ам,  что  он
итальянский принц и  что  он  хочет  жениться  на  Флорентине,  в  которую
влюбился.
   Услыхав эти последние слова, Педро  растерялся  и  ничего  не  ответил.
Купцы широко раскрыли  глаза  и,  видимо,  были  изумлены.  Но  альгвасил,
привыкший на все смотреть с дурной стороны,  заподозрил  в  этом  чудесном
приключении  мошенничество,  на   котором   рассчитывал   поживиться.   Он
пристально взглянул на меня, но так как мое лицо было ему не знакомо и  не
оправдало его надежд, то он с  не  меньшей  внимательностью  уставился  на
моего товарища. К несчастью  для  моей  светлости,  он  опознал  Моралеса,
вспомнив, что видел его в тюрьмах Сиудад-Реаля.
   - Хо-хо-хо! - воскликнул он, - да ведь это же мой  клиент!  Узнаю  сего
дворянина и ручаюсь вам, что более отъявленного мошенника вы не найдете во
всех королевствах и провинциях Испании.
   - Поосторожнее, сеньор альгвасил,  -  сказал  Херонимо  де  Мойадас,  -
парень, которого вы так опорочили, лакей принца.
   - Ну и отлично, - отвечал альгвасил, - с меня этого вполне  достаточно,
чтоб знать, с кем имею дело. По слуге судят о барине. Не сомневаюсь в том,
что эти ферты - жулики, которые сговорились вас  надуть.  У  меня  нюх  на
такую дичь, и, чтоб  показать  вам,  что  эти  шельмы  самые  обыкновенные
авантюристы, я сейчас же отправлю их  в  тюрьму.  Постараюсь  устроить  им
свидание с господином коррехидором, после которого они почувствуют, что не
все еще палочные удары розданы на этом свете.
   - Потише, сеньор начальник, - вмешался  старик,  -  зачем  прибегать  к
таким крайностям? А вы, господа, разве вам не  жаль  огорчать  порядочного
человека? Неужели, если слуга - плут, то и хозяин его должен быть тем  же?
Впервые ли случается, что жулики поступают в услужение к принцам?
   - Да смеетесь вы, что ли, с вашими принцами? - прервал его альгвасил. -
Даю вам слово, что этот молодой человек - мазурик, и я арестую его  именем
короля,  так  же,  как  и  его  сотоварища.  У  меня  под  рукой  двадцать
стражников, которые сволокут их в тюрьму, если  они  не  позволят  отвести
себя туда добровольно. Ну-с, любезный принц, - сказал он мне, - ходу!
   Эти слова ошеломили меня, а также и Моралеса. Наше смущение  показалось
подозрительным старому Херонимо де Мойадас или, точнее, погубило нас в его
глазах. Он отлично понял, что мы собирались его надуть. Однако он поступил
в этом случае так, как подобало благородному человеку.
   - Сеньор начальник, -  сказал  он  альгвасилу,  -  возможно,  что  ваши
подозрения ошибочны, но не исключена также  возможность,  что  они  вполне
справедливы. Как бы то ни было, не будем разбираться  в  этом.  Пусть  эти
молодые кавалеры удалятся и идут на  все  четыре  стороны.  Прошу  вас  не
препятствовать их уходу: окажите мне эту любезность, чтоб я мог  отплатить
им за одолжение, которое они мне оказали.
   - По долгу службы, - отвечал альгвасил, - мне следовало  бы  арестовать
этих господ, невзирая на ваши просьбы; но из уважения  к  вам  я  согласен
поступиться своими обязанностями с условием, что они  моментально  покинут
город, ибо если я встречу их здесь завтра, то - господь свидетель!  -  они
узнают, почем фунт лиха.
   Услыхав, что нас  отпускают  на  свободу,  я  и  Моралес  почувствовали
некоторое облегчение. Мы собрались было  заговорить  решительным  тоном  и
утверждать, что мы порядочные люди, но альгвасил поглядел на нас искоса  и
приказал нам заткнуться. Не знаю, почему  эти  люди  так  нам  импонируют!
Пришлось оставить Флорентину и ее приданое Педро де ла Мембрилья, который,
вероятно, стал зятем Херонимо де Мойадаса.
   Я удалился вместе со  своим  товарищем.  Мы  отправились  по  дороге  в
Трухильо, утешаясь тем, что извлекли из  этого  приключения  хотя  бы  сто
пистолей.
   За час до наступления ночи  мы  проходили  по  какой-то  деревушке,  но
решили  не  останавливаться  и   переночевать   где-нибудь   подальше.   В
этом-местечке мы увидали харчевню, довольно  пристойную  для  такой  дыры.
Хозяин с хозяйкой сидели у ворот на продолговатых  камнях.  Муж,  высокий,
сухопарый человек, уже пожилой,  тренькал  на  дрянной  гитаре,  развлекая
супругу, которая, по-видимому, слушала его с удовольствием.
   - Господа, - окликнул он нас, видя, что мы проходим мимо, - советую вам
сделать привал в этом месте. До  ближайшей  деревни  добрых  три  мили,  и
предупреждаю вас, что так хорошо,  как  здесь,  вы  нигде  не  устроитесь.
Поверьте мне, зайдите в мою харчевню: я  приготовлю  вам  знатный  ужин  и
посчитаю по божеской цене.
   Мы дали себя уговорить и, подойдя к хозяину и хозяйке,  раскланялись  с
ними. Затем, усевшись рядышком, мы принялись вчетвером толковать о  всякой
всячине. Хозяин назвался бывшим служителем Священной Эрмандады, а  хозяйка
оказалась разбитной толстухой, которая, по-видимому, умела показать  товар
лицом. Наша беседа  была  прервана  прибытием  двенадцати  или  пятнадцати
всадников; одни  ехали  верхом  на  мулах,  другие  на  лошадях.  За  ними
следовало штук тридцать лошаков, нагруженных тюками.
   - Ого, сколько принцев! - воскликнул хозяин при виде этой оравы. - Куда
я только всех дену?
   Мгновенно деревня наполнилась людьми и  животными.  По  счастью,  подле
харчевни оказался просторный овин, куда поместили лошаков и поклажу. Мулов
же и лошадей пристроили по разным местам. Что касается всадников,  то  они
помышляли не столько о постелях, сколько о хорошем ужине. Хозяин,  хозяйка
и их молодая служанка не щадили рук. Они перерезали  всю  дворовую  птицу.
Прибавив к этому еще рагу из кролика и  кошки,  а  также  обильную  порцию
капустного супа, приправленного бараниной, они удовлетворили всю команду.
   Я и Моралес поглядывали на  всадников,  а  те  от  времени  до  времени
смотрели на нас. Наконец, разговор завязался, и  мы  попросили  разрешения
отужинать с ними. Они отвечали, что это доставит им удовольствие. И вот мы
все вместе за столом.
   Среди них был человек, который всем распоряжался и к которому остальные
относились  с  почтением,  хотя,  впрочем,  обращались  с   ним   довольно
фамильярно. Он, однако, председательствовал за столом, говорил  повышенным
тоном и иногда довольно развязно возражал своим спутникам, которые  вместо
того чтоб отвечать ему тем же, казалось, считались с его мнением.
   Беседа случайно зашла об  Андалузии,  и  так  как  Моралесу  вздумалось
похвалить Севилью, то человек, о котором я  только  что  упомянул,  сказал
ему:
   - Сеньор кавальеро, вы превозносите город, в  котором  или,  вернее,  в
окрестностях которого я родился, ибо я уроженец местечка Майрена.
   - Могу сказать вам то же самое и про себя, - ответил ему мой товарищ. -
Я также из Майрены, и не может быть, чтобы  я  не  знал  ваших  родителей,
так-как знаком там со всеми, начиная от алькальда и до последнего человека
в местечке. Чей вы сын?
   - Честного нотариуса, Мартина Моралеса, - возразил тот.
   - Мартина Моралеса? - воскликнул мой товарищ с великой  радостью  и  не
меньшим изумлением. - Клянусь честью, поразительный  случай!  Вы,  значит,
мой старший брат Мануэль Моралес?
   - Я самый, - отвечал он, - а вы мой младший брат Луис, который был  еще
в колыбели, когда я покинул родительский кров?
   - Именно так, - сказал мой спутник.
   С этими словами оба встали из-за стола и  несколько  раз  облобызались.
Затем сеньор Мануэль обратился ко всей компании:
   - Господа, совершенно невероятное  происшествие!  Судьбе  было  угодно,
чтоб я встретил и  узнал  брата,  которого  не  видал,  по  меньшей  мере,
двадцать лет. Позвольте вам его представить.
   Тогда всадники, стоявшие из вежливости, поклонились младшему Моралесу и
принялись его обнимать. После этого все снова уселись за стол и  просидели
там всю ночь. Спать никто не ложился. Оба  брата  поместились  рядышком  и
шепотом беседовали о своей семье, в то время  как  остальные  сотрапезники
пили и развлекались.
   Луис вел долгую беседу с Мануэлем, а  затем,  отведя  меня  в  сторону,
сказал:
   - Все эти всадники - слуги  графа  де  Монтанос,  которого  наш  монарх
недавно пожаловал вице-королем Майорки. Они сопровождают поклажу  графа  в
Аликанте, где должны погрузиться на корабль. Мой  брат,  пристроившийся  в
мажордомы к этому сеньору, предлагает взять меня с собой и, узнав  о  моем
нежелании расстаться с вами, сказал, что если вы согласны пуститься в  это
путешествие, то он постарается выхлопотать вам хорошую должность. Любезный
друг, - продолжал он, - советую тебе не пренебрегать этим случаем.  Поедем
вместе на Майорку. Если нам понравится, мы останемся, если нет, вернемся в
Испанию.
   Я охотно принял предложение и, присоединившись с  младшим  Моралесом  к
свите графа, покинул вместе со  всеми  харчевню  еще  до  восхода  солнца.
Большими переходами добрались мы до города Аликанте, где я купил гитару  и
успел до посадки заказать весьма пристойное платье. Я не думал больше ни о
чем, кроме  как  о  Майорке,  а  Луис  Моралес  разделял  мое  настроение.
Казалось, что мы отреклись от плутен. Но надо сказать правду: нам хотелось
прослыть честными людьми перед остальными кавалерами, и это побуждало  нас
обуздывать свои  таланты.  Наконец,  мы  весело  пустились  в  плаванье  с
надеждой быстро доехать до Майорки; но не успели мы выйти  из  аликантской
гавани, как поднялся невероятный шквал. В этом месте  моего  рассказа  мне
представляется случай угостить вас прекрасным описанием шторма, изобразить
небо, залитое  огнем,  заставить  громы  греметь,  ветры  свистать,  волны
вздыматься и т.п., но, оставляя в  стороне  все  эти  риторические  цветы,
скажу вам просто, что разразилась сильная буря и  что  мы  были  вынуждены
причалить к мысу острова Кабреры.  Это  -  пустынный  остров  с  небольшим
фортом, тогда охранявшимся пятью или шестью солдатами и офицером,  который
принял нас весьма любезно.
   Пришлось задержаться там на  несколько  суток  для  починки  парусов  и
снастей,  а  потому,  во  избежание   скуки,   все   искали   каких-нибудь
развлечений. Каждый  следовал  своим  склонностям:  одни  играли  в  приму
(*101), другие забавлялись иначе. Что касается меня, то я гулял по острову
с теми из наших спутников, кто был любителем прогулок: в этом  заключалось
мое удовольствие. Мы перескакивали со скалы на скалу, так как почва  здесь
неровная, покрыта множеством камней, и земли  почти  не  видать.  Однажды,
разглядывая эту сухую и выжженную  местность  и  дивясь  капризу  природы,
которая, как ей вздумается, являет себя  то  плодовитой,  то  скудной,  мы
неожиданно почуяли приятный запах. Тотчас же обернувшись на восток, откуда
исходил этот аромат,  мы  с  удивлением  заметили  между  скалами  круглую
площадку, поросшую жимолостью, более красивой и душистой, чем та,  которая
встречается в  Андалузии.  Мы  с  удовольствием  подошли  к  этим  кустам,
источавшим благоухание на всю окрестность, и оказалось, что они  окаймляют
вход в очень глубокую пещеру. Эта пещера была широкой и не  очень  темной.
Мы спустились вниз, кружась по каменным ступеням,  окаймленным  цветами  и
представлявшим собой нечто вроде естественной винтовой лестницы. Дойдя  до
дна, мы увидали на песке, желтее  золота,  несколько  маленьких  змеящихся
источников, уходивших под землю  и  питавшихся  каплями,  которые  изнутри
беспрерывно  стекали  со  скал.  Вода  показалась  нам  прекрасной  и  нам
захотелось ее испить. Действительно, она отличалась такой  свежестью,  что
мы решили на следующий день вернуться в  это  место  и  принести  с  собой
несколько бутылок вина,  будучи  уверены,  что  разопьем  их  там  не  без
удовольствия.
   Мы с сожалением покинули этот столь приятный  уголок  и,  вернувшись  в
форт, не преминули расхвалить товарищам  свое  великолепное  открытие;  но
комендант крепости дружески посоветовал нам не  ходить  больше  в  пещеру,
которая нас так очаровала.
   - А почему? - спросил я, - разве есть какая-нибудь опасность?
   - Безусловно, - отвечал он. - Алжирские и триполийские  корсары  иногда
высаживаются на остров и запасаются водой из этого источника; однажды  они
застали там двух солдат моего гарнизона и увели их в неволю.
   Хотя офицер говорил это вполне серьезно, однако же не смог нас убедить.
Нам думалось, что он шутит, и на следующий же день я вернулся в  пещеру  с
тремя  кавалерами  нашего  экипажа.   Мы   даже   отправились   туда   без
огнестрельного оружия, желая  показать,  что  ничуть  не  боимся.  Младший
Моралес не захотел участвовать в прогулке: он, так  же  как  и  его  брат,
предпочел остаться в крепости, чтоб сыграть в карты.
   Мы, как и накануне, спустились на дно пещеры  и  остудили  в  источнике
принесенные нами бутылки. Поигрывая на гитаре, мы с наслаждением распивали
вино и забавлялись веселой  беседой,  как  вдруг  увидали  наверху  пещеры
несколько усачей в тюрбанах и турецкой одежде. Мы  сперва  приняли  их  за
людей нашего экипажа, перерядившихся  вместе  с  комендантом  форта,  чтоб
нагнать на нас страху. Под  влиянием  этого  предубеждения,  мы  принялись
хохотать и, не помышляя о  защите,  дождались  того,  что  десять  человек
спустились вниз. Но тут наше  прискорбное  заблуждение  рассеялось,  и  мы
поняли, что перед нами  корсар,  явившийся  со  своими  людьми,  чтоб  нас
захватить.
   -  Сдавайтесь,  собаки,  или  я  вас  укокошу!   -   крикнул   он   нам
по-кастильски.
   В то же время сопровождавшие его молодцы прицелились  в  нас  из  своих
карабинов, и мы  подверглись  бы  серьезному  обстрелу,  если  б  вздумали
сопротивляться;  но   мы   оказались   достаточно   благоразумными,   чтоб
воздержаться от этого, и, предпочтя  рабство  смерти,  отдали  свои  шпаги
пирату. Он велел заковать нас в цепи и  отвести  на  корабль,  поджидавший
неподалеку, а затем, приказав поднять паруса, поплыл прямо в Алжир.
   Таким  образом,  мы  оказались  справедливо  наказанными  за  то,   что
пренебрегли предостережением гарнизонного офицера. Корсар  начал  с  того,
что обыскал нас и отобрал все наши деньги.  Славно  он  поживился!  Двести
пистолей  пласенских  горожан,  сто  пистолей,  полученных  Моралесом   от
Херонимо де Мойадас, - все это, к несчастью, находилось  при  мне  и  было
отнято без  всякого  сожаления.  Мои  сотоварищи  также  поплатились  туго
набитыми кошельками. Словом, добыча  была  богатая.  Пират,  казалось,  не
помнил себя от радости; но мучитель не  удовольствовался  тем,  что  отнял
наши деньги, он еще осыпал нас насмешками, которые сами по себе были менее
оскорбительны,  чем  сознание,  что  мы  должны   их   сносить.   Вдосталь
потешившись над нами, корсар придумал новое  издевательство:  он  приказал
принести бутылки, которые мы охлаждали в  источнике  и  которые  его  люди
прихватили с собой, и  принялся  осушать  их  вместе  с  нами,  насмешливо
провозглашая тосты за наше здоровье.
   В это время на лицах моих  сотоварищей  можно  было  прочесть  то,  что
происходило у них в душе. Рабство угнетало их особенно потому, что они уже
сжились с более сладостной мечтой отправиться на Майорку, где рассчитывали
вести приятный образ жизни. У меня  же  хватило  твердости  примириться  с
судьбой и вступить в разговор с насмешником; я даже  пошел  навстречу  его
шуткам и этим расположил его к себе.
   - Молодой человек, - сказал он, - мне нравится твой  характер;  к  чему
стенать и вздыхать, не лучше ли вооружиться терпением и  приспособиться  к
обстоятельствам? Сыграй-ка нам какой-нибудь мотивчик, - добавил он,  видя,
что со мной гитара, - посмотрим, что ты умеешь.
   Я повиновался, как только мне развязали руки, и постарался сыграть так,
что он остался мною доволен. Правда, я недурно владел  этим  инструментом.
Затем я запел и заслужил своим голосом не меньшее одобрение. Все бывшие на
корабле  турки  показали  восторженными  жестами,  какое  они   испытывали
удовольствие, слушая меня, и это привело меня к убеждению, что в отношении
музыки они не были лишены вкуса. Пират шепнул мне на ухо, что  я  не  буду
несчастен в невольничестве и что с моими талантами  могу  рассчитывать  на
должность, которая сделает мое пленение вполне выносимым.
   Эти слова меня несколько ободрили,  но,  несмотря  на  их  утешительный
характер, я не переставал испытывать беспокойство относительно занятия,  о
котором корсар говорил, и опасался, что оно  придется  мне  не  по  вкусу.
Прибыв в алжирский порт, мы увидали большую  толпу  народа,  собравшегося,
чтоб на нас посмотреть. Не успели  мы  еще  сойти  на  берег,  как  воздух
огласился тысячами радостных криков. Прибавьте к этому смешанный гул труб,
мавританских флейт и других инструментов, которые в ходу  в  этой  стране.
Все это составляло скорее шумную, нежели приятную симфонию. Причиной этого
ликования был ложный слух, разнесшийся по городу: откуда-то пришла  весть,
будто ренегат Мехемет - так звали нашего пирата - погиб при атаке большого
генуэзского судна, а потому все его родственники и друзья, уведомленные об
его возвращении, поспешили выразить ему свою радость.
   Не успели мы коснуться земли, как  меня  и  моих  товарищей  отвели  во
дворец паши Солимана, где  писец-христианин  допросил  каждого  из  нас  в
отдельности и осведомился о наших именах, возрасте, отечестве,  религии  и
талантах. Тогда Мехемет, указав на меня паше, похвалил  ему  мой  голос  и
сказал, что я к тому же отлично играю на гитаре.  Этого  было  достаточно,
чтоб Солиман взял меня к себе. Таким образом я попал в  его  сераль,  куда
меня и отвели для исполнения предназначенных мне  обязанностей.  Остальных
пленников отправили на рыночную площадь и продали согласно обычаю.
   Сбылось то, что предсказал мне Мехемет на корабле: судьба моя оказалась
счастливой. Меня не отдали на произвол тюремных  сторожей  и  не  отягчали
утомительными работами. В знак  отличия  Солиман-паша  приказал  поместить
меня в особое место с пятью или шестью невольниками  благородного  звания,
которых должны были вскоре выкупить, а потому употребляли только на легкие
работы. Меня приставили к садам, поручив поливку апельсиновых  деревьев  и
цветов. Трудно было найти более приятное занятие, а потому я возблагодарил
свою звезду, предчувствуя, не знаю почему, что я буду счастлив у Солимана.
   Этот паша - я должен здесь дать его портрет - был человек  лет  сорока,
приятной наружности, очень вежливый  и  очень  галантный  для  турка.  Его
фаворитка, родом из  Кашмира,  приобрела  над  ним  неограниченную  власть
благодаря своему уму и красоте. Он любил ее до обожания. Не проходило дня,
чтоб он не угостил ее каким-нибудь  новым  празднеством,  то  вокальным  и
инструментальным  концертом,  то   комедией   в   турецком   вкусе,   т.е.
драматической поэмой, в которой стыдливость и приличие  уважались  так  же
мало, как и правила Аристотеля (*102). Фаворитка, которую  звали  Фарукназ
(*103), страстно любила  представления  и  иногда  даже  заставляла  своих
служанок исполнять в присутствии паши арабские пьесы. Она сама принимала в
них участие и своей грацией и живостью игры очаровывала зрителей.  Однажды
я в  числе  музыкантов  присутствовал  при  таком  представлении.  Солиман
приказал мне спеть соло и сыграть на гитаре во время антракта. Мне  выпало
счастье понравиться паше; он не только хлопал в ладоши, но и вслух выразил
мне свое одобрение. Фаворитка, как мне показалось, тоже поглядела на  меня
благожелательным оком.
   Когда на другой день я поливал в саду апельсиновые деревья,  мимо  меня
прошел евнух, который, не останавливаясь и ничего не говоря, бросил к моим
ногам записку. Я поднял ее со смущением, к которому примешивались и  страх
и удовольствие. Опасаясь, чтоб меня не заметили из окон сераля, я  лег  на
землю и, спрятавшись за апельсиновые кадки, вскрыл послание. Я  нашел  там
перстень с довольно ценным алмазом и прочел следующие слова, написанные на
чистом кастильском наречии:
   "Юный христианин, возблагодари небо за свое пленение. Любовь и  Фортуна
с