вы рода?
   - Увы, - отвечал он, - вы растравляете старую  рану,  требуя  от  меня,
чтоб я удовлетворял  ваше  любопытство.  Восемнадцать  лет  тому  назад  я
покинул Антекеру, где обо мне, наверно, вспоминают не иначе, как с ужасом.
Вы, конечно, и сами не раз слыхали про меня. Я - дон Анастасио де Рада.
   - Праведное небо! - воскликнул я. - Верить ли мне тому, что слышу? Как!
Вы дон Анастасио? И я вижу перед собой своего отца?
   - Что вы говорите, молодой человек? - вскричал и он, глядя  на  меня  с
изумлением. - Возможно ли, чтоб вы  оказались  тем  несчастным  младенцем,
который был еще во чреве матери, когда я принес ее в жертву своей ярости?
   - Да, отец, - отвечал я, - добродетельная Эстевания произвела  меня  на
свет три месяца спустя после той  зловещей  ночи,  когда  вы  оставили  ее
лежащей в крови.
   Не успел я договорить этих слов, как дон Анастасио бросился мне на шею.
Он сжал меня в своих объятиях, и в течение четверти часа мы  только  то  и
делали, что вздыхали и заливались слезами.  После  этих  нежных  излияний,
вполне естественных при такой встрече, отец мой воздел глаза к небу,  чтоб
поблагодарить его за спасение Эстевании, но затем, как бы опасаясь, что он
преждевременно воздал хвалу господу, дон  Анастасио  обратился  ко  мне  и
спросил, каким образом удалось установить невинность его супруги.
   - Никто, кроме вас, сеньор,  в  ней  не  сомневался,  -  отвечал  я.  -
Поведение вашей супруги всегда было безукоризненным. Я должен открыть  вам
глаза на вашего друга: дон Уберто вас обманул.
   В то же время я рассказал ему про коварство этого родственника, про то,
как я ему отомстил и как он сознался мне во всем перед смертью.
   Эта весть обрадовала моего отца, пожалуй, больше, чем даже освобождение
из плена. В порыве охватившего его восторга он снова принялся  нежно  меня
обнимать и не переставал твердить, сколь много он мною доволен.
   - Теперь, любезный сын, поспешим в Антекеру, -  сказал  он.  -  Я  горю
нетерпением броситься к ногам своей  супруги,  с  которой  обошелся  столь
недостойным образом. С тех пор как  я  узнал  от  вас  об  учиненной  мною
несправедливости, раскаяние мучительно терзает мое сердце.
   Мне самому слишком хотелось соединить этих  двух  горячо  любимых  мною
лиц, чтоб откладывать столь сладостный момент. Я  покинул  арматора  и  на
призовые деньги, доставшиеся на мою долю, купил в Адре двух мулов, так как
отец не хотел больше подвергать себя опасностям морского  путешествия.  По
дороге у него было достаточно времени, чтоб сообщить мне свои приключения,
которые я слушал с таким же жадным вниманием, как итакский царевич  (*158)
рассказы своего царственного родителя. Наконец, после нескольких дней пути
мы прибыли к подножию горы, ближайшей к Антекере, и сделали привал в  этом
месте. Так как мы намеревались вернуться домой тайком, то  вошли  в  город
только поздно ночью.
   Можете представить себе удивление моей матери при виде  мужа,  которого
она почитала навеки потерянным. Не меньше изумлялась  она  и  тому,  можно
сказать, чудесному случаю, которому она была обязана его возвращением. Дон
Анастасио попросил у нее прощения за свою  жестокость  с  таким  искренним
выражением раскаяния,  что  она  невольно  смягчилась.  Вместо  того  чтоб
отнестись к нему как к убийце, она видела в нем только человека,  которому
была предназначена небом:  столь  священно  звание  супруга  для  женщины,
украшенной добродетелью!  Эстевания  так  тревожилась  за  меня,  что  мое
возвращение очень ее обрадовало. Радость  эта,  впрочем,  была  не  совсем
безоблачной. Сестра Ордалеса затеяла уголовное дело против  убийцы  брата;
меня разыскивали повсюду, а потому моя мать беспокоилась, считая, что  мне
опасно оставаться в нашем доме. Это побудило меня в ту же ночь отправиться
ко двору, где я намерен просить о помиловании. Надеюсь его  добиться,  раз
вы, сеньор Жиль Блас, любезно согласились замолвить за меня слово  первому
министру и оказать мне поддержку своим влиянием.
   На этом храбрый сын дона Анастасио закончил свое  повествование,  после
чего я сказал ему внушительным тоном:
   - Ваше дело мне ясно, сеньор дон  Рохерио.  Полагаю,  что  вы  достойны
помилования, а потому  берусь  изложить  вашу  просьбу  герцогу  и  дерзну
обещать вам его покровительство.
   В ответ на это гренадец рассыпался в благодарностях, которые,  наверно,
вошли бы у меня в одно ухо, а вышли в друг