избавиться от ненавистного им
владычества.
   Наиболее странным было  то,  что  в  то  время,  когда  двор  и  город,
казалось, были озадачены этой новостью, граф-герцог вздумал в  присутствии
короля  пошутить  насчет  герцога  Браганцского.  Но  неуместные  насмешки
обращаются  обычно  против  самих  насмешников.  Филипп   не   только   не
присоединился к неудачной шутке, но принял весьма серьезный  вид,  который
обескуражил министра и заставил его почувствовать  приближение  немилости.
Он окончательно уверился  в  своем  падении,  когда  узнал,  что  королева
открыто высказалась против него и громко обвиняет его в плохом управлении,
вызвавшим португальскую революцию. Большая часть вельмож и  в  особенности
те, которые побывали в Сарагосе, присоединились к  королеве,  едва  только
заметили, что над головой графа-герцога сгущаются тучи.  Но  окончательный
удар его положению был нанесен приездом в  Мадрид  вдовствующей  герцогини
Мантуанской,  бывшей  правительницы  Португалии,  которая  ясно   доказала
монарху, что революция в этом королевстве произошла исключительно по  вине
его первого министра.
   Убеждения  герцогини  оказали  сильнейшее  влияние  на  мысли   короля,
который, отрешившись от прежней  слепой  любви  к  фавориту,  окончательно
лишил его своего  расположения.  Как  только  министр  узнал,  что  король
прислушивается к речам его врагов, он написал  королю  письмо  с  просьбой
разрешить ему оставить свой пост и удалиться  от  двора,  коль  скоро  ему
несправедливо приписывают все несчастья, разразившиеся над королевством во
время его управления. Он рассчитывал, что это  письмо  произведет  большое
впечатление и что государь все еще питает к нему слишком  большую  дружбу,
чтобы согласиться на его удаление. Но его величество ответил  только,  что
дает ему испрашиваемое разрешение и что он волен удалиться, куда ему будет
угодно.
   Эти  слова,   написанные   рукою   короля,   словно   громом   поразили
графа-герцога, который никак не ожидал такого результата. Однако,  хотя  и
сильно ошеломленный, он принял это с видимой стойкостью  и  спросил  меня,
как бы я поступил на его месте.
   - Я бы легко примирился со своей судьбой, - сказал я ему, - покинул  бы
двор и уехал в какое-нибудь из своих поместий, чтобы доживать свои  дни  в
спокойствии.
   -  Ты  рассуждаешь  здраво,  -  ответствовал  мой  начальник,  -  и  я,
действительно, намерен завершить свою жизнь в Лоэчес, но только сперва еще
раз поговорю с государем: мне очень хочется доказать ему, что я сделал все
доступное человеческим силам, чтобы с успехом нести  возложенное  на  меня
тяжелое бремя, и что не от меня зависело предотвратить печальные  события,
которые теперь вменяются мне в преступление. Я виноват в  этом  не  более,
чем искусный кормчий, который, несмотря на  все  усилия,  видит,  как  его
корабль уносится ветром и волнами.
   Министр еще льстил себя надеждой,  что,  поговорив  с  королем,  сумеет
поправить дело и отвоевать обратно утерянную территорию.  Но  он  не  смог
добиться аудиенции и к нему даже  прислали  с  требованием  вернуть  ключ,
которым он  пользовался,  чтобы  когда  угодно  входить  на  половину  его
величества.
   Решив тогда, что уже не осталось никакой  надежды,  он  серьезно  начал
готовиться к уходу. Прежде всего, он произвел смотр своим бумагам, большое
количество коих из предосторожности сжег; затем он отобрал тех служащих  и
лакеев  своего  дома,  которые  должны  были   его   сопровождать,   отдал
распоряжение относительно отъезда и назначил оный на следующий день. Боясь
подвергнуться оскорблениям со стороны черни при выезде из дворца, он  рано
утром убежал через черный ход, сел вместе со своим духовником и со мною  в
дрянную карету и без злоключений выехал на дорогу  в  Лоэчес,  подвластную
ему деревню, где графиня,  его  супруга,  выстроила  великолепную  женскую
обитель ордена св.Доминика. Мы добрались  туда  меньше  чем  через  четыре
часа, а немного спустя прибыла и вся его свита.



   ГЛАВА X. О треволнениях и заботах, кои на первых порах нарушали
   покой графа-герцога, и о благополучной и мирной жизни, которая
   затем наступила. О занятиях этого министра в своем уединении

   Госпожа Оливарес отпустила супруга в Лоэчес, а  сама  осталась  еще  на
несколько дней при дворе, чтобы попытаться, не удастся ли  ей  при  помощи
слез и мольбы добиться его возвращения. Но  сколько  ни  припадала  она  к
стопам их величеств, король не склонил своего слуха к ее доводам, хотя они
и были искусно  построены,  а  королева,  смертельно  ее  ненавидевшая,  с
удовольствием взирала на ее слезы. Супруга министра, однако, и после этого
не отступилась: она унизилась до того, что стала искать  заступничества  у
фрейлин королевы;  но  в  результате  этих  унижений  она  убедилась,  что
пожинает скорее презрение, нежели сочувствие. Огорченная тем, что напрасно
предприняла все эти оскорбительные для ее чести шаги, она  последовала  за
своим мужем, чтобы совместно с ним оплакивать потерю  поста,  который  при
таком короле, как Филипп IV, был едва ли не первым во всем королевстве.
   Рассказ этой дамы  о  том,  в  каком  состоянии  оставила  она  Мадрид,
усугубил печаль графа-герцога.
   - Ваши враги, - говорила она ему со слезами, -  герцог  Медина  Сели  и
другие гранды, которые вас ненавидят, не перестают  восхвалять  короля  за
то, что он удалил вас с министерского поста, а народ празднует вашу  опалу
с наглым весельем, точно конец вашего управления знаменует окончание  всех
государственных невзгод.
   -  Сеньора,  -  сказал  мой  господин,  -  последуйте  моему   примеру:
пересильте  свое  огорчение.  Нужно  подчиниться  грозе,  которую   нельзя
отвратить. Я, правда, мечтал сохранить королевскую милость до конца  своих
дней, - обычная иллюзия министров и фаворитов, забывающих, что  участь  их
зависит от монарха. Разве герцог Лерма не ошибся точно так же, как я, хотя
и воображал, будто пурпур, в который он  был  облачен,  является  надежной
гарантией вечной нерушимости его власти?
   Такими словами граф-герцог увещевал свою супругу вооружиться терпением,
в то  время  как  сам  пребывал  в  волнении,  возобновлявшемся  ежедневно
благодаря спешным письмам, прибывавшим от дона Энрике, который,  оставаясь
при дворе, чтобы следить за событиями, тщательно обо всем его  осведомлял.
Письма этого молодого сеньора привозил Сипион, который еще  оставался  при
нем, между тем как я уже не жил с ним со времени  его  женитьбы  на  донье
Хуане. Письма приемного сына всегда были полны прискорбных известий, и,  к
сожалению, других не предвиделось. Порой  сообщал  он,  что  вельможи,  не
довольствуясь  публичными   выражениями   радости   по   поводу   отставки
графа-герцога, объединились, чтобы вытеснять его ставленников со всех мест
и должностей, которые они занимали, и заменить их врагами графа. В  другой
раз он написал, что дон Луис де Аро (*212) начинает входить в  милость  и,
по всей видимости, станет первым министром. Из всех сообщенных ему  вестей
больше всего, казалось, огорчила моего господина перемена в Неаполитанском
вице-королевстве; король, только для того чтобы  оскорбить  графа-герцога,
отнял это последнее у герцога Медина де лас Торрес, которого граф любил, и
передал генерал-адмиралу Кастильи, которого тот всегда ненавидел.
   Можно сказать, что в течение трех месяцев граф-герцог в своем уединении
не переживал ничего, кроме треволнений  и  горестей,  но  духовник,  монах
ордена  св.Доминика,  соединявший  твердое  благочестие   с   мужественным
красноречием, нашел  в  себе  силы  утешить  графа.  Все  время  энергично
указывая ему, что он должен думать исключительно о  спасении  души,  монах
сумел с помощью небесной благодати отвлечь его помыслы от придворных  дел.
Мой господин не пожелал больше получать известия из Мадрида и отложил  все
попечения, кроме приготовлений к достойной кончине. Госпожа  Оливарес,  со
своей стороны, хорошо использовала свое уединение и  обрела  в  монастыре,
коего  она  была  основательницей,  утешение,  приуготованное  ей   божьим
промыслом: среди инокинь оказалось несколько  благочестивых  дев,  которые
своими медоточивыми  речами  постепенно  обратили  в  сладость  горечь  ее
существования. По мере того  как  господин  мой  отвращал  свои  мысли  от
мирских забот, он становился спокойнее. Вот каким образом  он  распределял
свой день. Почти  все  утро  он  проводил  в  монастырском  храме,  внимая
церковной службе; к обеду он возвращался, а затем  в  течение  двух  часов
тешился разными играми со мною и кое-кем из наиболее  любимых  домочадцев;
после этого он обычно уединялся у себя в кабинете и никуда не  выходил  до
захода солнца. Затем  он  либо  прохаживался  по  саду,  либо  выезжал  на
прогулку в карете то со своим духовником, то со мною.
   Однажды, оставшись с ним наедине и удивляясь  безмятежности,  озарявшей
его лицо, я взял на себя смелость сказать ему:
   -  О,   сеньор,   дозвольте   мне   дать   волю   своей   радости:   по
удовлетворенности, отражающейся на вашем лице, я сужу, что ваша  светлость
начинает привыкать к своему уединению.
   - Я уже совсем к нему привык, - отвечал  он  мне,  -  и,  хотя  издавна
приучил себя заниматься делами, уверяю тебя, дитя мое, что с  каждым  днем
нахожу все больше наслаждения в приятной и  мирной  жизни,  которую  здесь
веду.



   ГЛАВА XI. Граф-герцог неожиданно становится печальным и задумчивым.
   Об удивительной причине его грусти и о плачевных ее последствиях

   Граф-герцог,  чтобы  разнообразить  свои  занятия,  иногда   забавлялся
садоводством. Однажды, когда я наблюдал за  его  работой,  он  сказал  мне
шутя:
   - Ты видишь,  Сантильяна,  как  удаленный  от  двора  министр  сделался
садовником в Лоэчес.
   - Ваша светлость, - отвечал я ему тем же тоном, - мне кажется, будто  я
вижу  Дионисия  Сиракузского  (*213)  на  положении  школьного  учителя  в
Коринфе.
   Господин мой улыбнулся  этому  ответу  и  не  прогневался  на  меня  за
сравнение.
   Все мы, обитатели замка, радовались, видя, как наш хозяин вознесся  над
своим несчастьем и находит прелесть в  существовании,  столь  отличном  от
того, которое вел прежде, как вдруг заметили, что он  меняется  у  нас  на
глазах. Он стал мрачным, задумчивым, снова  впал  в  глубокую  меланхолию,
перестал с  нами  играть  и  казался  равнодушным  ко  всему,  что  мы  ни
измышляли, дабы его развлечь.
   Сейчас же после обеда он запирался у себя в кабинете  и  оставался  там
один  до  самого  вечера.  Мы  думали,  что  его  грусть   происходит   от
воспоминаний  о  прошедшем  величии,  и  ввиду  этого  напустили  на  него
отца-доминиканца, чье красноречие, однако, не сумело восторжествовать  над
меланхолией его светлости, каковая,  вместо  того  чтобы  идти  на  убыль,
казалось, все возрастала.
   Мне  пришло  в  голову,  что  грусть  министра  может  происходить   от
какой-нибудь особой причины, которую он не желает нам доверить, ввиду чего
я возымел намерение выведать его  тайну.  Чтобы  добиться  своей  цели,  я
выискивал минуту, когда бы мог поговорить с ним без свидетелей, и,  улучив
таковую, сказал ему тоном, в котором почтительность сочеталась с любовью:
   - Ваша светлость, дозволено ли будет Жиль Бласу задать своему господину
вопрос?
   - Говори, - ответил он, - я тебе разрешаю.
   - Куда девалось, - сказал я ему, - довольство,  отражавшееся  на  вашем
лице? Или вы потеряли свое прежнее превосходство над роком? Неужели  вновь
пробудилось в вас  сожаление  об  утерянных  милостях?  Неужели  вы  вновь
погрузились в бездну скорби, над которой вознесла вас ваша стойкость?
   - Нет, слава богу! - возразил министр. - Память моя  не  занята  больше
той ролью, которую я играл при дворе, и я  навсегда  позабыл  о  почестях,
которые мне там оказывались.
   - Но если у вас хватило силы отогнать воспоминания об этом, - подхватил
я, - то почему же вы имели слабость поддаться меланхолии, которая всем нам
внушает тревогу? Что с вами, дорогой мой господин? - продолжал я, падая  к
его ногам. - Без сомнения, вас гложет какая-нибудь тайная  печаль.  Можете
ли вы скрывать ее от Сантильяны, скромность, преданность и верность  коего
вам не безызвестны? За какие грехи лишился я вашего доверия?
   - Ты по-прежнему им пользуешься, -  сказал  мне  граф-герцог,  -  но  я
признаюсь, что мне неприятно открыть тебе причину той грусти, которая, как
ты заметил, охватила меня. Однако я не могу противиться настояниям  такого
слуги и друга, как ты. Узнай же, что причиняет  мне  горе:  одному  только
Сантильяне способен я доверить эту тайну. Да, - продолжал  он,  -  я  стал
жертвой черной меланхолии, которая понемногу подтачивает мою жизнь:  почти
ежеминутно вижу я ужасающее привидение, стоящее передо мной. Сколько я  ни
уверяю себя, что это только иллюзия, призрак без всякой реальности, однако
его постоянные появления поражают мой взор и тревожат  меня.  Хотя  голова
моя достаточно сильна, чтоб понять, что, видя его, я ничего не  вижу,  все
же я настолько слаб, что не могу не огорчиться при этом видении.  Вот  что
ты заставил меня поведать, - добавил он,  -  суди  сам,  прав  ли  я  был,
стараясь скрыть от всех причину своей меланхолии.
   Я с грустью и удивлением узнал  столь  необычайный  факт,  заставлявший
предполагать какое-то расстройство механизма.
   - Ваша светлость, - сказал я ему, - не  происходит  ли  это  от  малого
количества пищи, которую вы принимаете? Ибо воздержание ваше чрезмерно.
   - Я и сам сначала так думал,  -  возразил  он,  -  и,  чтобы  испытать,
действительно  ли  тому  виною  диета,  я  в  последние  дни   ем   больше
обыкновенного. Но все тщетно: призрак не исчезает.
   - Он исчезнет, - возразил я, чтобы его  утешить,  -  и,  если  бы  ваша
светлость согласился снова развлечься, играя со своими верными слугами,  я
думаю, что вы скоро освободились бы от этих черных фантазий.
   Немного спустя после этого разговора граф-герцог занемог  и,  чувствуя,
что дело становится серьезным, послал за двумя мадридскими нотариусами для
составления завещания. Он выписал также трех знаменитых врачей, о  которых
ходили слухи, будто они иногда вылечивают своих пациентов.  Едва  лишь  по
замку распространилась весть о приезде этих последних, как уже  не  слышно
было ничего, кроме плача и воздыханий. Все уверились  в  близости  кончины
хозяина: такое предубеждение царило там  против  этого  рода  господ.  Они
привезли с собой двух аптекарей и одного цирюльника - обычных исполнителей
их предписаний. Сперва они  предоставили  нотариусам  сделать  свое  дело,
после чего принялись за  свое  собственное.  Так  как  все  они  следовали
принципам  доктора  Санградо,  то  после  первой  же  консультации   стали
прописывать кровопускание за кровопусканием, так что в каких-нибудь  шесть
дней привели графа-герцога на край могилы, а на  седьмой  совсем  избавили
его от видений.
   После смерти  министра  в  замке  Лоэчес  (*214)  воцарилась  тяжкая  и
искренняя скорбь. Все домочадцы горько его оплакивали. Не только никто  не
утешался в своей утрате уверенностью в том, что упомянут в  завещании,  но
всякий охотно отказался бы от своей доли наследства, лишь бы вернуть его к
жизни. Что же касается меня, более всех им  любимого  и  привязавшегося  к
нему из искреннего расположения, то я и огорчен был сильнее других.
   Сомневаюсь даже, пролил ли я по Антонии столько  же  слез,  сколько  по
графу-герцогу.



   ГЛАВА XII. О том, что произошло в замке после кончины
   графа-герцога, и о решении, принятом Сантильяною

   Министр, согласно своему распоряжению, был похоронен в женской обители,
без пышности и блеска, сопровождаемый нашими  сетованиями.  После  похорон
графиня  Оливарес  приказала  прочитать  в  нашем  присутствии  завещание,
которым все домочадцы остались довольны. Каждый получил дар в соответствии
с занимаемым им местом, и наименьшая доля составляла  две  тысячи  эскудо.
Моя оказалась крупнее всех: граф-герцог завещал мне десять тысяч  пистолей
в знак особого расположения, которое он ко мне  питал.  Он  не  позабыл  о
богоугодных  заведениях  и  установил  ежегодные  поминания  в  нескольких
монастырях.
   Госпожа Оливарес отпустила всех слуг в Мадрид для получения  завещанных
им сумм от дона Рамона Капориса, которому было приказано их выплатить,  но
я не мог уехать вместе с  ними:  сильнейшая  горячка,  плод  моей  печали,
удержала меня в замке на семь-восемь дней. В течение всего  этого  времени
доминиканец не покидал меня. Я полюбился этому доброму монаху, и, заботясь
о  спасении  моей  души,  он  спросил,  когда  заметил  у  меня   признаки
выздоровления, что я собираюсь делать.
   - Ничего не знаю, святой отец, - отвечал я ему. - Я еще не решил  этого
в своей душе; в иные мгновения мне хочется удалиться в келейку и предаться
там покаянию.
   -  Драгоценные  мгновения!  -  воскликнул  доминиканец.  -  Сеньор   де
Сантильяна, вы хорошо сделаете, если воспользуетесь ими. Как друг  советую
вам, оставаясь мирянином, удалиться хотя бы  в  нашу  мадридскую  обитель,
стать благодетелем этого монастыря, передав  ему  все  ваше  состояние,  и
умереть там в одежде св.Доминика. Есть немало людей, которые искупили свою
мирскую жизнь подобной кончиной.
   При том умонастроении, в  котором  я  тогда  обретался,  совет  чернеца
нисколько меня не возмутил, и я почтительно отвечал,  что  постараюсь  его
обдумать. Но когда я посоветовался об этом с Сипионом,  явившимся  ко  мне
вслед за монахом, он восстал против этого намерения, называя его не иначе,
как причудами больного,
   - Стыдитесь, сеньор де Сантильяна, - сказал он мне, -  может  ли  такой
уход от мира прельщать вас? Разве вам замок Лириас не даст более приятного
уединения? Если и в прежние времена  вы  восторгались  им,  то  тем  более
оцените его прелесть теперь, когда находитесь в возрасте, более  доступном
наслаждению красотами природы.
   Сыну Косколины было не очень трудно переубедить меня.
   - Друг мой, - сказал я, - ты восторжествовал над отцом-доминиканцем.  Я
вижу, что  мне,  в  самом  деле,  лучше  будет  вернуться  в  свой  замок.
Останавливаюсь на этом решении. Мы отправимся в Лириас, как только я  буду
в состоянии пуститься в путь.
   Это случилось очень скоро, так  как,  избавившись  от  лихорадки,  я  в
короткий срок почувствовал себя достаточно сильным, чтобы осуществить свое
намерение. Мы с Сипионом направились в Мадрид. Вид  этого  города  уже  не
доставил мне такого удовольствия, как прежде.  Зная,  что  почти  все  его
жители  ненавидят  память  министра,  о  коем  я   хранил   самое   нежное
воспоминание, я не мог смотреть на Мадрид дружественным оком.  И  в  самом
деле, я пробыл там не более пяти-шести дней, которые Сипион  употребил  на
приготовления к нашему отъезду в Лириас. Покамест он заботился о потребном
нам снаряжении, я пошел к Капорису, который выплатил мне завещанную  сумму
в дублонах. Я посетил также сборщиков тех командорств, с  которых  получал
доходы, и сговорился с ними относительно уплаты денег;  словом,  привел  в
порядок все свои дела.
   Накануне нашего отъезда я спросил у сына Косколины, простился ли  он  с
доном Энрике.
   - Да, - отвечал он, - нынче мы дружески с ним  расстались.  Все  же  он
выразил мне свое недовольство тем, что я его покидаю. Но  если  он  и  был
доволен мною, то я совсем не был  доволен  им.  Недостаточно  того,  чтобы
слуга нравился господину: нужно еще, чтобы господин нравился слуге;  иначе
они плохо уживутся друг с другом.  Кроме  того,  дон  Энрике  представляет
теперь при  дворе  весьма  жалкую  фигуру;  его  там  обливают  величайшим
презрением; на улицах на него указывают пальцами и называют не иначе,  как
сыном генуэзки.  Судите  сами,  пристало  ли  честному  малому  служить  у
опозоренного человека.
   Наконец, в один прекрасный день мы на заре покинули Мадрид и выехали по
направлению к Куэнсе. Двига