льном   происшествии,   вследствие    которого
распространились слухи об его смерти, и о том, как он обрел свободу  после
пятилетнего невольничества, но тут мы встретились  на  леонской  дороге  с
разбойниками, среди которых вы находились. Дон Альвар и был  тот  кавалер,
которого они убили вместе со всеми его людьми, и из-за него льются  слезы,
которые вы теперь видите на моих щеках.



   ГЛАВА XII. Каким неприятным образом был прерван разговор
   между Жиль Бласом и его дамой

   Окончив свое повествование, донья Менсия залилась слезами. Я не  сделал
ни малейшей попытки утешить ее речами в духе Сенеки  (*23),  а,  напротив,
дал ей  повздыхать  вволю;  я  даже  и  сам  заплакал:  столь  естественно
сочувствовать несчастным, в  особенности  опечаленной  красавице.  Я  было
хотел спросить  ее,  что  она  намеревается  предпринять  при  создавшемся
положении, а она, быть может, собиралась посоветоваться со мной  по  этому
же поводу, когда нашу  беседу  неожиданно  прервали:  на  постоялом  дворе
послышался ужасный шум, который невольно привлек наше внимание.  Шум  этот
был вызван  прибытием  коррехидора  с  двумя  альгвасилами  и  несколькими
стражниками. Они вошли в комнату, в которой мы находились.  Сопровождавший
их  молодой  кавалер  первый  подошел  ко  мне   и   принялся   пристально
всматриваться в мою одежду. Ему недолго пришлось меня разглядывать.
   - Клянусь св.Яковом, - воскликнул он, - это  мой  камзол!  Он  самый  и
есть! Его так же легко узнать, как и мою  лошадь.  Можете  засадить  этого
щеголя на мою ответственность; я не  боюсь,  что  мне  придется  дать  ему
сатисфакцию: без всякого сомнения, это один из тех грабителей,  у  которых
есть тайное убежище в нашей местности.
   Эта  речь,  из  которой  я  усмотрел,  что  молодой  человек  был   тем
ограбленным дворянином, чьи платье и лошадь, к сожалению,  достались  мне,
повергла меня в изумление, смущение и замешательство. Коррехидор,  который
по должности своей обязан  был  истолковать  мою  растерянность  скорее  в
худую, нежели в хорошую сторону, решил, что обвинение не лишено основания.
Предположив, что и дама могла быть соучастницей, он приказал разлучить нас
и посадить в тюрьму. Судья этот был не из тех, что мечут свирепые взгляды:
напротив, год у него был добродушный и веселый. Впрочем, одному лишь  богу
ведомо, был ли он при этом совестливее. Как только меня привели в  тюрьму,
он явился туда с двумя ищейками, т.е. альгвасилами; вошли  они  с  веселым
видом, словно чуяли, что их ждет недурное дельце. Они  не  забыли  доброго
своего обыкновения и прежде всего принялись меня обыскивать. Что за пожива
для этих господ! Они, быть  может,  отродясь  не  видали  такой  удачи.  Я
заметил, как глаза их сверкали от радости при каждой  пригоршне  пистолей,
которую они извлекали. Но особенно ликовал коррехидор.
   - Дитя мое, - сказал он мне голосом, полным кротости,  -  мы  исполняем
свой служебный долг; но не бойся ничего:  если  ты  не  виновен,  тебе  не
причинят зла.
   Тем временем они деликатно очистили мои карманы и забрали даже то,  что
постеснялись взять разбойники, а именно сорок дядиных дукатов. Но и это их
не удовлетворило: их жадные, неутомимые руки обшарили  меня  с  головы  до
пят; они поворачивали меня во все стороны и даже раздели донага, ища денег
между телом и рубашкой. Думаю, что они охотно вскрыли бы мне  живот,  чтоб
посмотреть, не запрятал ли я туда чего-нибудь. После того  как  они  столь
добросовестно исполнили свой служебный долг, коррехидор допросил  меня.  Я
откровенно рассказал ему все, что со мной случилось. Он приказал  записать
мои показания; затем он удалился, забрав с собой своих альгвасилов  и  мои
деньги, и оставил меня совершенно голым на соломе.
   Очутившись один и увидя себя в таком положении, я воскликнул: "О, жизнь
человеческая! Сколь полна ты диковинных приключений и превратностей! С тех
пор как я выехал из Овьедо, меня постигают одни только невзгоды: не  успел
я избавиться от одной опасности, как попадаю в другую. Думал ли я, въезжая
в этот город, что мне придется так скоро  познакомиться  с  коррехидором?"
Предаваясь этим тщетным размышлениям, я снова облачился в проклятый камзол
и прочее платье, ставшее причиной моего несчастья.  Затем  я  обратился  к
самому себе с увещеванием не падать духом: "Ну, Жиль Блас, крепись! Помни,
что после этих дней могут наступить другие, более счастливые. Пристойно ли
тебе предаваться отчаянью в обыкновенной тюрьме, после того как ты  прошел
столь тягостный  искус  терпения  в  подземелье?  Но,  увы!  -  добавил  я
печально, - это самообман! Как выйду я отсюда?  Ведь  у  меня  только  что
отняли все средства к тому, ибо узник без денег - все равно  что  птица  с
подрезанными крыльями".
   Вместо куропатки и молодого кролика, которого я  приказал  зажарить  на
вертеле, мне принесли черный хлебец и кувшин воды,  предоставив  терпеливо
глотать досаду в своем узилище. Целых пятнадцать дней просидел я  там,  не
видя никого, кроме тюремщика, который каждое  утро  неизменно  возобновлял
мой рацион. Как только он приходил, я заговаривал с ним и пытался  вовлечь
его в беседу, чтобы сколько-нибудь рассеять скуку; но эта важная  особа  и
не думала удостоить меня ответом; невозможно было выжать из него ни одного
слова; по большей части он даже входил и выходил, ни разу не  взглянув  на
меня. На шестнадцатый день явился ко мне коррехидор и сказал:
   - Наконец, друг мой, страдания твои кончились. Радуйся,  ибо  я  пришел
сообщить тебе приятную весть. Даму,  которая  была  с  тобой,  я  приказал
проводить в Бургос; перед тем я допросил ее, и она показала в твою пользу.
Тебя сегодня же выпустят,  если  только  погонщик,  с  которым,  по  твоим
словам, ты ехал из Пеньяфлора в Какавелос, подтвердит твои  показания.  Он
сейчас в Асторге. Я послал за ним и поджидаю его:  если  он  сознается  во
всей этой истории с пыткой, то я немедленно отпущу тебя на свободу.
   Слова коррехидора весьма меня обрадовали,  и  я  уже  считал  себя  вне
опасности. Я поблагодарил судью за милостивое и скорое решение, которое он
вынес по моему делу, и не успел я  еще  договорить  этих  учтивостей,  как
прибыл мой возница в сопровождении двух полицейских стражников.  Я  тотчас
же узнал его; но злодей-погонщик, без сомнения, продавший мой  чемодан  со
всем его содержимым, испугался, как бы ему не пришлось вернуть  вырученные
за него деньги, если он меня опознает; а потому он нагло  заявил,  что  не
ведает, кто я такой, и что меня в глаза не видал.
   - Ах, висельник! - воскликнул я, - признайся лучше, что  ты  украл  мои
пожитки, и отдай долг истине. Посмотри на меня хорошенько: я один  из  тех
молодых людей, которым ты пригрозил пыткой в местечке Какавелос и  которых
ты так испугал.
   Погонщик невозмутимо ответил, что я толкую о вещах,  о  которых  он  не
имеет ни малейшего понятия, и так как он до конца твердо стоял на том, что
меня не знает, то мое освобождение было отложено до другого раза.
   - Дитя  мое,  -  сказал  коррехидор,  -  ты  видишь,  что  погонщик  не
подтверждает твоих показаний, а потому я при всем желании не могу  вернуть
тебе свободу.
   Мне пришлось  снова  вооружиться  терпением,  смотреть  на  безмолвного
тюремщика и поститься, довольствуясь хлебом и водой. Мысль о том, что я не
могу  вырваться  из  когтей  правосудия,   хотя   не   совершил   никакого
преступления,  приводила  меня  в  отчаяние:  я  жалел  о  подземелье.  "В
сущности, - размышлял я, - мне жилось там лучше, чем  в  этой  темнице:  я
сладко ел и пил с разбойниками, вел с  ними  приятные  беседы  и  утешался
надеждой  когда-нибудь  удрать  от  них.  Теперь  же,  несмотря  на   свою
невинность, я, пожалуй, сочту  за  великое  счастье,  если  меня  выпустят
отсюда и отправят на галеры".



   ГЛАВА XIII. Какими судьбами Жиль Блас, наконец,
   освободился из тюрьмы и куда он оттуда направился

   В то время как я проводил дни, развлекаясь собственными  рассуждениями,
по городу распространилась молва о моих похождениях в том виде, в каком  я
изложил их  при  дознании.  Кое-кто  из  горожан  пожелал  из  любопытства
взглянуть на меня. Они поочередно подходили к  маленькому  окошку,  сквозь
которое свет проникал в мою темницу, и, поглазев на меня некоторое  время,
удалялись. Я был весьма удивлен этим новым обстоятельством. С тех пор  как
меня посадили, никто не заглядывал в это окно,  выходившее  на  двор,  где
царили безмолвие и ужас. Из  этого  я  заключил,  что  обо  мне  в  городе
заговорили,  но   не   знал,   считать   ли   это   хорошим   или   дурным
предзнаменованием.
   Одним из первых, кто представился моим взорам, был  тот  самый  молодой
псаломщик из Мондоньедо, который, как и я,  пустился  наутек,  испугавшись
пытки. Я узнал его, а он тоже не  отрекся  от  знакомства.  Мы  обменялись
приветствиями, и между нами завязалась долгая беседа. Мне  пришлось  снова
подробно рассказать свои приключения, что  произвело  на  моих  слушателей
двоякое впечатление: я рассмешил их и возбудил в них сострадание.  В  свою
очередь певчий сообщил, что произошло  на  постоялом  дворе  в  Какавелосе
между погонщиком и молодой  женщиной,  после  того  как  панический  страх
заставил нас бежать оттуда; словом, он передал мне то, о чем  я  выше  уже
повествовал. Наконец, прощаясь со  мной,  он  обещал,  не  теряя  времени,
похлопотать о моем освобождении. Тогда  остальные  посетители,  явившиеся,
как и он, из одного только любопытства,  заявили,  что  сочувствуют  моему
несчастью; они обещали присоединиться к молодому псаломщику и сделать  все
от них зависящее, чтоб вернуть мне свободу.
   Они действительно сдержали свое обещание и замолвили за  меня  словечко
коррехидору, который, узнав от псаломщика, как было  дело,  уже  более  не
сомневался в моей невинности и три недели спустя пришел ко мне в тюрьму.
   - Жиль Блас, - сказал он, - будь я более строгим судьей, я мог  бы  еще
подержать тебя здесь; но  мне  не  хочется  затягивать  дело.  Ступай,  ты
свободен; можешь уйти отсюда, когда тебе заблагорассудится.  Однако  скажи
мне, - добавил он, - не сумеешь ли ты разыскать подземелье,  если  отвести
тебя в тот лес, где оно находится.
   - Нет, сеньор, - отвечал я, - меня привели туда ночью, а выбрался я  из
него до рассвета: мне никак не узнать этого места.
   Тогда судья удалился, сказав, что  прикажет  тюремщику  отпереть  двери
темницы. Действительно, минуту  спустя  тюремщик  вошел  в  мою  камеру  в
сопровождении одного из сторожей, который нес холщовый  узел.  Оба  они  с
важным видом и не говоря ни слова сняли с меня камзол и штаны,  сшитые  из
хорошего сукна и почти новые; затем они напялили на меня  какое-то  старое
рубище и, взяв за плечи, вытолкали из тюрьмы.
   Смущение, охватившее меня, когда я увидел себя в  этом  жалком  наряде,
умерило радость, присущую узникам, выпущенным на  свободу.  Я  хотел  было
тотчас же удалиться из города, чтоб укрыться от взоров толпы, которые были
для меня почти что невыносимы. Однако чувство благодарности одержало  верх
над стыдом: я пошел поблагодарить молодого псаломщика, которому был  столь
многим обязан. Увидев меня, он не мог удержаться от смеха.
   - Вот так облачение! - воскликнул он. - Я было вас и не узнал.  Здорово
обошлось с вами здешнее правосудие, как я погляжу.
   - Я не жалуюсь на суд, - ответил я, - он поступил справедливо. Я  хотел
бы только, чтоб все судейские были честными людьми:  хоть  бы  одежду  мне
оставили; кажется, я недешево за нее заплатил.
   -  Пожалуй,  что  так,  -  согласился  он,  -  но  они   называют   это
формальностями, которые надлежит соблюдать. Не воображаете ли вы,  кстати,
будто ваша лошадь возвращена прежнему владельцу? Как бы не так: она  стоит
теперь в конюшне у повытчика, где  ее  берегут  в  качестве  вещественного
доказательства. Не думаю, чтоб пострадавшему  дворянину  удалось  получить
назад хотя бы загривок. Но поговоримте о другом, - продолжал он. -  Каковы
ваши намерения? Что собираетесь вы теперь предпринять?
   - Я хотел бы добраться до Бургоса: там я разыщу даму, которую  спас  от
разбойников. Она, наверно, даст мне  несколько  пистолей;  я  куплю  новую
сутанеллу (*24) и отправлюсь в Саламанку, где попытаюсь использовать  свою
латынь. Но все дело в том, что я еще не в Бургосе: ведь  надо  питаться  в
дороге, а вы сами знаете, как наголодаешься, путешествуя без денег.
   - Я вас понимаю, - возразил он,  -  и  мой  кошелек  к  вашим  услугам;
правда, он несколько тощ, но псаломщик, как вам известно, не епископ.
   С этими словами он вытащил свой кошелек и сунул мне его в руку с  таким
радушием, что я принужден был принять его  независимо  от  содержимого.  Я
поблагодарил псалмопевца так, как если б он подарил мне все золото в мире,
и рассыпался в предложении услуг, которые, впрочем, мне никогда не удалось
ему оказать. Затем мы расстались, и я  удалился  из  города,  не  навестив
остальных лиц, хлопотавших о моем освобождении.  Я  удовольствовался  тем,
что призвал на их головы тысячи благословений.
   Псаломщик имел полное основание не хвастаться своим  кошельком:  в  нем
оказалось немного денег; да к тому же какие деньги, - одна только  мелочь.
К счастью, я за последние два месяца привык к весьма скудному питанию, так
что у меня даже еще оставалось несколько реалов, когда я добрался до Понте
де Мула, расположенному неподалеку от Бургоса.  Там  я  остановился,  чтоб
навести справки о  донье  Менсии,  и  зашел  на  постоялый  двор,  хозяйка
которого оказалась женщиной весьма сухопарой,  подвижной  и  суровой.  Моя
дерюга,  как  я  сразу  заметил  по  неприветливой  встрече,  не  снискала
благоволения в ее глазах, что, впрочем,  я  ей  охотно  прощаю.  Присев  к
столу, я поел хлеба и сыру и выпил несколько глотков отвратительного вина,
которое она мне принесла. Во время этой трапезы, отлично гармонировавшей с
моим облачением, я попытался вступить в разговор с хозяйкой, но  она  ясно
дала мне понять презрительной гримасой, что гнушается беседовать со  мной.
Я просил ее сказать, не знает ли она маркиза де ла Гуардиа, далеко  ли  до
его замка от этого местечка и, главным образом, что  сталось  с  маркизой,
его супругой.
   - Вы что-то уж слишком много вопросов задаете, - надменно сказала она.
   Все-таки она сообщила мне,  хоть  и  очень  неохотно,  что  замок  дона
Амбросио отстоит в какой-нибудь миле от Понте де Мула. Наступала  ночь,  а
потому, покончив с едой и питьем, я выразил желание отдохнуть  и  попросил
хозяйку отвести мне горницу.
   - Вам горницу? -  сказала  она,  бросая  на  меня  взгляд,  исполненный
презрения. - У меня нет горниц для людей, ужинающих куском сыра.  Все  мои
постели заняты. Я ожидаю сегодня вечером знатных кавалеров, которые хотели
здесь переночевать. Все,  что  я  могу  сделать  для  вашей  милости,  это
поместить вас в сарай: вам, чай, не впервые приходится спать на соломе.
   Ей и в голову не могло  прийти,  как  верно  она  угадала.  Я  не  стал
возражать на эту речь и благоразумно направился к своей копне, на  которой
вскоре заснул, как человек, издавна закаленный.



   ГЛАВА XIV. О приеме, который донья Менсия оказала Жиль Бласу в Бургосе

   На другой день я не поленился встать рано поутру и пошел расплатиться с
хозяйкой, которая уже была на ногах; она показалась  мне  несколько  менее
заносчивой и в лучшем расположении  духа,  чем  накануне  вечером,  что  я
приписал  присутствию  трех  достойных  стражников  Священной   Эрмандады,
беседовавших с ней запанибрата. Они переночевали на  постоялом  дворе,  и,
по-видимому, для этих-то важных сеньоров и  были  заказаны  все  имевшиеся
постели.
   Я спросил в местечке о дороге в замок, куда мне надлежало  отправиться,
и случайно  обратился  к  человеку  одного  пошиба  с  моим  пеньяфлорским
трактирщиком.  Он  не  ограничился  ответом  на  заданный  мною  вопрос  и
рассказал, что маркиз скончался три недели тому назад и  что  его  супруга
удалилась в один из бургосских монастырей, название коего он мне  сообщил.
Вместо того чтобы держать путь в замок, как мною было раньше  намечено,  я
тотчас же направился в Бургос и  поспешил  в  монастырь,  где  жила  донья
Менсия. Придя туда, я попросил привратницу передать этой даме, что молодой
человек,  недавно  выпущенный  из  асторгской  тюрьмы,  желал  бы  с   ней
переговорить. Привратница тотчас же  отправилась  исполнять  мою  просьбу.
Минуту спустя она вернулась и провела меня в приемную, где  мне  не  долго
пришлось дожидаться, так как вскоре появилась у  решетки  донья  Менсия  в
глубоком трауре.
   - Добро пожаловать, - любезно сказала мне эта дама. - Четыре  дня  тому
назад я написала одному лицу в Асторгу, поручив ему зайти к вам  от  моего
имени и передать, что я настоятельно прошу вас посетить меня,  как  только
вы выйдете из тюрьмы. Я не сомневалась в том, что вас скоро выпустят:  для
этого было достаточно тех показаний, которые я  дала  коррехидору  в  ваше
оправдание. Действительно, мне написали, что вы уже  на  свободе,  но  что
никто не знает, куда вы девались. Я боялась, что больше  вас  не  увижу  и
буду лишена удовольствия выразить вам свою признательность, а это было  бы
для меня большим огорчением. Утешьтесь, - добавила  она,  заметив,  что  я
стыжусь жалких лохмотьев, в которых мне пришлось предстать пред нею, -  не
огорчайтесь тем, что я вижу вас в таком наряде. Я была бы неблагодарнейшей
из женщин, если б ничего для вас  не  сделала  после  той  важной  услуги,
которую вы мне оказали.  Я  намерена  избавить  вас  от  того  незавидного
положения, в котором вы находитесь; я  должна  и  могу  это  сделать.  Мне
досталось  довольно  значительное   состояние,   которое   позволяет   мне
вознаградить вас, не обременяя себя.
   - Вы знаете, - продолжала она, - мои приключения по тот день, когда нас
обоих посадили в тюрьму. Теперь я расскажу вам, что случилось  со  мной  с
тех пор. "После того как асторгский коррехидор, выслушав правдивый рассказ
о моих злоключениях приказал проводить меня в Бургос, я отправилась оттуда
в замок дона Амбросио. Мой приезд вызвал там величайшее изумление;  однако
мне сообщили, что я вернулась слишком поздно, так как  маркиз,  пораженный
моим побегом, как ударом  молнии,  заболел,  и  врачи  отчаиваются  в  его
спасении. Это подало мне новый повод сетовать на свою лютую судьбу. Тем не
менее я приказала уведомить маркиза о своем приезде. Затем я вошла к  нему
в опочивальню и упала на колени у изголовья его постели, обливаясь слезами
и преисполненная глубокой печали, сжимавшей мне сердце".
   - Что привело вас сюда? - спросил он, увидев  меня.  -  Или  вы  хотите
посмотреть на деяние рук своих? Разве вам мало того, что  вы  лишили  меня
жизни? Неужели для вашего удовлетворения нужно,  чтобы  глаза  ваши  стали
свидетелями моей смерти?
   - Сеньор, - ответствовала я, - Инеса,  наверно,  передала  вам,  что  я
бежала со своим первым супругом. Не стрясись печального события, отнявшего
его у меня, вы бы никогда больше меня не увидели. При  этом  я  рассказала
ему, как дон Альвар был убит  разбойниками  и  как  затем  меня  увезли  в
подземелье. Я сообщила ему также и остальное,  и,  когда  я  кончила,  дон
Амбросио протянул мне руку.
   - Довольно, - сказал он ласково,  -  я  больше  не  сетую  на  вас.  И,
действительно, в праве ли я вас попрекать? Вы нашли любимого вами  супруга
и покинули  меня,  чтобы  последовать  за  ним.  Смею  ли  я  хулить  ваше
поведение? Нет, сударыня, я не стану роптать  на  вас,  ибо  это  было  бы
несправедливо. По этой же причине я не захотел послать за вами  в  погоню,
хотя несчастье потерять вас убьет меня. Я уважал  священные  права  вашего
похитителя и даже ту привязанность, которую вы к нему  питали.  Словом,  я
воздаю вам справедливость; своим возвращением сюда вы вновь обрели всю мою
прежнюю любовь. Да, любезная Менсия, ваше  присутствие  преисполнило  меня
радост