,  вы  так  хорошо  справлялись  с  управлением  городом
Валенсией, что король считает вас способным занять более  высокий  пост  и
назначает вице-королем Арагона. К тому же, - добавил он, -  эта  должность
вполне соответствует знатности вашего рода,  и  арагонское  дворянство  не
имеет оснований роптать на королевский выбор.
   Его светлость ни словом не упомянул обо мне, и  в  обществе  не  узнали
ничего о моей роли в этом деле, что уберегло дона Альфонсо и  министра  от
неблагоприятных пересудов,  которые  могли  бы  начаться  в  высшем  свете
относительно вице-короля моего изделия.
   Как только сын дона Сесара приобрел полную уверенность  в  своем  новом
положении, он отправил  нарочного  в  Валенсию,  чтобы  известить  отца  и
Серафину, каковые вскоре затем прибыли в Мадрид. Первым делом они посетили
меня и осыпали выражениями признательности. Какое трогательное и  почетное
для меня зрелище! Три особы, которые  были  мне  дороже  всего  на  свете,
наперебой обнимали меня. Столь же живо чувствуя преданность и приязнь, как
и честь, которую должно было принести их роду вице-королевское звание, они
не переставали обращаться ко мне с речами, полными благодарности. Они даже
говорили со мной как с человеком, равным  им  по  положению  и  как  будто
совершенно не помнили, что некогда были моими хозяевами; никакие выражения
дружбы не казались им достаточными.
   Чтобы не вдаваться в излишние подробности,  скажу,  что  дон  Альфонсо,
получив свой патент, поблагодарив короля и его министра и, принеся обычную
в  таких  случаях  присягу,  покинул  Мадрид  вместе  со  своею  семьей  и
переселился в Сарагосу. Он  обставил  свой  въезд  туда  всем  вообразимым
великолепием, и арагонцы восторженными кликами подтвердили, что я  дал  им
вице-короля, который был им по душе.



   ГЛАВА XIII. Жиль Блас встречает у короля дона Гастона де Когольос
   и дона Андреса де Тордесильяс. Куда они отправились втроем.
   Окончание истории дона Гастона и доньи Елены де Галистео.
   Какую услугу Сантильяна оказал Тордесильясу

   Я плавал в блаженстве, оттого что так благополучно превратил смещенного
губернатора в вице-короля; даже господа де Лейва были в меньшем  восторге,
чем я. Вскоре мне  представился  еще  один  случай  воспользоваться  своим
влиянием в пользу друга, о чем я считаю нужным  сообщить,  чтобы  показать
читателю, что я не  был  больше  тем  Жиль  Бласом,  который  при  прошлом
министре торговал милостями двора.
   Однажды я был в королевской антикамере, где  беседовал  с  сановниками,
которые, видя  во  мне  человека,  пользовавшегося  расположением  первого
министра, не пренебрегали разговором со  мною.  В  толпе  я  заметил  дона
Гастона де Когольос, того самого политического узника, которого я, в  свое
время, оставил в Сеговийской крепости. Он был здесь вместе с  комендантом,
доном Андресом де Тордесильяс. Я охотно покинул своих собеседников,  чтобы
обнять обоих друзей. Если они удивились, видя меня во дворце, то еще более
изумился я тому, что их там встретив. После восторженных объятий с  той  и
другой стороны дон Гастон сказал мне:
   - Сеньор де Сантильяна, мы должны задать друг другу немало вопросов, но
сейчас мы находимся в неудобном для этого месте: разрешите же нам  отвезти
вас в такое помещение, где сеньор де Тордесильяс и мы будем рады  завязать
с вами длительную беседу.
   Я согласился. Мы протолкались сквозь толпу и вышли  из  дворца.  Карета
дона Гастона ждала его на улице. Мы уселись в нее все трое и  проехали  на
большую базарную площадь, где происходят бои быков.  Там  жил  Когольос  в
очень хорошем доме.
   - Сеньор Жиль Блас, - сказал мне  дон  Андрес,  когда  мы  очутились  в
великолепно обставленном зале, - мне казалось, что, уезжая из Сеговии,  вы
ненавидели двор и приняли решение удалиться от него навсегда.
   - Таково, действительно, было мое намерение, - отвечал я ему, - и, пока
был жив покойный король, я не отступал  от  своего  решения;  но  когда  я
услыхал,  что  сын  его,  инфант,  вступил  на  престол,  мне   захотелось
проверить, узнает ли он меня.  Он  меня  узнал,  и  я  имел  счастье  быть
благосклонно принятым; он сам препоручил меня  Первому  министру,  который
отнесся  ко  мне  дружески  и  с  которым  я  нахожусь  в  гораздо  лучших
отношениях, чем когда-либо был с герцогом Лермою. Вот и  все,  сеньор  дон
Андрес, что я имею вам рассказать. А сами вы все еще состоите  комендантом
Сеговийской крепости?
   - О, нет, - отвечал он, - граф-герцог назначил другого  на  мое  место.
Он, по-видимому, считает меня глубоко преданным его предшественнику.
   - А я, - сказал тогда дон Гастон, - был освобожден по обратной причине:
едва только первый министр узнал, что  я  сижу  в  Сеговийской  тюрьме  по
приказу герцога Лермы, как велел меня  оттуда  выпустить.  Теперь,  сеньор
Жиль Блас, я должен вам рассказать, что произошло со мной с тех пор, как я
очутился на свободе.
   "Прежде  всего,  -  продолжал  он,  -  поблагодарив  дона  Андреса   за
любезность, проявленную ко мне во время моего заключения, я  отправился  в
Мадрид. Там я предстал перед графом-герцогом  Оливаресом,  который  сказал
мне:
   - Не  опасайтесь,  что  случившееся  с  вами  несчастье  сколько-нибудь
повредит вашему доброму  имени;  вы  совершенно  оправданы;  я  тем  более
убежден в вашей незапятнанности, что и маркиз де Вильяреаль, в соучастии с
коим вас подозревали, оказался невиновным. Хоть он  и  португалец  и  даже
родственник герцога Браганцского, все же  он  меньше  предан  ему,  нежели
интересам короля, нашего государя. И так, вам совершенно напрасно  вменили
в преступление дружбу  с  этим  маркизом,  и,  дабы  вознаградить  вас  за
несправедливое обвинение в  измене,  король  делает  вас  поручиком  своей
испанской гвардии.
   Я принял это назначение, но  просил  его  светлость  разрешить  мне  до
вступления в должность съездить в Корню,  чтобы  навестить  свою  тетушку,
донью Элеонор де Ласарилья. Министр дал мне месяц на это путешествие, и  я
выехал в сопровождении одного только лакея.
   Мы уже миновали Кольменар и углубились в лощину между двумя горами, как
вдруг увидели всадника, храбро оборонявшегося от трех людей,  которые  все
сразу на него нападали. Я, не  колеблясь,  решил  прийти  ему  на  помощь,
подскакал к этому сеньору и стал на его сторону. Во время боя  я  заметил,
что наши противники в масках и что мы имеем  дело  с  опытными  бретерами.
Однако, несмотря на их  силу  и  ловкость,  мы  остались  победителями:  я
пронзил  одного,  он  свалился  с  лошади,  а  остальные  двое  немедленно
обратились в бегство. Правда, победа была для нас почти столь же  роковой,
как и для того несчастного,  которого  я  убил,  так  как  после  боя  мой
соратник и я оказались тяжело раненными. Но представьте себе, каково  было
мое изумление, когда я в этом всаднике узнал Комбадоса, мужа доньи  Елены.
Он не менее моего удивился, увидев во мне своего защитника.
   - О, дон Гастон! - воскликнул он. - Возможно ли? Вы  ли  это  поспешили
мне на помощь? Но, столь великодушно вступаясь за меня,  вы,  конечно,  не
знали, что помогаете человеку, который похитил у вас возлюбленную.
   - Я, действительно, не знаю этого, - отвечал я ему, - но если  бы  даже
знал, то неужели, по вашему мнению, поступил  бы  иначе?  Неужели  вы  так
дурно обо мне судите, что приписываете мне столь низкую душу?
   - Нет, нет, - возразил он, - я о вас более высокого мнения, и если умру
от  клинка  злодеев,  то  хотел  бы,  чтобы  ваши  раны  не  помешали  вам
воспользоваться моей смертью.
   - Комбадос, - сказал я ему, - хоть донья Елена мною еще не забыта,  все
же узнайте, что я не хотел бы овладеть ею ценой вашей жизни; я  даже  рад,
что спас вас от ударов этих трех убийц, поскольку  совершил  этим  деяние,
приятное вашей супруге.
   Пока мы говорили таким образом, мой лакей сошел с лошади, приблизился к
всаднику, распростертому в пыли, и, сняв с него маску, показал нам  черты,
которые Комбадос тут же узнал.
   - Это Капрала, - воскликнул  он,  -  коварный  родственник,  который  с
досады, что лишился незаконно оспариваемого у  меня  богатого  наследства,
давно уже питал намерение покончить со мной и  избрал  нынешний  день  для
осуществления своего замысла; но небо  дозволило,  чтобы  он  пал  жертвой
собственного покушения.
   Тем временем кровь наша текла в изобилии, и оба мы  явственно  слабели.
Все же, несмотря на  раны,  у  нас  хватило  силы  добраться  до  местечка
Вильярехо, которое находилось не далее двух  ружейных  выстрелов  от  поля
битвы. Заехав в первую попавшуюся гостиницу,  мы  потребовали  фельдшеров.
Явился один, умение коего нам очень хвалили. Осмотрев наши раны,  фельдшер
нашел их весьма опасными. Он перевязал нас, а на  следующий  день,  снявши
повязки, объявил, что раны дона Бласа смертельны.  О  моих  он  высказался
более благоприятно, и его прогноз не оказался ложным. Комбадос, видя  себя
приговоренным к смерти, думал только о том, чтобы к ней приготовиться.  Он
отправил нарочного к жене, дабы известить ее  обо  всем  происшедшем  и  о
плачевном состоянии, в котором находился. Донья  Елена  вскоре  прибыла  в
Вильярехо. Она приехала туда, мучимая беспокойством, проистекавшим от двух
весьма различных причин: опасности, угрожавшей жизни ее  мужа,  и  боязни,
как бы при виде меня не вспыхнуло вновь плохо притушенное пламя.  И  то  и
другое жестоко ее волновало.
   - Сеньора, - сказал ей дон Блас, когда она  явилась  перед  ним,  -  вы
приехали как раз вовремя, чтобы принять мой прощальный привет. Я  умру,  и
на смерть свою смотрю, как на небесную кару за то, что обманом вырвал  вас
у дона Гастона; я не только не ропщу, но  сам  призываю  вас  вернуть  ему
сердце, которое я у него похитил.
   Донья Елена отвечала ему одними слезами.  И,  в  самом  деле,  это  был
лучший ответ, какой она могла ему дать, так как в душе не  достаточно  еще
отреклась от меня, чтобы позабыть хитрость, при помощи которой он заставил
ее мне изменить.
   Случилось так,  как  предсказал  фельдшер:  менее  чем  через  три  дня
Комбадос умер от ран, в то время  как  состояние  моих  предвещало  скорое
выздоровление. Молодая вдова, занятая исключительно заботами о перенесении
в Корию тела своего мужа, чтобы воздать ему все почести, которые она  была
обязана оказать его праху, покинула Вильярехо и пустилась в обратный путь,
предварительно справившись, как бы из чистой вежливости, о состоянии моего
здоровья. Как только я смог за нею последовать,  я  выехал  в  Корию,  где
окончательно восстановил свои силы. Тогда тетушка моя,  донья  Элеонор,  и
дон Хорхе де Галистео решили как можно скорее  обвенчать  меня  с  Еленою,
дабы судьба путем какой-нибудь неожиданной превратности не  разлучила  нас
вновь. Наша свадьба состоялась без большой огласки ввиду слишком  недавней
смерти дона Бласа; а через несколько дней я возвратился в Мадрид вместе  с
доньей Еленой. Так как я пропустил срок, назначенный мне  графом-герцогом,
то опасался, как бы министр не отдал другому обещанной мне  должности;  но
оказалось, что он ею еще не распорядился и соблаговолил принять извинения,
которые я принес ему за свое опоздание. Итак, - продолжал  Когольос,  -  я
теперь поручик испанской гвардии и чувствую себя хорошо в своей должности.
Я  приобрел  друзей  приятного  обхождения  и  провожу  с  ними  время   в
довольстве".
   - Я был бы рад, если бы мог сказать то же про себя,  -  воскликнул  дон
Андрес, - но  я  очень  далек  от  довольства  своею  судьбою:  я  лишился
должности, которая как-никак  сильно  меня  поддерживала,  и  у  меня  нет
друзей, достаточно влиятельных, чтобы доставить мне прочное положение.
   - Простите, сеньор дон Андрес, - прервал я его с улыбкой, - в моем лице
вы обладаете другом, который может вам  кое  на  что  пригодиться.  Сейчас
только я говорил вам, что теперь еще  больше  любим  графом-герцогом,  чем
прежде герцогом Лермой; а вы осмеливаетесь утверждать мне в лицо, будто  у
вас нет никого, кто бы мог доставить нам надежную должность. Разве  я  уже
раз не оказал вам подобной  услуги?  Вспомните,  что,  пользуясь  влиянием
архиепископа гренадского, я добился вашего назначения в Мексику  на  пост,
на котором вы бы разбогатели, если бы любовь  не  удержала  вас  в  городе
Аликанте. Теперь же я еще больше в состоянии услужить вам,  поскольку  уши
первого министра всегда открыты для меня.
   - Итак, я  вручаю  вам  свою  судьбу,  -  отвечал  Тордесильяс.  -  Но,
пожалуйста, - добавил он улыбаясь, в свою очередь, - не отсылайте  меня  в
Новую Испанию; я не хотел  бы  туда  отправиться,  хотя  бы  меня  сделали
председателем мексиканского суда.
   Наш разговор был прерван доньей Еленой, появившейся в зале и  прелестью
всей своей  особы  вполне  оправдавшей  то  очаровательное  представление,
которое я себе о ней составил,
   - Сударыня,  -  сказал  ей  Когольос,  -  представляю  вам  сеньора  де
Сантильяна, о коем как-то  говорил  вам  и  чье  приятное  общество  часто
разгоняло мою скуку в дни заключения.
   - Да, сеньора, - сказал я донье Елене, - разговор со мной ему нравился,
потому что его предметом всегда были вы.
   Дочь дона Хорхе со скромностью ответила на мою учтивость, после чего  я
простился с супругами, уверив их в своей радости по поводу того, что брак,
наконец, увенчал их давнишнюю любовь. Обратившись затем к Тордесильясу,  я
попросил его сообщить  мне  свое  место  жительства  и,  получив  от  него
требуемое указание, сказал:
   - Я не прощаюсь с вами, дон Андрес: надеюсь,  вы  не  позже  чем  через
неделю убедитесь, что я сочетаю власть с доброй волей.
   Ему не пришлось уличить меня во лжи. На следующий же  день  граф-герцог
сам дал мне повод оказать услугу коменданту.
   - Сантильяна, - сказал мне министр,  -  освободилось  место  начальника
королевской тюрьмы в Вальядолиде: оно приносит больше трехсот  пистолей  в
год; мне хочется отдать его тебе.
   - Я не приму его, ваша светлость, - отвечал я ему, - хоть бы оно давало
десять тысяч дукатов годовой ренты; я отказываюсь от  всех  мест,  которые
могут разлучить меня с вами.
   - Но ты отлично можешь  занимать  это  место,  не  покидая  Мадрида,  -
возразил министр, -  тебе  только  придется  время  от  времени  ездить  в
Вальядолид, чтобы посещать тюрьму.
   - Говорите, что хотите, - возразил я  ему,  -  эту  должность  я  приму
только при условии, что мне позволено будет отказаться  от  нее  в  пользу
честного дворянина, по имени дон Андрес де Тордесильяс, бывшего коменданта
Сеговийской крепости: мне бы  хотелось  преподнести  ему  этот  подарок  в
благодарность за хорошее обращение со мною во  время  моего  пребывания  в
тюрьме.
   - Ты, Жиль Блас,  я  вижу,  хочешь  смастерить  начальника  королевской
тюрьмы так же, как недавно сделал  вице-короля.  Ну,  что  же,  мой  друг!
Хорошо, я предоставляю тебе эту вакансию для Тордесильяса;  но  скажи  мне
откровенно, сколько тебе за это перепадет, ибо  я  не  считаю  тебя  таким
глупцом, чтоб безвозмездно пускать в ход свое влияние.
   - Ваша светлость, - отвечал я, - разве мы не должны платить свои долги?
Дон Андрес безвозмездно доставлял мне всевозможные одолжения. Не должен ли
и я воздать ему тем же?
   - Вы стали  необыкновенным  бессребреником,  сеньор  де  Сантильяна,  -
возразил герцог. - Мне кажется, что вы были значительно менее  бескорыстны
при прошлом министерстве.
   - Не отрицаю, - ответил я. - Дурной пример развратил меня; так как  все
тогда продавалось, то и я сообразовывался с обычаем; теперь же, когда  все
дается даром, и ко мне вернулось бескорыстие.
   Итак,  я  выхлопотал  дону  Андресу  де  Тордесильяс  место  начальника
королевской тюрьмы в Вальядолиде и вскоре отправил его в  этот  город.  Он
был столь же доволен своим новым  положением,  сколь  и  я  -  исполнением
своего обязательства по отношению к нему.



   ГЛАВА XIV. Сантильяна посещает поэта Нуньеса. Каких особ
   он там встретил и какого рода речи там говорились

   Однажды после обеда мне пришла охота навестить поэта обеих Астурий, так
как я весьма любопытствовал узнать, как  он  живет.  Я  направился  в  дом
сеньора Бельтрана Гомеса дель Риверо и спросил Нуньеса.
   - Он больше здесь не квартирует, - ответил мне лакей, стоявший у входа,
и прибавил, указывая на один из соседних домов:
   - Вот где он теперь живет; он занимает флигель во дворе.
   Я направился туда и, пройдя по двору,  вступил  в  покои  с  совершенно
голыми  стенами,  где  еще  застал  своего  друга  Фабрисио  за  столом  с
пятью-шестью собратьями, которых он в тот день угощал обедом.
   Они уже заканчивали  трапезу,  а  потому  находились  в  самом  разгаре
диспута. Но едва они  меня  заметили,  как  шумный  разговор  их  сменился
глубоким молчанием. Нуньес с любезным  видом  бросился  меня  встречать  и
воскликнул:
   -  Вот  сеньор  де  Сантильяна,  соблаговоливший  почтить  меня   своим
посещением! Окажите же вместе со мною уважение фавориту первого министра.
   При  этих  словах   все   сотрапезники   также   встали,   чтобы   меня
приветствовать, и во  внимание  к  титулу,  данному  мне  Нуньесом,  очень
почтительно со мною раскланялись. Хотя мне не хотелось ни пить, ни есть, я
не мог не усесться за стол вместе  с  ними  и  не  отвечать  на  здравицу,
провозглашенную в мою честь. Так как мне показалась, что  мое  присутствие
мешает им продолжать непринужденную беседу, то я сказал им:
   - Сеньоры, мне сдается,  будто  я  прервал  ваш  разговор;  пожалуйста,
продолжайте, а не то я уйду.
   - Эти господа, -  сказал  тогда  Фабрисио,  -  говорили  об  "Ифигении"
Еврипида. Бакалавр Мелькиор де Вильегас, перворазрядный ученый,  спрашивал
у сеньора дона Хасинто де Ромарате, что его более всего захватило  в  этой
трагедии.
   - Да, - подтвердил дон Хасинто, - и я отвечал,  что  это  опасность,  в
которой находится Ифигения.
   - А я, - сказал бакалавр, - возразил ему (и готов  это  доказать),  что
вовсе не в этой опасности - истинный интерес пьесы.
   - Так в чем же? - воскликнул старый лиценциат Габриель де Леон.
   - В ветре, - возразил бакалавр.
   Вся компания разразилась смехом при этой реплике, которую и я не принял
всерьез. Мне  казалось,  что  Мелькиор  сказал  это  только  затем,  чтобы
повеселить собеседников. Но я не знал этого ученого мужа: то был  человек,
не понимавший никаких шуток.
   - Смейтесь, сколько вам будет угодно, сеньоры, - холодно отвечал он,  -
я утверждаю, что только ветер должен  интересовать,  потрясать,  волновать
зрителя, а вовсе не опасность, угрожающая Ифигении.  Представьте  себе,  -
продолжал он, - многочисленную армию, собравшуюся для осады Трои,  поймите
все нетерпение, переживаемое  вождями,  желающими  поскорее  довести  свое
предприятие до конца и вернуться в Грецию,  где  они  оставили  все  самое
дорогое, богов своего очага, жен и детей.  Между  тем  злобный,  противный
ветер задерживает их в Авлиде, словно гвоздями прибивает их  к  гавани,  и
если он не переменится, то они не  сумеют  осадить  Приамов  город.  Итак,
ветер составляет весь интерес  этой  трагедии.  Я  становлюсь  на  сторону
греков, я присоединяюсь к их замыслу. Я хочу  только  одного:  отбытия  их
флота, и безразличным взглядом смотрю на  Ифигению  в  опасности,  ибо  ее
смерть - это средство, чтобы добиться от богов попутного ветра.
   Не успел Вильегас окончить свою речь, как все снова стали потешаться на
его счет. У Нуньеса хватило коварства поддержать его  мнение,  чтобы  дать
лишнюю пищу насмешникам, которые  принялись  наперебой  отпускать  плоские
шутки по поводу  ветров.  Но  бакалавр,  окинув  их  всех  флегматичным  и
высокомерным взглядом, назвал их невеждами  и  вульгарными  умами.  Я  все
время ждал, что эти господа вот-вот рассердятся и вцепятся  друг  другу  в
гривы, - обычный финал таких дискуссий. Однако на сей раз мои ожидания  не
оправдались: они удовольствовались тем, что обменял