ое, если б  он  не  заявил,  что
непосредственно за оказанной услугой последует нечто  более  существенное.
Как только он коснулся этой струны, я решил приняться за хлопоты. В тот же
день я рассказал  историю  дона  Рохерио  герцогу,  который  позволил  мне
привести этого кавалера и заявил ему:
   - Дон Рохерио, я уже знаю о поединке, побудившем вас приехать ко двору:
Сантильяна изложил мне все подробности. Не тревожьтесь,  вы  не  совершили
ничего такого, чего нельзя  было  бы  извинить.  Его  высочество  особенно
охотно милует дворян,  мстящих  за  поруганную  честь.  Вам  придется  для
проформы отправиться в  тюрьму;  но  будьте  спокойны,  вы  пробудете  там
недолго. У вас в лице Сантильяны есть добрый друг, который позаботится  об
остальном и ускорит ваше освобождение.
   Дон Рохерио отвесил министру глубокий поклон и, полагаясь на его слова,
добровольно пошел под арест. Вскоре благодаря моим стараниям вышел указ  о
помиловании. Менее чем в десять дней  я  отправил  этого  нового  Телемака
обратно к его Улиссу и Пенелопе, тогда как он едва ли отделался  бы  одним
годом тюрьмы, если б у него не было  покровителя  и  денег.  Впрочем,  мне
досталось за эту услугу всего-навсего сто пистолей. Это был неважный улов,
но я ведь и не был еще Кальдероном, а потому не гнушался и малым.



   ГЛАВА IX. Какими способами Жиль Блас нажил в короткое время
   крупное состояние и как он благодаря этому заважничал

   Это дело разлакомило меня, а десять пистолей  куртажа,  которые  я  дал
Сипиону, побудили его приняться за новые розыски. Я уже прежде превозносил
его таланты в этой области и  могу  сказать,  что  его  по  справедливости
следовало назвать Сципионом Великим. В качестве второго клиента он  привел
мне издателя рыцарских романов, который нажился вопреки  здравому  смыслу.
Этот  издатель  незаконно  перепечатал  книгу,  выпущенную  одним  из  его
собратьев, и издание это было конфисковано. За триста  дукатов  я  добился
снятия запрещения с его экземпляров и спас владельца от  крупного  штрафа.
Хотя  такие  дела  не  входили  в  компетенцию  первого  министра,  герцог
согласился по моей просьбе повлиять на тех, от кого  это  зависело.  После
издателя через мои руки прошел один коммерсант, и вот  в  чем  заключалось
его дело. Португальский корабль был захвачен берберийским корсаром и снова
отбит одним кадикским арматором. Две трети  погруженных  на  него  товаров
принадлежали моему лиссабонскому купцу, который после тщетных требований о
возврате  своего  имущества  приехал  к  испанскому  двору,   чтоб   найти
влиятельного покровителя, способного защитить  его  интересы.  Ему  выпало
счастье наткнуться на меня. Я вступился за него, и он вернул свои товары с
помощью четырехсот пистолей, которые преподнес своему протектору.
   Мне чудится, будто я слышу в этом месте возглас читателя:
   "Смелей, сеньор Сантильяна! Набивайте  карман!  Вы  теперь  на  хорошем
пути, не выпускайте счастья из рук!"
   О, не беспокойтесь: не выпущу. Коли не ошибаюсь, вот уже  мой  лакей  с
новой жертвой, которую он подцепил. Действительно, это - Сипион. Послушаем
его:
   -  Сеньор,  -  сказал  он,  -  дозвольте  представить  вам  знаменитого
дрогиста. Он хлопочет о  привилегии  продавать  свои  снадобья  в  течение
десяти лет во всех городах Испанского королевства с предоставлением ему на
то исключительного права, т.е. чтоб остальным  его  собратьям  по  ремеслу
было запрещено торговать в тех местах, которые он  для  себя  облюбует.  В
благодарность за содействие он обязуется отсчитать двести  пистолей  тому,
кто добудет для него такую привилегию.
   На это я сказал шарлатану покровительственным тоном:
   - Хорошо, друг мой, я устрою ваше дело.
   Действительно, спустя несколько дней я отослал его восвояси с  патентом
на исключительное право обманывать народ во всех королевствах Испании.
   Тут я убедился в справедливости  поговорки,  что  аппетит  приходит  во
время еды. Я не только становился жаднее, по мере  того  как  богател,  но
первые четыре милости,  о  которых  я  упомянул,  достались  мне  с  такой
легкостью, что я не колеблясь обратился к его светлости за пятой. Дело шло
о передаче губернаторства города  Веры  на  андалузском  побережье  одному
кавалеру ордена Калатравы, который обещал  мне  за  это  тысячу  пистолей.
Увидя такую алчность к наживе, министр расхохотался.
   - Да, друг Жиль Блас, у вас недурной  аппетит!  Вижу,  что  вы  большой
охотник одолжать ближних. Но выслушайте меня: если речь зайдет о  мелочах,
я в это входить не стану, но когда вы будете хлопотать  о  губернаторствах
или  каких-либо  крупных  милостях,  то   соблаговолите   довольствоваться
половиной прибыли: другая принадлежит мне. Вы не можете себе  представить,
- добавил он, - какие у меня расходы и сколько мне  нужно  денег,  чтоб  с
достоинством поддерживать свой ранг, ибо, признаюсь вам, что, несмотря  на
бескорыстие, проявляемое мною перед народом, я достаточно осторожен,  чтоб
не расстраивать своего состояния. Примите это к руководству.
   После этой речи министра я перестал  бояться,  что  надоем  ему  своими
просьбами; напротив, она подстрекла меня еще энергичнее взяться за дело  и
усилила во мне пуще прежнего жажду к  обогащению.  В  то  время  я  охотно
повесил бы объявление, в котором бы говорилось, что все желающие  добиться
при дворе каких-либо милостей, могут обращаться ко мне. Я работал в  одном
направлении, Сипион - в  другом.  У  меня  не  было  других  желаний,  как
оказывать услуги ближним, но, разумеется, за деньги.  Мой  кавалер  ордена
Калатравы получил губернаторство города Веры за тысячу пистолей, и  вскоре
я выхлопотал другое  за  такую  же  сумму  кавалеру  ордена  св.Якова.  Не
довольствуясь назначением губернаторов, я раздавал кавалерии и  с  помощью
жалованных грамот превращал достойных разночинцев  в  недостойных  дворян.
Духовенство тоже было осчастливлено моими благодеяниями. Я жаловал  мелкие
бенефиции,  каноникаты  и  некоторые  церковные  должности.  Что  касается
епископств и архиепископств, то они  относились  к  ведению  дона  Родриго
Кальдерона. Он  распределял  также  судейские  должности,  командорства  и
вице-королевства, из чего можно заключить,  что  важные  посты  замещались
столь же мало достойными личностями, как и мелкие, ибо на места, служившие
предметом этой честной торговли, мы назначали далеко не самых  искусных  и
беспорочных людей. Нам было известно, что мадридские насмешники издеваются
над нами по  этому  поводу,  но  мы,  подобно  скупцам,  любовались  видом
собственного золота, забывая о гиканье толпы (*159).
   Исократ (*160) прав, называя невоздержанность и безумства  неразлучными
спутниками богатства. Оказавшись собственником тридцати  тысяч  дукатов  и
предвидя возможность заработать, быть может, еще в десять  раз  больше,  я
счел нужным изобразить из себя персону, достойную  называться  наперсником
первого министра. Поэтому я снял  целый  дом,  приказав  омеблировать  его
пристойным образом, и купил карету  у  одного  повытчика  (*161),  который
обзавелся таковою из чванства и стремился  избавиться  от  нее  по  совету
своего  булочника.  Я  нанял  кучера,  а  также  трех  лакеев,  и,  считая
справедливым повышать  старых  слуг,  пожаловал  Сипиона  тройной  честью,
сделав его одновременно своим камердинером, секретарем и управителем. Но я
совершенно опьянел от тщеславия, когда министр разрешил моим людям  носить
его ливрею. Тут во мне угасли последние проблески рассудительности. Я стал
не меньшим безумцем, чем ученики Порция Латро  (*162),  которые  благодаря
употреблению тминного настоя стали такими же бледными, как их  учитель,  и
вообразили, что тем самым могут равняться с ним в учености. Я чуть было не
возомнил себя родственником герцога Лермы. Мне хотелось  прослыть  таковым
или хотя бы его побочным сыном, что весьма польстило бы моему самолюбию.
   Прибавьте к этому, что, по примеру его  светлости,  державшей  открытый
стол, я тоже решил устраивать угощения. Для этой цели  я  поручил  Сипиону
сыскать искусного кухаря, и он раскопал мне такого, который,  пожалуй,  не
уступал повару римлянина Номентана (*163), обжорной памяти. Наполнив  свой
погреб изысканными винами и запасшись разной  снедью,  я  начал  принимать
гостей. Каждый вечер у меня ужинало несколько  человек  из  числа  старших
чиновников    министерской    канцелярии,    гордо     величавших     себя
статс-секретарями. Я потчевал их, как следует, и  они  всегда  уходили  от
меня подвыпившими. Сипион,  со  своей  стороны,  следуя  поговорке  "каков
барин, таков и слуга", тоже держал открытый стол в людской, где угощал  на
мой счет своих знакомых. Я очень полюбил этого молодца, а кроме  того,  он
помогал мне наживать богатства,  и  мне  казалось  справедливым,  чтоб  он
тратил их вместе со мной. К тому же я смотрел на эти забавы с точки зрения
молодого человека и, не замечая зла, которое они мне причиняли, видел лишь
почести, выпадавшие на мою долю. Еще другая причина мешала мне обращать на
них внимание: благодаря раздаче бенефиции и должностей рука моя никогда не
оскудевала, а казна изо дня  в  день  умножалась.  Я  вообразил,  что  мне
удалось ухватиться за колесо Фортуны.
   Моему тщеславию не хватало только одного, а именно, чтоб Фабрисио  стал
свидетелем той роскошной жизни, которую я вел. По моим расчетам, он должен
был  уже  вернуться  из  Андалузии,  а  потому,  желая   насладиться   его
удивлением, я послал ему записку без подписи, в  которой  сообщалось,  что
один сицилийский сеньор из числа  его  приятелей  просит  его  к  себе.  В
записке указывались день, час и место, куда ему надлежало пойти.  Свидание
было назначено у меня. Нуньес явился и был крайне изумлен,  узнав,  что  я
тот таинственный вельможа, который пригласил его к вечернему столу.
   - Да, друг мой, - сказал я, - ты видишь перед собой хозяина этого дома.
Я обзавелся каретой, хорошим поваром и, кроме того, денежным сундуком.
   - Возможно ли, что мне довелось встретить тебя среди такой  роскоши?  -
воскликнул он с живостью. - Как я рад, что поместил тебя к графу  Галиано.
Ведь я говорил тебе, что он щедрый вельможа и не преминет  позаботиться  о
твоем благополучии. Вероятно, - добавил он, - ты последовал моему  мудрому
совету и немного отпустил  дворецкому  поводья.  Поздравляю  тебя.  Только
благодаря такой разумной тактике управители богатых домов и набивают  себе
карманы.
   Я предоставил Фабрисио вдосталь восторгаться тем, что он определил меня
к графу Галиано. Затем, чтоб умерить его радость по поводу  того,  что  он
доставил мне столь изрядное место, я сообщил ему,  как  отблагодарил  меня
этот сеньор за мое усердие. Но, приметя, что, во время этого рассказа  мой
поэт внутренне бил отбой, я сказал ему:
   - Охотно прощаю сицилийцу его неблагодарность. Между нами будь сказано,
мне следует скорее радоваться, нежели негодовать. Если бы граф не поступил
со мной так дурно, я последовал бы за ним в Сицилию, где служил бы  ему  и
по сие время в ожидании весьма сомнительных благодеяний. Словом, я не  был
бы теперь наперсником герцога Лермы. Нуньес  был  до  того  поражен  моими
последними словами, что несколько мгновений не  мог  проронить  ни  звука.
Наконец, прервав молчание, он сказал:
   - Не ослышался ли я? Правда ли, что  вы  пользуетесь  доверием  первого
министра?
   - Я разделяю его с доном Родриго Кальдероном и, судя  по  всем  данным,
пойду далеко, - отвечал я.
   - Поистине, сеньор де Сантильяна, я восхищаюсь вами, - заявил Фабрисио.
- Вы в состоянии  справиться  с  любой  должностью.  Сколько  талантов  вы
соединяете в себе! Словом, говоря  языком  наших  притонов,  вы  обладаете
"универсальной отмычкой", т.е. являетесь мастером на все руки.  Во  всяком
случае, сеньор, - добавил он, - я радуюсь благополучию вашей милости.
   - Вот что, господин Нуньес, - прервал я его, - к черту все  титулования
и величания! Бросим эти церемонии и давай жить  по-прежнему  на  дружеской
ноге.
   - Ты прав, - возразил он. - Хотя  ты  и  разбогател,  но  я  не  должен
смотреть на  тебя  другими  глазами.  Признаюсь  тебе,  впрочем,  в  своей
слабости, - добавил он. - Поведав мне о своей блестящей  судьбе,  ты  меня
просто ослепил; к счастью, это ослепление теперь проходит, и я снова  вижу
в тебе только своего друга Жиль Бласа.
   Наш разговор был прерван приходом четырех или пяти чиновников.
   - Господа, - сказал я им,  указывая  на  Нуньеса,  -  вы  будете  иметь
удовольствие ужинать с сеньором доном Фабрисио,  который  сочиняет  стихи,
достойные царя Нумы (*164), и пишет прозой так, как не пишет никто.
   К несчастью, я обращался к людям, которые так мало ценили  поэзию,  что
мой поэт даже побледнел. Они еле удостоили его взгляда. Тщетно пытался  он
привлечь их внимание своим острословием; они не понимали соли. Это так его
задело, что он позволил себе поэтическую вольность, а  именно  бросил  всю
компанию и испарился. Чиновники не заметили его  исчезновения  и  сели  за
стол, даже не осведомившись о том, что с ним сталось.
   Когда я на следующее утро кончил свой туалет и  собрался  уже  уходить,
вошел ко мне в спальню астурийский поэт и сказал:
   - Прости меня, любезный друг, что я вчера  повернулся  спиной  к  твоим
чиновникам, но скажу тебе откровенно: мне было в их обществе до того не по
себе, что я не вытерпел. Черт знает, что за скучные  люди,  и  к  тому  же
самонадеянные и надутые. Не понимаю, как ты  с  твоим  живым  умом  можешь
довольствоваться такими тяжелыми сотрапезниками. Сегодня же приведу к тебе
более удобоваримых.
   - Ты меня одолжишь, - отвечал я. - Полагаюсь в этом отношении  на  твой
вкус.
   - И не раскаешься, - возразил Фабрисио. - Обещаю тебе людей  выдающихся
и на редкость интересных. Тотчас же отправлюсь  к  одному  лимонадчику,  у
которого они вскоре соберутся. Я сговорюсь с ними с утра, а не то  как  бы
они не обещали пойти в какое-нибудь другое место; это такие  занимательные
люди, что их перехватывают из рук в руки кто на обед, кто на ужин.
   С  этими  словами  он  покинул  меня  и  вернулся  вечером  к  ужину  в
сопровождении не более не менее, как шести сочинителей, которых представил
мне одного за другим, осыпая каждого безмерными похвалами. Его  послушать,
эти остромыслы превосходили своих греческих  и  римских  собратьев,  а  их
произведения следовало, по его словам,  напечатать  золотыми  литерами.  Я
принял этих господ весьма учтиво и даже  наговорил  им  комплиментов,  ибо
сочинители - народ довольно пустой и тщеславный. Хотя я и не давал Сипиону
никаких приказаний, чтобы за этим ужином царило особенное изобилие, однако
он сам позаботился увеличить число блюд, так как знал, какого сорта  людей
я должен был в этот день потчевать.
   Наконец, мы очень весело уселись за стол. Мои поэты принялись  говорить
о самих себе и хвастаться.  Один  с  гордым  видом  перечислял  вельмож  и
знатных дам, наслаждавшихся  его  музой.  Другой,  порицая  одну  академию
изящной словесности за выборы двух новых членов, скромно  заявил,  что  ей
следовало бы  избрать  именно  его.  Речи  прочих  отличались  не  меньшей
самонадеянностью. В середине ужина они принялись засыпать меня  стихами  и
прозой, и каждый по очереди демонстрировал  образчики  своего  творчества.
Один угостил нас сонетом, другой продекламировал сцену из трагедии, третий
прочел критику на комедию. Четвертый собрался было познакомить нас с  одой
Анакреона, переведенной им дрянными испанскими стихами,  но  один  из  его
собратьев прервал его,  указав  на  какое-то  неудачное  выражение.  Автор
перевода с этим не согласился,  отчего  возник  спор,  в  котором  приняли
участие все остромыслы. Мнения разделились; спорщики пришли в раж, и  дело
дошло до брани. Это было бы полбеды,  но  эти  бесноватые  вскочили  из-за
стола и принялись тузить друг  друга  кулаками.  Мне,  Фабрисио,  Сипиону,
кучеру и лакеям  стоило  немалых  трудов  их  разнять.  Не  успели  мы  их
растащить, как они ушли из моего дома, точно из кабака,  не  подумав  даже
извиниться передо мной за свое непристойное поведение.
   Нуньес, обнадеживший меня  приятным  ужином,  был  крайне  смущен  этим
происшествием.
   - Ну-с, уважаемый, не собираетесь ли вы  и  сейчас  расхваливать  своих
друзей? - сказал я. - Клянусь честью, вы привели мне гнуснейших людишек. Я
остаюсь при своих чиновниках. Не упоминайте мне больше о сочинителях.
   - Я и не намерен представлять тебе других: это еще самые рассудительные
из всех, - отвечал Фабрисио.



   ГЛАВА X. Придворная жизнь вконец развращает Жиль Бласа.
   О поручении, которое возлагает на него граф Лемос, и об
   интриге, в которую он впутывается вместе с этим вельможей

   Как скоро узнали, что я пользуюсь расположением герцога Лермы,  у  меня
образовался собственный двор. Каждый день моя передняя была полна  народу,
и я с утра давал аудиенции. Ко мне приходили двоякого рода люди: одни  для
того, чтоб я за деньги выпросил им милости у  герцога,  другие  для  того,
чтоб склонить меня мольбами к безвозмездному выполнению их просьб.  Первые
могли быть уверены, что я их выслушаю и постараюсь им услужить, от  вторых
же я сразу отделывался отказом или канителил их так долго, что они  теряли
терпение. Прежде чем попасть ко двору, я был от  природы  сострадателен  и
милосерден, но там человеческие слабости испаряются,  и  я  стал  черствее
камня. Исцелился я также от сентиментальности по  отношению  к  друзьям  и
перестал испытывать к  ним  привязанность.  Об  этом  свидетельствует  мой
поступок с Хосе Наварро  в  связи  с  одним  делом,  о  котором  я  сейчас
расскажу.
   Этот Наварро, которому я был столь  многим  обязан  и  который,  кстати
сказать, был первой причиной моего благополучия,  зашел  однажды  ко  мне.
Выразив мне свои дружеские чувства, что он обычно делал при  каждой  нашей
встрече, Наварро  попросил  меня  выхлопотать  у  герцога  Лермы  какую-то
должность для своего приятеля, который был, по его словам, весьма любезным
и достойным кавалером, но за неимением средств к существованию нуждался  в
службе.
   - Зная вашу доброту и услужливость, - добавил он, -  я  не  сомневаюсь,
что вы будете рады посодействовать честному, но небогатому  человеку;  его
стесненные  обстоятельства  послужат  поводом  к  тому,   чтобы   вы   его
поддержали,  я  уверен,  что  заслужу  ваше  расположение,  доставив   вам
возможность проявить свою склонность к благодеяниям.
   Этим он дал мне ясно понять, что ждет от меня бесплатной  услуги.  Хотя
это было не в моем вкусе, однако же я притворился,  будто  весьма  склонен
исполнить его желание.
   - Очень рад случаю, - отвечал я ему, - доказать живейшую благодарность,
которую я питаю к вам за все, что вы для меня сделали. Раз  вы  кем-нибудь
интересуетесь, то этого вполне довольно, чтобы я постарался ему  услужить.
Ваш друг получит должность, о которой вы хлопочете. Можете быть  спокойны:
это теперь уже не ваша забота, а моя.
   Получив такое заверение, Хосе ушел, весьма довольный  моими  дружескими
чувствами. Тем не менее рекомендованное им  лицо  не  получило  упомянутой
должности. Благодаря моим стараниям  она  досталась  другому  человеку  за
тысячу дукатов, которые попали в мой денежный сундук. Эта сумма  оказалась
мне милей, чем благодарность моего  дворецкого,  которому  я  при  встрече
заявил тоном величайшей досады:
   - Ах,  любезнейший  Наварро,  вы  обратились  ко  мне  слишком  поздно.
Кальдерон опередил меня; он успел выхлопотать это место для другого.  Я  в
отчаянии, что не могу сообщить вам более приятной вести.
   Хосе простодушно поверил мне, и мы расстались  еще  большими  друзьями,
чем прежде; но полагаю,  что  он  вскоре  докопался  до  истины,  так  как
перестал ко мне ходить. Я не только  не  испытывал  угрызений  совести  за
такой поступок с подлинным другом, которому был столь многим  обязан,  но,
напротив, радовался этому разрыву.