циат  со  своим  слугой;  оба  подвыпившие  или,  вернее,  пьяные  до
полусмерти.
   -  Господа,  -  воскликнул  один  из  стражников,  -  я   узнаю   этого
толстяка-жуира. Ведь это же сеньор лиценциат Гюомар (*93),  ректор  нашего
университета! Хотя вы видите его в довольно жалком состоянии, однако же он
великий человек и выдающийся гений. Никакой философ не устоит против  него
на диспуте; он так и сыплет словами. Жаль только, что  он  чересчур  любит
вино, тяжбы и гризеток. Вероятно, он возвращался домой, отужинав  у  своей
Исабелы, где, по несчастью, его спутник нализался не  меньше  его.  Теперь
оба очутились в канаве. Прежде чем наш добрый лиценциат стал ректором, это
с ним нередко случалось. Почести, как видите, не всегда изменяют нравы.
   Мы оставили этих пьяниц на руках дозора,  который  позаботился  о  том,
чтоб отнести их домой, а сами вернулись в гостиницу, где  каждый  поспешил
предаться покою.
   Дон Фелис и дон Луис встали около полудня и,  встретившись,  заговорили
прежде всего об Ауроре де Гусман.
   - Жиль Блас, - сказала мне сеньора, - сходи к моей тетке донье Химене и
спроси ее от моего имени, можем ли мы, сеньор Пачеко и я, повидать сегодня
мою кузину.
   Я отправился выполнять поручение или, выражаясь  точнее,  условиться  с
дуэньей  о  плане  действий.  Договорившись  с  ней  о  всех   необходимых
мероприятиях, я вернулся к мнимому Мендосе.
   - Сеньор, - сказал я, - ваша кузина Аурора чувствует себя  превосходно.
Она поручила мне передать вам от себя, что  вы  весьма  обяжете  ее  своим
посещением, а донья  Химена  приказала  заверить  сеньора  Пачеко,  что  в
качестве вашего друга он всегда будет желанным гостем.
   Услыхав  последние  слова,  дон  Луис  весьма   обрадовался,   что   не
ускользнуло ни от меня, ни от моей госпожи, которая сочла  это  за  доброе
предзнаменование. Перед самым обедом пришел лакей сеньоры Химены и  сказал
дону Фелису:
   - Сеньор, к вашей тетушке заходил какой-то человек из Толедо и  оставил
для вас эту записку.
   Мнимый Мендоса вскрыл ее и прочел вслух следующее:
   "Если вы хотите получить вести о вашем родителе и узнать важные для вас
новости, то по получении сего явитесь немедля к "Вороному коню", что подле
университета".
   - Мне так хочется узнать эти важные новости,  -  сказал  он,  -  что  я
обязательно должен удовлетворить свое любопытство.  Не  прощаюсь  с  вами,
Пачеко, - добавил он. - Если я не вернусь через два часа, то  можете  один
пойти к моей тетке: я загляну туда после  обеда.  Жиль  Блас  передал  вам
приглашение доньи Химены и вы вправе ее навестить.
   Сказав это, он вышел и приказал мне следовать за собой.
   Сами понимаете, что вместо того, чтоб направиться к "Вороному коню", мы
поспешили к дому, где жила Ортис. Прибыв туда, мы приготовились  разыграть
свою пьесу: Аурора сняла русый  парик,  вымыла  и  вытерла  брови,  надела
женское платье и превратилась в прелестную брюнетку, каковой была на самом
деле. Действительно, костюмировка изменяла ее до такой степени, что Аурора
и дон Фелис казались разными личностями. К тому же она  выглядела  выше  в
женском наряде, нежели в мужском,  чему,  впрочем,  немало  способствовали
чапины (*94), которые обычно были у нее очень высокие.
   Усилив свои чары с помощью всех средств, изобретенных  искусством,  она
принялась поджидать дона Луиса с волнением, к которому примешивались страх
и надежда. То она полагалась на свой ум и красоту, то ей  мерещилось,  что
опыт кончится неудачей.  Ортис,  со  своей  стороны,  всячески  готовилась
поддержать свою госпожу. А что касается меня, то, пообедав,  я  тотчас  же
удалился, так как Пачеко не должен был застать меня в  этом  доме  и  мне,
подобно актеру, выступающему только в последнем акте, предстояло явиться к
концу визита.
   Словом, все было в полном порядке, когда пришел дон Луис. Донья  Химена
приняла его весьма учтиво, и он в течение  двух  или  трех  часов  занимал
разговором Аурору, после чего я вошел в комнату, где  они  находились,  и,
обратившись к кавалеру, сказал:
   - Сеньор, мой барин, дон Фелис, не придет сюда сегодня и  очень  просит
вас извинить его: с ним трое каких-то господ из Толедо, от которых  он  не
может избавиться.
   - Ах, маленький шалопай! - воскликнула донья  Химена,  -  он,  наверно,
закутил.
   - Никак нет, сударыня, - возразил я, - сеньор беседует с ними о  весьма
серьезных делах и поручил мне передать это как вам, так и донье Ауроре.
   - Ни-ни, не принимаю  никаких  извинений,  -  шутливо  проговорила  моя
госпожа. - Он знает, что мне неможется, и должен оказывать больше внимания
лицам, связанным с ним узами крови. А в наказание - пусть не является сюда
целых две недели.
   - Ах, сеньора, - вмешался тут дон Луис, - не принимайте столь жестокого
решения: он и  без  того  достоин  жалости,  так  как  лишен  был  счастья
лицезреть вас сегодня.
   Они некоторое время шутили на эту тему, после чего Пачеко ретировался.
   Прекрасная Аурора тотчас же меняет облик, надевает мужское платье и  со
всей возможной поспешностью возвращается в меблированные комнаты.
   - Простите, любезный друг, -  сказала  она  дону  Луису,  -  что  я  не
последовал за вами к своей тетке; но я никак не мог освободиться от лиц, с
которыми  мне  пришлось  быть.  Меня,  однако,   утешает   то,   что   вам
представилась возможность удовлетворить свое любопытство. Ну-с, какого  же
вы мнения о моей кузине? Скажите мне без всякой лести.
   - Я от нее в восторге, - отвечал Пачеко. - Вы были правы,  говоря,  что
она на вас похожа. Никогда не видал более сходных черт: тот же овал  лица,
те же глаза, тот же рот,  тот  же  звук  голоса.  Есть  все  же  небольшая
разница; Аурора выше вас; она  брюнетка,  а  вы  блондин;  у  вас  веселый
характер, она - серьезна. Вот и все, чем вы отличаетесь друг от друга. Что
касается ума, - добавил он, - то вряд ли даже ангелы небесные умнее  вашей
кузины. Словом, эта молодая особа полна беспримерных достоинств.
   Сеньор Пачеко произнес эти последние слова с таким пылом, что дон Фелис
сказал ему улыбаясь:
   - Я раскаиваюсь, милый друг,  что  познакомил  вас  с  доньей  Хименой.
Поверьте мне, не  ходите  больше  к  ней:  советую  вам  это  ради  вашего
спокойствия. Аурора де Гусман способна так вскружить вам голову и  внушить
такую страсть...
   - Мне незачем возвращаться к вашей кузине, чтоб влюбиться в  нее:  дело
сделано, - прервал он дона Фелиса.
   - Скорблю о вас,  -  возразил  мнимый  Мендоса,  -  ибо  вы  -  человек
непостоянный, кузина моя не  какая-нибудь  Исабела:  предупреждаю  вас  об
этом. Она снизойдет только до такого поклонника, который  питает  законные
намерения.
   - Законные намерения! - воскликнул дон Луис, -  а  какие  же  намерения
можно питать по отношению к девушке столь знатного рода?  Право,  вы  меня
оскорбляете, если думаете, что я способен бросить  на  нее  непочтительный
взгляд. Узнайте меня поближе, любезный Мендоса: увы, я почел  бы  себя  за
счастливейшего из смертных, если б она  не  отвергла  моего  сватовства  и
согласилась соединить свою судьбу с моей.
   - Это другой разговор, - ответствовал дон Фелис, - и о таком  случае  я
готов оказать вам содействие. Сочувствую вашим желаниям  и  предлагаю  вам
свои услуги у Ауроры. Завтра же попытаюсь расположить в вашу  пользу  свою
тетку, которая имеет на нее большое влияние.
   Пачеко  рассыпался  в  бесчисленных  благодарностях  перед   кавалером,
надававшим ему таких радужных обещаний, и мы с удовольствием заметили, что
наша тактика увенчалась успехом. На следующий день мы еще больше  разожгли
любовь дона Луиса новой выдумкой. Моя госпожа отправилась к донье  Химене,
как бы для того, чтоб склонить ее на сторону кавалера, а затем, вернувшись
обратно, сказала дону Пачеко:
   - Я говорил с тетушкой, и мне стоило немалых трудов обеспечить  вам  ее
содействие. Она была ужасно предубеждена против  вас.  Не  знаю,  кому  вы
обязаны тем, что она считала вас ветрогоном, но,  несомненно,  что  кто-то
обрисовал вас ей с самой неблагоприятной стороны. К  счастью,  я  взял  на
себя вашу защиту, и мне удалось в конце  концов  рассеять  дурное  мнение,
которое она составила себе о ваших нравах. Но это еще не все, - продолжала
Аурора, - я хочу, чтоб вы в моем присутствии переговорили с  тетушкой:  мы
постараемся окончательно добиться ее поддержки.
   Пачеко проявил необычайное нетерпение свидеться  с  доньей  Хименой,  и
желание его было удовлетворено на следующее утро. Мнимый Мендоса отвел его
к Ортис, и они втроем завели беседу, из которой выяснилось, что  дон  Луис
дал сильно увлечь себя в самое короткое время. Ловкая Химена  притворилась
растроганной чувствами, которые он выказывал, и обещала кавалеру приложить
все усилия, чтоб уговорить племянницу выйти за него замуж. Пачеко бросился
к ногам доброй тетушки, чтоб поблагодарить  ее  за  ее  доброжелательство,
после чего дон Фелис спросил, проснулась ли уже его кузина.
   - Нет, - отвечала дуэнья, - она еще почивает, и вам не удастся  увидеть
ее теперь. Но приходите после обеда и можете беседовать с ней, сколько вам
будет угодно.
   Ответ доньи Химены,  как  вы  легко  можете  себе  представить,  удвоил
радость дона Луиса, которому остаток утра показался  особенно  долгим.  Он
вернулся в меблированные комнаты вместе с  Мендосой,  которому  доставляло
немалое удовольствие наблюдать за своим спутником и примечать у  него  все
признаки истинной любви.
   Беседа их вертелась исключительно вокруг Ауроры, а когда они отобедали,
то дон Фелис сказал Пачеко:
   - У меня есть идея. Я думаю отправиться к тетушке несколько раньше  вас
и переговорить наедине с кузиной; при этом я постараюсь,  по  возможности,
выведать, как она к вам относится.
   Дон Луис одобрил эту мысль и, отпустив своего друга, последовал за  ним
только час спустя. Моя госпожа так удачно воспользовалась  этим  временем,
что к приходу своего поклонника была уже в женском наряде.
   -  Я  надеялся  застать  здесь   дона   Фелиса,   -   сказал   кавалер,
поздоровавшись с Ауророй и дуэньей.
   - Вы его скоро увидите: он пишет в  моем  кабинете,  -  отвечала  донья
Химена.
   Пачеко, казалось, без труда примирился с этой неудачей и затеял  беседу
с дамами. Несмотря на  присутствие  предмета  своей  страсти,  он  все  же
заметил, что часы текли, а Мендоса не показывался. Наконец, он не выдержал
и выразил по этому  поводу  некоторое  удивление.  Тогда  Аурора  внезапно
переменила тон и, расхохотавшись, сказала дону Луису:
   - Возможно ли, что у вас до сих пор не возникло ни малейшего подозрения
относительно проделки, которую с вами  выкинули.  Неужели  русый  парик  и
крашеные брови делают меня настолько  неузнаваемой,  чтоб  можно  было  до
такой  степени  заблуждаться?  Образумьтесь,  Пачеко,  -  продолжала  она,
становясь снова серьезной, - и узнайте, что дон Фелис де Мендоса и  Аурора
де Гусман - одно и то же лицо.
   Она не удовлетворилась тем, что вывела его из заблуждения, и призналась
ему в чувствах,  которые  питала  к  нему,  а  также  во  всех  поступках,
предпринятых ею, чтоб его пленить. Дон Луис был столь же очарован, сколь и
удивлен. Он упал на колени перед моей госпожой и воскликнул с жаром:
   - Ах, прекрасная Аурора! Действительно ли я тот счастливый смертный,  к
которому вы отнеслись с такой  благосклонностью?  Чем  выразить  мне  свою
признательность? Даже вечной любви недостаточно, чтоб отплатить за это.
   За этими словами последовали многие нежные и страстные речи, после чего
влюбленные заговорили о мерах, которые надлежало принять для завершения их
желаний. Было решено немедленно же отправиться в Мадрид и  закончить  нашу
комедию браком. Это намерение осуществилось почти сейчас  же  после  того,
как было задумано. Спустя две недели дои Луис женился на моей  госпоже,  и
свадьба подала повод для бесконечных празднеств и увеселений.



   ГЛАВА VII. Жиль Блас меняет кондицию и переходит
   на службу к дону Гонсало Пачеко

   Спустя три недели после этой свадьбы моя госпожа пожелала  вознаградить
меня за оказанные мною услуги. Она подарила мне сто пистолей и сказала:
   - Жиль Блас, друг мой, я не гоню вас от  себя;  живите  здесь,  сколько
заблагорассудится; но дядя моего мужа, дон Гонсало Пачеко, выразил желание
взять вас к себе в качестве камердинера. Я так расписала ваши достоинства,
что он просил меня уступить вас ему. Это добрый человек, старой придворной
складки, - добавила она, - вам будет у него очень хорошо.
   Я поблагодарил Аурору за доброе отношение, и так как она больше во  мне
не нуждалась, то принял предложенное  место  с  тем  большей  охотой,  что
продолжал служить в той же семье. Того ради отправился я на следующее утро
от имени новобрачной к сеньору дону Гонсало. Он лежал еще в постели,  хотя
было уже около полудня. Когда я вошел в спальню, он кушал  бульон,  только
что принесенный ему  пажом.  Усы  были  у  него  в  папильотках,  глаза  -
потухшие, а лицо бледное и  тощее.  Он  принадлежал  к  числу  холостяков,
которые, проведя молодость в распутстве, не становятся благоразумнее  и  в
более пожилом возрасте. Дон Гонсало принял меня любезно и сказал, что если
я готов служить ему с таким же усердием,  как  и  его  племяннице,  то  он
позаботится о моем благополучии. Получив такое заверение, я обещал ему  не
меньшую преданность, и он тут же оставил меня при себе.
   Таким образом я очутился у нового хозяина, и черт его  знает,  что  это
был за человек. Когда он встал, то мне показалось, что я  присутствую  при
воскрешении Лазаря. Представьте себе длинное тело,  такое  сухопарое,  что
если бы его раздеть, то на нем можно было бы отлично  изучать  остеологию.
Ноги у него были до того худы, что они  показались  мне  жердочками,  даже
после того как он натянул на них три или четыре пары чулок.  Помимо  того,
эта живая мумия страдала астмой и кашляла всякий раз, как  ей  приходилось
произнести какое-либо слово.
   Сперва он откушал шоколаду, а затем, спросив бумагу и  чернил,  написал
записку, которую запечатал,  и  приказал  пажу,  подававшему  ему  бульон,
отнести по назначению. После этого он обратился ко мне:
   - Я намерен, друг мой, отныне передавать тебе все  мои  поручения  и  в
особенности те, которые касаются  доньи  Эуфрасии.  Это  -  молодая  дама,
которую я люблю и которая отвечает мне нежной взаимностью.
   "Боже праведный! - подумал я про себя,  -  к  чему  удивляться  молодым
людям,  приписывающим  себе  любовные  успехи,  когда  даже  этот   старый
греховодник воображает, что его боготворят?"
   - Жиль Блас, - продолжал  он,  -  я  сегодня  же  сведу  тебя  к  донье
Эуфрасии, так как ужинаю у нее  почти  каждый  вечер.  Ты  увидишь  весьма
приятную сеньору и будешь в восхищении от ее  благоразумия  и  скромности.
Она нисколько не похожа на тех вертопрашек, которые интересуются молодежью
и увлекаются внешностью. Напротив, донья Эуфрасия обладает зрелым  умом  и
рассудительностью; она требует от мужчины искренних чувств и  предпочитает
самым блестящим кавалерам поклонника, который умеет любить.
   Сеньор дон Гонсало не  ограничился  апологией  своей  возлюбленной:  он
объявил ее кладезем всех  совершенств.  Но  на  сей  раз  он  нарвался  на
слушателя,  которого  нелегко  было  убедить  в  этих  делах.  После  всех
фортелей, которые выкидывали на моих глазах актерки, я перестал  верить  в
любовное благополучие старых вельмож. Из  вежливости  я  сделал  вид,  что
нисколько не сомневаюсь в словах своего господина; более того, я  похвалил
рассудительность и хороший вкус Эуфрасии. У  меня  даже  хватило  наглости
заявить, что ей  трудно  было  бы  найти  более  обаятельного  поклонника.
Простак даже  не  заподозрил,  что  я  кадил  ему  бесстыднейшим  образом,
напротив, он был в восторге от моих слов:  ибо  так  создан  свет,  что  с
великими мира сего льстец может отважиться на что  угодно,  -  они  готовы
слушать самую преувеличенную лесть.
   Старик,  написав  записку,  вырвал  щипчиками  несколько  волосков   из
подбородка, затем промыл глаза, которые слипались у него от густого  гноя.
Он вымыл также уши и руки, а по совершении этих омовений  покрасил  черной
краской усы, брови и волосы. Он  занимался  своим  туалетом  дольше  любой
старой  вдовы,  силящейся  затушевать  следы  времени.  Когда  он   кончал
прихорашиваться, вошел другой старец. То был его приятель, граф  д'Асумар.
Как не похожи были они  друг  на  друга!  Граф  не  скрывал  седых  волос,
опирался на трость  и  не  только  не  стремился  выглядеть  молодым,  но,
казалось, похвалялся своей старостью.
   - Сеньор Пачеко, - сказал он входя, - я пришел к вам обедать.
   - Добро пожаловать, граф, - отвечал мой господин.
   При этом они обнялись, а затем, усевшись, стали беседовать  в  ожидании
обеда.
   Сначала речь зашла о бое быков,  происходившем  за  несколько  дней  до
этого.  Они  вспомнили  о  кавалерах,  отличившихся  на  этом   состязании
ловкостью и силой, на что старый граф, подобно Нестору (*95), которому все
современное давало повод восхвалять минувшее, сказал со вздохом:
   - Увы, нет ныне таких людей, которые сравнились бы  с  прежними,  и  не
видать на турнирах той пышности, что бывала в дни моей молодости.
   Я посмеялся про себя  над  предубеждением  доброго  сеньора  д'Асумара,
который не ограничился одними турнирами. Помню, что за десертом он сказал,
глядя на прекрасные персики, которые ему подали:
   - В мое время персики были много крупнее, чем теперь; природа слабеет с
каждым днем.
   "В таком случае, - подумал я про себя с улыбкой, - персики времен Адама
были, вероятно, сказочной величины".
   Граф  д'Асумар  засиделся  почти  до  вечера.  Не  успел  мой  господин
избавиться от него, как тотчас же вышел из дому, приказав мне следовать за
собой. Мы отправились к  Эуфрасии,  которая  жила  в  хорошо  обставленной
квартире  в  ста  шагах  от  нашего  дома.  Она  была  одета   с   большой
элегантностью  и  выглядела  так  моложаво,  что  я  было  принял  ее   за
несовершеннолетнюю, хотя ей перевалило, по меньшей мере, за тридцать.  Ее,
пожалуй, можно было назвать красавицей, а в ее уме я вскоре убедился.  Она
не походила на тех прелестниц,  которые  щеголяют  блестящей  болтовней  и
вольными манерами: в ее  поведении,  равно  как  и  в  речах,  преобладала
скромность, и она поддерживала беседу с редкостным остроумием, не  пытаясь
при этом выдавать себя за умницу.  Я  приглядывался  к  ней  с  превеликим
удивлением.
   "О, небо! - думал я, - возможно ли, чтоб особа, выказывающая себя такой
скромницей, была способна вести распутную жизнь?"
   Я представлял  себе  всех  женщин  вольного  поведения  не  иначе,  как
бесстыдными,  и  был  изумлен  проявленной  Эуфрасией  сдержанностью,   не
рассудив, что эти особы умеют притворяться и  стараются  приспособиться  к
богачам и вельможам,  попадающим  к  ним  в  руки.  Если  клиенты  требуют
темперамента, то они  делаются  бойкими  и  резвыми;  если  клиенты  любят
скромность,  то  они  украшают  себя  благоразумием  и  добродетелью.  Это
настоящие хамелеоны, меняющие цвет в зависимости от настроения и характера
мужчины, с которыми им приходится иметь дело.
   Дон Гонсало не принадлежал к числу сеньоров, любящих  бойких  красавиц.
Он не выносил этого жанра,  и,  чтоб  его  разжечь,  женщина  должна  была
походить на весталку. Эуфрасия так и поступала, свидетельствуя  этим,  что
не все талантливые комедиантки играют на сцене.
   Оставив своего барина наедине с его нимфой, я спустился в нижние покои,
где застал пожилую камеристку, в которой узнал субретку, состоявшую прежде
в наперсницах у одной актрисы. Она тоже узнала меня, и сцена нашей встречи
была достойна того, чтоб войти в какую-нибудь театральную пьесу.
   - Вас ли я вижу, сеньор Жиль Блас! - сказала  мне  субретка,  не  помня
себя от восторга. - Вы, значит, ушли от Арсении, как и я от Констансии?
   - О, да! - отвечал я, - и к тому же довольно