появился  при  дворе  с
большой пышностью. Кавалеры, которым отрекомендовал меня старик  Адзарини,
распространили  слух  о   моем   знатном   происхождении;   благодаря   их
свидетельству и моим  барским  манерам  я  без  труда  прослыл  за  важную
персону. Вскоре я втерся в  общество  самых  высокопоставленных  сеньоров,
которые  представили  меня  великому  герцогу.  Мне  выпало  счастье   ему
понравиться. Тогда я принялся усердно ходить к нему на  поклон  и  изучать
его. Внимательно прислушиваясь к тому,  о  чем  беседовали  царедворцы,  я
разузнал из их разговоров, какие  у  него  наклонности.  Между  прочим,  я
заметил, что он любит шутки, анекдоты  и  остроты.  Это  определило  линию
моего поведения. С  утра  я  заносил  на  свои  таблички  (*109)  забавные
истории, которые намеревался рассказать герцогу в течение дня. Я  знал  их
превеликое множество; могу сказать, что у меня был их целый мешок. Но хотя
я расходовал их экономно, однако же мешок мало-помалу пустел, так что  мне
пришлось бы повторяться или обнаружить перед всеми, что запас моих историй
исчерпан, если б мой гений, тороватый на всякие выдумки, не  снабдил  меня
таковым в изобилии: я  стал  сочинять  любовные  и  комические  побасенки,
которые  весьма  забавляли  герцога,  и,  как   это   нередко   бывает   с
профессиональными остряками, начал с утра записывать шутки,  которые  днем
выдавал за экспромты.
   Я даже заделался поэтом  и  посвятил  свою  музу  восхвалению  герцога.
Впрочем, я охотно сознавался, что мои стихи никуда не годятся, а потому их
никто и не критиковал, но сомневаюсь, чтоб  они  могли  воспользоваться  у
герцога большим успехом, если б оказались лучше. Он, видимо, и так был ими
вполне доволен. Вероятно, самый сюжет мешал ему находить их  дурными.  Как
бы то ни было, а государь незаметно проникся ко мне  таким  расположением,
что это вызвало недовольство придворных. Они попытались разузнать, кто  я.
Но это им не удалось. Они выяснили только, что я был раньше  ренегатом,  и
не преминули доложить об этом герцогу в надежде мне повредить. Но  это  не
увенчалось успехом; государь приказал мне точно описать мое путешествие  в
Алжир. Я повиновался, и мои приключения, которые я  не  стал  скрывать  от
него, весьма его позабавили.
   - Дон Рафаэль, - сказал он мне, выслушав мой рассказ, - я  благоволю  к
вам и намерен доказать свое расположение поступком, который убедит  вас  в
этом. Вы будете поверенным моих тайн,  и  для  начала  я  скажу  вам,  что
влюблен в супругу одного из своих министров. Эта самая обаятельная и в  то
же время самая добродетельная дама при  моем  дворе.  Погруженная  в  свою
домашнюю жизнь, всецело преданная супругу, который ее боготворит, она  как
бы не замечает шумного восхищения, которое ее чары вызывают во  Флоренции.
Судите сами, как трудна такая победа. Но хотя эта красавица и  неприступна
для поклонников, однако же согласилась несколько раз внять  моим  вздохам.
Мне удалось поговорить с ней без свидетелей. Ей  ведомы  мои  чувства.  Не
могу похвалиться тем, что внушил ей взаимность; она  не  дала  мне  повода
льстить себя столь  приятной  надеждой;  тем  не  менее  я  не  отчаиваюсь
понравиться ей своим постоянством и той осторожностью,  которую  тщательно
соблюдаю.
   - Моя страсть к этой даме, - продолжал он, - известна только ей  одной.
Вместо того чтоб безудержно следовать своему  влечению  и  воспользоваться
прерогативами монарха, я скрываю от всех тайну своей любви. Меня побуждает
к такой щепетильности уважение к Маскарини: это супруг той особы,  которую
я люблю. Его усердие и  преданность,  а  также  его  заслуги  и  честность
обязывают меня к такому скрытному и  осторожному  поведению.  Я  не  желаю
вонзать кинжал в грудь этого несчастного супруга, объявив себя поклонником
его жены. Мне хотелось бы, если это только возможно, чтоб  он  никогда  не
узнал о пламени, которое меня сжигает, ибо убежден, что он умер бы с горя,
если б услыхал то, что я вам сейчас сказал. А потому  я  держу  в  секрете
свои намерения и решил  воспользоваться  вашими  услугами,  чтоб  передать
Лукреции, как я страдаю от той узды, которую на себя наложил. Нисколько не
сомневаюсь, что вы  прекрасно  справитесь  с  этим  поручением.  Сойдитесь
поближе с Маскарини; постарайтесь завязать с ним дружбу; навещайте  его  и
добейтесь возможности свободно общаться с его женой. Вот  чего  я  жду  от
вас, и уверен, что вы выполните это со  всей  ловкостью  и  осторожностью,
каковых требует столь деликатная миссия.
   Я обещал великому герцогу сделать все от меня зависящее, чтоб оправдать
его доверие и споспешествовать успеху его пламенного увлечения.  Вскоре  я
сдержал слово. Я не пожалел ничего, чтоб понравиться  Маскарини,  и  легко
добился этого. Польщенный тем, что фаворит государя старается снискать его
дружбу, он сам пошел мне навстречу. Двери его дома раскрылись передо мной;
я получил свободный доступ к его супруге  и,  смею  сказать,  так  искусно
играл свою роль, что у него не возникло  никаких  подозрений  относительно
порученных мне переговоров. Правда, он был не слишком ревнив для итальянца
и, полагаясь на добродетель Лукреции, нередко запирался в своем кабинете и
оставлял меня с нею наедине. Сперва я повел дело честно. Я объявил даме  о
любви великого герцога и сказал, что пришел исключительно для  того,  чтоб
говорить с ней об этом государе. Насколько мне  показалось,  она  не  была
увлечена  им,  однако  тщеславие  мешало  ей  отвергнуть  его  вздохи.  Ей
доставляло удовольствие слушать их, но отвечать  на  них  она  не  думала.
Лукреция отличалась благонравием, но все же была женщиной,  и  я  заметил,
что добродетель ее невольно сдавалась перед блестящей перспективой  видеть
монарха у своих ног. Словом, герцог мог уже уповать, что покорит Лукрецию,
не прибегая к силе, подобно Тарквинию, но одно обстоятельство, которого он
меньше всего ожидал, расстроило, как вы сейчас узнаете, его надежды.
   Я от природы смел с женским полом. Эту привычку, хорошую или дурную,  я
усвоил в бытность свою у турок. Лукреция была прекрасна.  Забыв,  что  мне
следует ограничиться исключительно ролью посланца, я заговорил  от  своего
имени. В самой куртуазной форме предложил я даме свои  услуги.  Но  вместо
того чтоб вознегодовать на мою дерзость и  ответить  мне  в  сердцах,  она
сказала с улыбкой:
   - Признайте, дон Рафаэль, что великий герцог избрал отменно  верного  и
старательного посредника. Вы служите ему с такой  честностью,  на  которую
невозможно нахвалиться.
   - Сеньора, - отвечал я ей в том же тоне, - к  чему  нам  разбираться  в
этом с такой щепетильностью? Прошу вас, оставим в стороне  рассуждения:  я
знаю, что выводы клонятся не в мою пользу, но руководствуюсь сейчас только
своим чувством. Не  думаю,  чтоб  в  конечном  счете  я  был  единственным
наперсником, который когда-либо предавал своего государя в любовных делах.
Знатные сеньоры нередко находят опасных соперников в лице своих  Меркуриев
(*110).
   - Возможно, - сказала Лукреция, - но что касается меня, то я  горда,  и
никто, кроме  монарха,  не  посмеет  до  меня  коснуться.  Примите  это  к
сведению, - продолжала она, принимая серьезный тон,  -  а  теперь  давайте
переменим разговор. Я охотно согласна забыть то, что  вы  мне  только  что
сказали, с условием, чтобы вы  никогда  больше  не  держали  мне  подобных
речей; иначе вам придется в этом раскаяться.
   Несмотря на это предостережение, которое следовало принять во внимание,
я не перестал твердить жене Маскарини  о  своей  страсти.  Я  даже  еще  с
большим пылом, чем раньше, добивался того, чтоб она ответила на мои нежные
чувства, и был настолько дерзок, что позволил  себе  некоторые  вольности.
Тогда эта дама, обидевшись на мои речи и мусульманские замашки, перешла  в
решительное наступление. Она пригрозила, что уведомит великого  герцога  о
моей наглости и попросит наказать меня по заслугам. Тут уж  я  взбеленился
на эти угрозы. Любовь превратилась в ненависть, и я решил  отомстить  жене
Маскарини за ее презрение ко мне. Я отправился  к  мужу  и,  взяв  с  него
клятву, что он меня не выдаст, уведомил его  о  шашнях  между  герцогом  и
Лукрецией, которую не преминул выставить безумно  влюбленной  в  государя,
дабы придать сцене побольше живости. Во избежание  несчастья  министр  без
дальнейших околичностей запер свою супругу в потайном помещении и приказал
доверенным лицам строжайше стеречь ее Пока ее окружали аргусы, наблюдавшие
за ней и  мешавшие  снестись  с  великим  герцогом,  я  с  грустным  видом
посоветовал этому государю больше не думать о Лукреции. Я сказал ему,  что
Маскарини, видимо, проведал обо всем, раз он вздумал наблюдать  за  женой;
что я не знаю  причины,  побудившей  его  заподозрить  меня,  так  как  я,
казалось, вел себя все время с большой предусмотрительностью и  что,  быть
может, дама сама призналась во всем супругу и по уговору с ним  дала  себя
запереть, дабы избежать преследований, оскорблявших ее добродетель. Герцог
сильно огорчился моим донесением. Я  был  тронут  его  печалью  и  не  раз
раскаивался в своем поступке, но было уже поздно. Признаюсь, впрочем,  что
я испытывал злорадство, думая о том, как наказал гордячку, презревшую  мои
желания.
   Я безнаказанно наслаждался сладостью мести,  столь  отрадной  для  всех
людей и в особенности для испанцев, когда однажды великий герцог обратился
ко мне и еще к пяти или шести придворным:
   -  Скажите,  господа,  как   следует   по-вашему   наказать   человека,
злоупотребившего доверием своего государя и  вознамерившегося  похитить  у
него возлюбленную?
   - Надлежало бы его четвертовать, - отвечал один из царедворцев.
   Другой предложил избить его палками до  смерти.  Самый  милосердный  из
этих итальянцев, проявивший наибольшую гуманность,  сказал,  что  было  бы
вполне достаточно сбросить преступника с высокой башни.
   - А каково ваше мнение, дон  Рафаэль?  -  спросил  тогда  герцог.  -  Я
убежден, что испанцы в подобных случаях не менее строги, чем итальянцы.
   Я сразу понял, как вы можете рассудить, что либо Маскарини  не  сдержал
клятвы, либо жена его нашла способ уведомить герцога о том, что  произошло
между нами. Охватившая меня тревога отразилась на моем лице. Но,  сколь  я
ни был взволнован, однако же ответил герцогу твердым голосом:
   -  Государь,  испанцы  гораздо  великодушнее:  в  подобном  случае  они
простили бы наперсника и своей добротой зародили  бы  в  его  душе  вечное
раскаяние в том, что он их предал.
   - Ну, что ж, - отвечал герцог, - я чувствую  себя  способным  на  такое
великодушие; прощаю предателя, тем более, что  мне  некого  винить,  кроме
себя самого, так как я доверился человеку, которого не знал  и  в  котором
имел основания сомневаться  после  того,  что  мне  о  нем  говорили.  Дон
Рафаэль, -  добавил  он,  -  моя  месть  будет  заключаться  в  следующем:
немедленно покиньте мои владения и никогда больше не показывайтесь мне  на
глаза.
   Я тотчас же удалился, менее огорченный постигшей меня  немилостью,  чем
обрадованный тем, что так дешево отделался. На следующий же день я сел  на
корабль, который покидал ливорнский порт и возвращался в Барселону.
   В этом месте рассказа я прервал дона Рафаэля.
   - Мне кажется, - сказал я, -  что  для  умного  человека  вы  совершили
изрядную ошибку, не уехав из Флоренции тотчас же после того,  как  открыли
Маскарини любовь герцога к Лукреции. Вы должны были предвидеть,  что  этот
государь не замедлит узнать о вашем предательстве.
   - Вполне с вами согласен, -  отвечал  сын  Лусинды,  -  я  и  собирался
испариться как можно скорее, несмотря на  обещание  министра  не  выдавать
меня герцогу.
   - Я прибыл в Барселону, - продолжал он, -  с  остатком  привезенных  из
Алжира  богатств,  большую  часть  которых  протранжирил   во   Флоренции,
разыгрывая испанского дворянина. Но я  недолго  пробыл  в  Каталонии.  Мне
смертельно хотелось снова повидать Мадрид, мою несравненную родину, и я не
замедлил осуществить преследовавшее меня желание. Прибыв в этот  город,  я
случайно поселился в меблированных комнатах, где жила одна особа, по имени
Камила. Хотя она уже перевалила за совершеннолетие,  однако  же  была  еще
весьма пикантной бабенкой: могу сослаться на  свидетельство  сеньора  Жиль
Бласа, который видел ее почти в то же время в Вальядолиде. У нее было  еще
больше ума, чем красоты, и ни одна авантюристка не обладала таким талантом
подцеплять простаков. Но Камила не походила  на  тех  прелестниц,  которые
извлекают для себя пользу из подношений своих любовников. Не успевала  она
общипать какого-нибудь богача, как делила добычу с  первым  приглянувшимся
ей рыцарем притона.
   Мы влюбились друг в друга с  первого  взгляда  и  сходство  вкусов  так
скрепило наши узы, что вскоре и имущество стало у нас общим.
   Правда, оно было  невелико,  и  мы  проели  его  в  короткое  время.  К
несчастью, мы оба помышляли только о том, чтоб  нравиться  друг  другу,  и
совершенно не пользовались своим талантом жить на чужой счет. Но  в  конце
концов нужда разбудила наши дарования, усыпленные наслаждением.
   - Любезный Рафаэль, - сказала мне Камила, - изменим тактику, друг  мой:
перестанем хранить друг другу верность, которая нас  разоряет.  Вы  можете
вскружить голову богатой вдове, а я сумею очаровать какого-нибудь  старого
сеньора. Соблюдая верность, мы теряем два состояния.
   - Прекрасная Камила, - отвечал я ей, - вы меня опередили:  я  собирался
сделать вам точно такое же предложение. Согласен, царица  моя.  Попытаемся
добиться полезных побед,  чтоб  поддержать  нашу  взаимную  страсть.  Наши
измены превратятся для нас в триумфы.
   Заключив такое соглашение, мы принялись за  дело.  Сперва  мы  проявили
большую энергию без всякого толка.  Камиле  попадались  только  петиметры,
т.е.  любовники,  не  имевшие  ничего  за  душой,   а   мне   -   женщины,
предпочитавшие взимать, а не платить дань. Поскольку  любовь  отказывалась
служить нашим потребностям, мы прибегли к плутням  и  совершили  их  такое
множество, что слухи об этом дошли  до  коррехидора.  Сей  чертовски  злой
судья  приказал  посадить  нас  под  стражу;  но  альгвасил,  который  был
настолько же добр,  насколько  коррехидор  был  злобен,  выпустил  нас  из
Мадрида за небольшую сумму. Мы направились в Вальядолид и поселились  там.
Я снял дом для Камилы, которую во избежание скандала выдал за свою сестру.
Сперва мы держали  свои  таланты  в  узде  и  изучали  почву,  прежде  чем
пуститься в какое-либо предприятие.
   Однажды какой-то человек остановил меня на улице и, поклонившись весьма
учтиво, сказал:
   - Вы не узнаете меня, сеньор дон Рафаэль? Я ответил ему отрицательно.
   - А я отлично вас помню, - продолжал он. - Мне пришлось видеть вас  при
тосканском дворе, где я был  телохранителем  великого  герцога.  Несколько
месяцев тому назад, - добавил он, - я оставил службу у  этого  государя  и
приехал в Испанию с одним  итальянцем,  большим  пройдохой.  Вот  уже  три
недели, как мы в Вальядолиде, где поселились с двумя  безусловно  честными
малыми - одним кастильцем и одним галисийцем. Мы живем вместе трудами  рук
своих, ублажаем свою утробу и развлекаемся, как  принцы.  Если  вы  хотите
присоединиться к нам, то мои собратья окажут вам  любезный  прием,  ибо  я
всегда считал вас галантным человеком, не слишком щепетильным от  природы,
и членом нашего ордена.
   Откровенность этого плута побудила меня ответить ему тем же.
   - Раз вы говорите со мной начистоту, - сказал  я,  -  то  заслуживаете,
чтоб и я поступил с вами так же.  Действительно,  я  не  новичок  в  вашем
ремесле, и если б скромность позволила мне рассказать про свои  геройства,
то вы увидели бы, что еще недооценили меня. Но,  оставя  похвальбу,  скажу
вам только, что я принимаю ваше предложение  и,  став  вашим  компаньоном,
постараюсь всячески доказать, чего я стою.
   Не успел я сказать этому пройдохе,  что  согласен  пополнить  ряды  его
сотоварищей, как он отвел меня туда, где они находились,  и  познакомил  с
ними. Там-то я впервые увидал прославленного Амбросио Ламела. Эти  господа
проэкзаменовали меня по части искусства тонко присваивать добро  ближнего.
Они пожелали убедиться, знаю ли я основы ремесла, но я  показал  им  такие
штучки, о которых они не имели понятия и которые привели их в восторг. Они
еще больше изумились, когда, отозвавшись с пренебрежением о ловкости  рук,
как о слишком трафаретном таланте, я сообщил им, что  особенно  искусен  в
плутнях,  требующих  сообразительности.  В  доказательство  я  привел   им
приключение с Херонимо де Мойадас, и по одному моему рассказу они признали
меня за такого выдающегося гения, что единогласно выбрали своим  главарем.
Я блестяще оправдал  их  ожидания  бесчисленным  множеством  мошенничеств,
которые мы совершили и в которых я был, так  сказать,  движущей  пружиной.
Когда нам нужна была для подмоги  актриса,  то  мы  пользовались  Камилой,
восхитительно исполнявшей роли, которые ей поручали.
   В ту пору наш собрат Амбросио испытал желание повидать свою родину.  Он
отправился в Галисию, заверив  нас,  что  мы  можем  рассчитывать  на  его
возвращение. Выполнив свое намерение,  он  на  обратном  пути  завернул  в
Бургос, чтоб кое-чем поживиться, и один знакомый гостинник поместил его  в
услужение к сеньору Жиль Бласу из Сантильяны,  не  преминув  осведомить  о
делах этого кавалера. Сеньор Жиль Блас, - продолжал дон Рафаэль, обращаясь
ко мне, - вы знаете, каким  манером  мы  обчистили  вас  в  вальядолидских
меблированных комнатах; не  сомневаюсь,  что  вы  заподозрили  в  Амбросио
главного  организатора  этой  кражи,  и  вы  были  правы.   Вернувшись   в
Вальядолид, он разыскал нас, сообщил, где вы остановились, и  наша  теплая
компания построила на этом свой план. Но вам не известны последствия этого
похождения, - сейчас осведомлю вас о дальнейшем. Амбросио и я утащили  ваш
чемодан и направились вдвоем на мулах по мадридской дороге, не заботясь ни
о Камиле, ни о наших собратьях, которые, вероятно, были  крайне  изумлены,
обнаружив на следующее утро наше исчезновение.
   На другой день мы изменили свое намерение.  Вместо  того  чтоб  держать
путь на Мадрид, который я покинул  не  без  оснований,  мы  поехали  через
Себрерос и отправились в Толедо. По прибытии в этот город мы прежде  всего
позаботились о том, чтоб одеться попристойнее, после чего, выдав  себя  да
братьев, уроженцев Галисии,  путешествующих  из  любознательности,  вскоре
втерлись в весьма приличное общество. Я настолько привык корчить  из  себя
важного барина, что люди  легко  этому  верили,  и  так  как  проще  всего
ослепить  щедростью,  то  мы  пустили  всем  пыль   в   глаза   галантными
увеселениями, которые устраивали в честь  дам.  Среди  женщин,  которых  я
встречал в Толедо, была одна, поразившая  мое  сердце.  Она  казалась  мне
красивей и много моложе Камилы. Я захотел узнать, кто она, и мне сообщили,
что  ее  зовут  Виолантой  и  что  замужем  она  за  кавалером,   который,
пресытившись ее прелестями, гоняется за ласками одной  приглянувшейся  ему
куртизанки. Этого с меня было достаточно для того, чтоб  сделать  Виоланту
владычицей своих помыслов.
   Она не замедлила обнаружить одержанную ею победу.  Я  следовал  за  ней
повсюду и совершал тысячи безумств с целью убедить  свою  даму,  что  горю
желанием утешить  ее  и  вознаградить  за  неверность  супруга.  Красавица
предалась по этому поводу размышлениям, в результате каковых  я,  наконец,
имел удовольствие узнать, что мои притязания приняты с благосклонностью. Я
получил от нее письмецо в ответ на несколько моих записок, доставленных ей
одной из тех  старушек,  которые  приносят  столько  пользы  любовникам  в
Испании и Италии. В этом письме дама сообщала, что  ее  муж  каждый  вечер
ужинает у своей возлюбленной и возвращается домой очень  поздно.  Нетрудно
было понять, что это означает. В т