вшись,  будто
принимает его за королевский  приказ,  поторопился  выдать  свою  дочь  за
маркиза де Тораля. Этот поспешный брак глубоко задел  маркизу  де  Карпио,
равно как и всех прочих Гусманов, которые льстили себя  надеждой  жениться
на донье Марии. Тем не менее, не будучи в силах помешать этой свадьбе, они
сделали вид, будто приветствуют ее изъявлениями самой  искренней  радости.
Можно было подумать, что вся семья в восторге от этого  брака.  Но  вскоре
недовольные получили удовлетворение, крайне  жестокое  для  графа-герцога:
донья  Мария  через  десять  месяцев  разрешилась  дочерью,  умершей   при
рождении, и сама она через несколько дней стала жертвою этих родов.
   Какая утрата для отца, который, как говорится, души не чаял в дочери и,
кроме того, переживал крушение своей надежды вырвать право первородства  у
ветви Медина-Сидония! Он так был потрясен, что заперся на несколько  дней,
не допуская к себе никого,  кроме  меня,  который,  приспособляясь  к  его
горести, казался не менее удрученным, чем он сам.  Сказать  по  правде,  я
воспользовался этим случаем, чтобы еще раз почтить слезами память Антонии.
Сходство между ее смертью и кончиной маркизы де Тораль  разбередило  плохо
заживавшую рану и привело меня в такое горестное состояние,  что  министр,
хотя и подавленный собственной скорбью, был поражен моими страданиями.  Он
изумился при виде того, как близко я принимаю к сердцу его печаль.
   - Жиль Блас, - сказал он мне однажды, видя меня как  бы  погруженным  в
безысходную грусть, - немалым утешением для меня служит  то,  что  у  меня
есть наперсник, столь чувствительный к моим несчастьям.
   - Ах, сеньор! - отвечал я, приписывая ему все свое огорчение, -  я  был
бы самым неблагодарным и черствым существом, если бы им  не  сочувствовал.
Могу ли я думать о том, что вы оплакиваете дочь, столь совершенную и столь
нежно вами любимую, и не смешать своих  слез  с  вашими?  Нет,  сеньор,  я
слишком обласкан вашими благодеяниями, чтобы до самой смерти не  разделять
всех ваших радостей и невзгод.



   ГЛАВА X. Жиль Блас случайно встречается с поэтом Нуньесом,
   который сообщает ему, что написал трагедию, имеющую вскоре
   появиться на сцене Принцева театра. О неудаче, постигшей пьесу,
   и об изумительном счастье, которое из сего проистекло

   Министр начинал уже несколько успокаиваться, а стало  быть,  и  ко  мне
постепенно возвращалось хорошее расположение духа, когда однажды вечером я
вздумал один выехать на прогулку в карете. По дороге мне повстречался поэт
обеих Астурий, с которым я не видался со времени его выхода  из  больницы.
Он был чрезвычайно чисто одет. Я подозвал его, пригласил в свою карету,  и
мы вместе прокатились по лугу Сан-Херонимо.
   - Сеньор Нуньес, - сказал я ему, -  мне  посчастливилось  случайно  вас
повстречать, иначе я никогда не имел бы удовольствия...
   - Никаких  упреков,  Сантильяна,  -  поспешно  перебил  он  меня.  -  Я
чистосердечно признаюсь, что не хотел посетить тебя, и сейчас объясню тебе
причину. Ты обещал мне хорошую должность с условием,  что  я  откажусь  от
поэзии; а я нашел другую, весьма прочную,  с  условием,  что  буду  писать
стихи. Я принял эту последнюю, как более соответствующую моему  характеру.
Один из моих друзей пристроил меня к дону Бельтрану  Гомесу  дель  Риверо,
казначею королевских галер. Этот дон Бельтран, которому хотелось содержать
литератора на жалованье, найдя мою  версификацию  блестящей,  избрал  меня
преимущественно перед пятью-шестью сочинителями,  предлагавшими  ему  свои
услуги в качестве секретарей.
   - Я очень рад,  дорогой  мой  Фабрисио,  так  как  этот  дон  Бельтран,
по-видимому, очень состоятелен.
   - Состоятелен?! - ответил он. - Да говорят, что он сам не знает,  какое
у него богатство! Как  бы  то  ни  было,  вот  в  чем  состоит  должность,
занимаемая мной в его доме. Так как он считает себя большим  ферлакуром  и
хочет  прослыть  просвещенным  человеком,  то  состоит   в   переписке   с
несколькими весьма остроумными дамами, а я одалживаю  ему  свое  перо  для
составления записочек, полных соли и приятности. Я пишу от его имени одной
в стихах, другой в прозе и порой отношу письма  сам,  чтобы  доказать  ему
многочисленность своих талантов.
   - Но ты не говоришь мне того, что мне больше  всего  хочется  знать,  -
сказал я. - Жирно ли тебе платят за твои эпистолярные эпиграммы?
   - Очень жирно, - отвечал он. - Богатые люди не всегда щедры, и  я  даже
знаю среди них настоящих сквалыг; но дон Бельтран поступает со мною весьма
благородно. Помимо двухсот пистолей постоянного оклада, я  от  времени  до
времени получаю от него небольшие  награждения.  Это  позволяет  мне  жить
барином и хорошо проводить время с несколькими писателями, которые, как  и
я, ненавидят скуку.
   - Скажи, между прочим, - спросил я, -  хватает  ли  у  твоего  казначея
вкуса, чтобы оценить красоты художественного произведения и  заметить  его
недостатки?
   - О, конечно, нет! - отвечал Нуньес. -  Хоть  дон  Бельтран  и  треплет
языком весьма самоуверенно, все же он - не  знаток.  Он  постоянно  выдает
себя за новейшего Тарпу (*203), высказывает смелые суждения и поддерживает
их таким уверенным тоном и с таким упорством, что в спорах ему чаще  всего
приходится уступать, дабы избежать града обидных  замечаний,  которыми  он
имеет обыкновение осыпать своих противников. Ты сам понимаешь, - продолжал
он, - что я никогда ему не возражаю, какие бы поводы к  этому  он  мне  ни
давал; ибо, помимо нелестных эпитетов, которые я не преминул  бы  на  себя
навлечь, я  легко  мог  бы  оказаться  вышвырнутым  за  дверь.  Поэтому  я
предусмотрительно одобряю все, что он хвалит, и, равным  образом,  порицаю
все, что он хулит. При помощи этой любезности, которая  мне  ни  гроша  не
стоит (и обладая к тому же даром приспособления  к  нраву  людей,  могущих
быть мне полезными), я завоевал уважение и дружбу своего  покровителя.  Он
побудил меня сочинить трагедию, тему которой сам предложил. Я  написал  ее
под его наблюдением, и если она будет  пользоваться  успехом,  то  я  буду
обязан его добрым советам частью своей славы.
   Я спросил у нашего поэта заглавие трагедии.
   - Она называется "Граф Сальданья", - отвечал он мне, - и через три  дня
пойдет в Принцевом театре.
   - Желаю тебе, чтоб она пользовалась большим успехом, - сказал  я,  -  и
мое высокое мнение о твоем таланте позволяет мне на это надеяться.
   - Я и сам очень на это уповаю, - отвечал он, - но нет на свете  надежды
более обманчивой, так как авторы никогда не могут быть  уверены  в  успехе
драматического   произведения:   им   приходится   ежедневно    переживать
разочарования.
   Несколько времени спустя наступил день первого  представления.  Мне  не
удалось отправиться в театр, так как  я  получил  от  министра  поручение,
которое меня задержало. Все,  что  я  мог  сделать,  это  -  послать  туда
Сипиона, чтобы, по крайности, в тот  же  вечер  узнать  об  успехе  пьесы,
которой я интересовался. После того как я долго прождал его в  нетерпении,
он явился с видом, не предвещавшим ничего хорошего.
   - Ну, что? - спросил я, - как приняла публика "Графа Сальданью"?
   - Чрезвычайно грубо,  -  отвечал  он.  -  Ни  с  одной  пьесой  еще  не
обращались так жестоко; я вышел совершенно возмущенный наглостью партера.
   - А я, - возразил я ему, - больше возмущен страстью Нуньеса к сочинению
драматических пьес. Что за безрассудный человек! Ну, не безумие ли  с  его
стороны предпочитать оскорбительное  улюлюкание  зрителей  той  счастливой
судьбе, которую я мог бы ему устроить?
   Таким образом, я из  дружбы  ругательски  ругал  астурийского  поэта  и
сокрушался о провале его пьесы в то самое время, когда он поздравлял  себя
с этим провалом. В самом деле, через два дня он явился ко  мне,  не  помня
себя от радости.
   - Сантильяна! - воскликнул он, - я  пришел  поделиться  с  тобой  своим
восторгом. Я создал себе состояние, сочинив скверную пьесу. Тебе  известен
странный  прием,  оказанный  "Графу  Сальданье".  Все  зрители   наперебой
ополчились против него, и вот этой всеобщей ярости  я  и  обязан  счастьем
своей жизни.
   Я немало был удивлен, услышав от поэта Нуньеса такую речь.
   - Как, Фабрисио? - спросил  я.  -  Возможно  ли,  что  провал  трагедии
является причиной твоей необузданной радости?
   - Да, разумеется, - отвечал он. - Я уже говорил тебе, что дон  Бельтран
вставил в пьесу кое-что от себя; следовательно, он считал ее великолепной.
Он был  глубоко  уязвлен,  видя,  что  зрители  держатся  противоположного
мнения. "Нуньес, - сказал он  мне  нынче  утром.  -  "Victrix  causa  diis
placuit, sed victa Catoni" (*204). Если пьеса твоя  не  нравится  публике,
так зато она нравится мне, и этого с  тебя  должно  быть  довольно.  Чтобы
вознаградить тебя за дурной вкус нашего века,  я  даю  тебе  ренту  в  две
тысячи эскудо, обеспеченную всем принадлежащим мне имуществом;  сейчас  же
пойдем к моему  нотариусу,  чтобы  составить  акт".  Мы  отправились  туда
немедленно: казначей подписал дарственную запись и уплатил мне  за  первый
год вперед.
   Я поздравил Фабрисио с печальной участью  "Графа  Сальданьи",  раз  она
обернулась к выгоде автора.
   - Ты совершенно прав, - продолжал он, - принося мне свои  поздравления.
Знаешь  ли  ты,  что  неприязнь  партера  оказалась  для  меня  величайшим
счастьем. Как я рад, что меня освистали вселенским свистом! Если бы  более
благосклонная публика почтила меня рукоплесканиями, то к чему бы это  меня
привело? Ни к чему! Я получил бы за свой труд весьма скудную сумму,  в  то
время как свистки сразу обеспечили мне безбедное  существование  до  конца
моих дней.



   ГЛАВА XI. Сантильяна добивается должности для Сипиона,
   и тот уезжает в Новую Испанию

   Мой секретарь не без зависти взирал на неожиданную удачу поэта Нуньеса.
Он целую неделю не переставал твердить мне об этом.
   -  Я  поражаюсь,  -  говорил  он,  -  прихоти  Фортуны,  которой  вдруг
заблагорассудится осыпать благами скверного сочинителя,  в  то  время  как
хороших она оставляет в нищете. Я бы  очень  хотел,  чтобы  ей  как-нибудь
вздумалось обогатить и мою особу в течение одного дня.
   - Это легко может случиться, - отвечал я ему, - и гораздо  раньше,  чем
ты думаешь. Ты здесь живешь в ее храме, ибо мне кажется, что можно назвать
храмом Фортуны  дом  первого  министра,  где  часто  расточаются  милости,
немедленно утучняющие тех, кто ими пользуется.
   - Это правда, сеньор, - возразил он, -  но  нужно  обладать  терпением,
чтобы их дождаться.
   - Повторяю тебе, Сипион, - отвечал я, - будь покоен: может быть, ты как
раз на пути к тому, чтобы получить выгодное поручение.
   И, в самом деле,  через  несколько  дней  представился  случай  успешно
использовать его для  надобностей  графа-герцога,  и  я  не  упустил  этой
возможности.
   Однажды утром  я  беседовал  с  доном  Рамоном  Капорисом,  управителем
первого министра, и разговор наш коснулся доходов графа-герцога.
   - Его светлость, - говорил он, - пользуется доходами с командорств всех
рыцарских орденов, что приносит ему сорок тысяч эскудо в год.  За  это  он
должен только носить крест  Алькантары.  Сверх  того,  его  три  звания  -
обер-камергера, обер-штальмейстера и канцлера Индии - приносят ему  двести
тысяч эскудо. Но все это  -  мелочь  по  сравнению  с  огромными  суммами,
которые он извлекает из Вест-Индии. Знаете ли вы,  каким  способом?  Когда
королевские корабли отплывают в те  края  из  Севильи  или  Лиссабона,  он
грузит их  винами,  маслом  и  зерном,  которые  доставляет  ему  графство
Оливарес; за фрахт он не платит.  Притом  он  в  Вест-Индии  продает  свои
товары вчетверо дороже, чем в Испании, и употребляет эти деньги на закупку
пряностей, красящих веществ и других  предметов,  которые  в  Новом  свете
добываются за бесценок, а  в  Европе  перепродаются  весьма  дорого.  Этой
торговлей он уже нажил  несколько  миллионов,  не  причиняя  ни  малейшего
убытка королю. Вас, конечно, не  удивит,  -  продолжал  он,  -  что  лица,
которым поручены эти операции, возвращаются нагруженные сокровищами.
   Едва сын Косколины, присутствовавший при нашем разговоре,  услыхал  эти
слова дона Рамона, как немедленно прервал его:
   - Черт побери, сеньор Капорис! - воскликнул он, - я  был  бы  счастлив,
если бы мог стать одним из этих людей. К тому же я  давно  мечтаю  увидеть
Мексику.
   - Ваша  любознательность  скоро  будет  удовлетворена,  -  отвечал  ему
управитель, - если только сеньор де  Сантильяна  не  воспротивится  вашему
желанию. Сколь  ни  щепетилен  я  при  выборе  людей,  которых  посылаю  в
Вест-Индию  для  этой  торговли  (ибо  я  подбираю  агентов),  вас  я  без
околичностей занесу в свой список, если ваш господин дозволит.
   - Вы сделаете мне этим удовольствие, - сказал я дону Рамону. -  Окажите
же мне этот знак вашего расположения. Сипиона я очень люблю; к тому же  он
- малый  сообразительный,  который  будет  вести  себя  безупречно.  Одним
словом, я ручаюсь за него, как за самого себя.
   - Этого вполне достаточно, - ответил Капорис,  -  в  таком  случае  ему
остается только немедленно выехать в Севилью. Корабли через  месяц  должны
поднять паруса и отплыть в Индию. При  отъезде  я  снабжу  его  письмом  к
одному человеку, и  тот  даст  ему  все  наставления,  необходимые,  чтобы
разбогатеть без малейшего ущерба  для  интересов  его  светлости,  которые
должны быть для него священны.
   Сипион, крайне обрадованный полученной должностью, поспешил отправиться
в Севилью с тысячей эскудо, которые я отсчитал ему, дабы он мог накупить в
Андалузии вина и масла и был в состоянии торговать за свой счет в Америке.
Как ни радовался он путешествию, от которого ожидал такой большой  выгоды,
все же не мог  покинуть  меня,  не  проливая  слез,  да  и  я  не  отнесся
хладнокровно к его отъезду.



   ГЛАВА XII. Дон Альфонсо де Лейва прибывает в Мадрид.
   Мотивы его приезда. Об огорчении, постигшем Жиль Бласа,
   и о радости, которая после этого выпала на его долю

   Не успел я расстаться с  Сипионом,  как  министерский  паж  принес  мне
записку следующего содержания:

   "Если сеньор Сантильяна даст себе труд явиться в гостиницу под вывеской
"Архангела Гавриила" на Толедской улице, он застанет там одного  из  своих
лучших друзей".

   "Кто бы мог быть этим другом, не называющим своего имени?  -  сказал  я
себе. - Почему он скрывает его от меня? Ему, очевидно, хочется сделать мне
приятный сюрприз".
   Я немедленно вышел и направился к Толедской улице. Прибыв в назначенное
место, я немало удивился, застав там дона Альфонсо де Лейва.
   - Что я вижу? - воскликнул я. - Вы - здесь, сеньор?
   - Да, дорогой мой Жиль  Блас,  -  ответил  он,  крепко  сжимая  меня  в
объятиях, - дон Альфонсо самолично предстоит перед вами.
   - А что привело вас в Мадрид? - спросил я.
   - Я удивлю и огорчу вас, сообщив вам цель своего путешествия, - ответил
он. - У меня отняли валенсийское губернаторство, и первый министр вызывает
меня ко двору, чтобы я дал отчет в своих действиях.
   Я с четверть часа пребывал в тупом молчании, а затем, вновь обретя  дар
речи, сказал ему:
   -  В  чем  же  вас  обвиняют?  Вероятно,  вы   совершили   какую-нибудь
неосторожность.
   - Я приписываю свою опалу, - отвечал он, - визиту, который я три недели
тому назад нанес герцогу Лерме, уже с месяц прибывшему  в  ссылку  в  свой
замок Дению.
   - О, разумеется, - прервал я его, - вы совершенно  правы,  считая  этот
неосмотрительный визит причиной своего несчастья; не ищите никакой  другой
и разрешите мне сказать вам, что вы изменили своей  обычной  осторожности,
посетив этого опального министра.
   - Ошибка совершена, - сказал он, - и я примирился со своей  участью:  я
собираюсь удалиться со всей семьей в замок Лейва,  где  проведу  в  полном
покое остаток дней. Единственное, что  меня  огорчает,  это  необходимость
предстать перед надменным министром,  который  может  оказать  мне  весьма
неласковый прием. Какое унижение для испанца! Тем не менее это  неизбежно.
Но прежде чем подвергнуть себя этому, я хотел поговорить с вами.
   - Сеньор! - сказал я ему, - не являйтесь на глаза министру, прежде  чем
я не разведаю, в чем вас обвиняют; это зло не может быть непоправимым. Как
бы то ни было, вы соблаговолите разрешить мне предпринять  в  вашу  пользу
все шаги, которых требуют от меня благодарность и дружба.
   С этими словами я оставил его в гостинице с заверением, что не  замедлю
подать о себе весть. Так как со времени двух докладных записок, о коих так
пространно упоминалось выше, мне больше не приходилось вмешиваться в  дела
государственные, то я и отправился к Карнеро, чтобы узнать,  действительно
ли отняли у дона Альфонсо де Лейва валенсийское губернаторство. Он отвечал
мне, что это правда, но что причины ему не известны.  После  этого  я  без
колебаний решился обратиться к самому министру, чтобы из  его  собственных
уст узнать, какие у него имеются основания  быть  недовольным  сыном  дона
Сесара.
   Я так был расстроен этим  досадным  событием,  что  мне  нетрудно  было
принять печальный вид, дабы  министр  обратил  внимание  на  мое  грустное
настроение.
   - Что с тобой, Сантильяна? - спросил он, как только меня  увидал.  -  Я
замечаю на твоем лице следы огорчений; я даже вижу слезы, готовые брызнуть
из твоих глаз. Что это  означает?  Не  скрывай  от  меня  ничего.  Неужели
кто-нибудь тебя обидел? Говори, и ты немедленно будешь отомщен.
   - Ваша светлость, - отвечал я со слезами, - я не сумел бы скрыть от вас
своего горя, если бы даже хотел. Я - в отчаянии. Только что  мне  сказали,
что дон Альфонсо де Лейва - больше не  губернатор  Валенсии.  Никто  не  в
силах сообщить мне известие, которое повергло бы меня в такую  смертельную
горесть.
   - Что ты говоришь, Жиль Блас? - сказал министр с  изумлением.  -  Какое
участие можешь ты принимать в этом доне Альфонсо и его губернаторстве?
   Тогда я подробно изложил ему все, чем был обязан сеньорам де  Лейва,  а
затем рассказал, каким образом я выхлопотал у герцога  Лермы  валенсийское
губернаторство для сына дона Сесара. Выслушав меня  до  конца  чрезвычайно
благосклонно, министр сказал мне:
   - Осуши свои слезы, друг мой. Я не только не  знал  того,  что  ты  мне
сейчас  поверил,  но,  признаюсь,  смотрел  на  дона  Альфонсо,   как   на
ставленника кардинала Лермы. Вообрази себя на моем месте. Разве бы  он  не
показался тебе  подозрительным  после  визита,  нанесенного  им  опальному
прелату? Тем не менее я готов поверить, что,  получив  свою  должность  от
этого министра, он мог совершить такой  поступок,  движимый  одной  только
признательностью, и я прощаю  его.  Мне  жаль,  что  я  сместил  человека,
обязанного тебе своим назначением; но если я разрушил твое дело,  то  могу
его починить. Я хочу даже больше сделать для тебя, чем герцог Лерма.  Твой
друг дон Альфонсо был всего лишь губернатором города Валенсии, а я  сделаю
его вице-королем Арагонского королевства. Я разрешаю тебе объявить ему  об
этом; можешь ему написать, чтобы он явился принести присягу.
   Услышав эти слова, я перешел от крайней горести к  преизбытку  радости,
помутившей мой разум до такой степени,  что  это  сказалось  на  форме,  в
которой я выразил его светлости  свою  благодарность.  Но  беспорядочность
моей речи не вызвала у него неудовольствия, а когда я сообщил ему, что дон
Альфонсо находится в Мадриде, он велел мне представить его в тот же  день.
Я побежал в гостиницу "Архангела Гавриила", где привел в восторг сына дона
Сесара известием о его новом назначении. Он не мог поверить  моим  словам,
настолько трудно было ему представить себе, чтобы первый министр (какую бы
симпатию он ко мне ни питал)  стал  раздавать  вице-королевства  по  моему
указании?. Я отправился с ним к графу-герцогу, который принял  его  весьма
любезно и сказал ему:
   - Дон  Альфонсо