кровские  мужики  выделяли  Ефима  как   умевшего
подписываться, как много повидавшего.
   - Башка! - говорили они. - Энтот всем носы утрет...
   За трезвость похвальную выбрали Ефима сначала  в  церковные  старосты.  А
когда Покровское с окрестными выселками преобразовали в волость, Ефима Новых
провели в волостные старшины. Далеким  сном  казались  теперь  мужику  синие
вьюги на заволжских трактах. Ефим картуз заимел,  стал  чайком  из  самовара
баловаться. И даже дерзостно помышлял к старости кровать купить:
   - С шарами...  А  шары  чтоб  сверкали,  ядрена  вошь!  Но  даже  во  дни
табельные, во дни значительные от водки он  взоры  свои  геройски  отвращал,
говоря с немалым достоинством:
   - Рад бы уважить, но потребить не могу.  Потому  как  всю  пайку  винища,
свыше мне господом отпущенную, уже восприял, по-божески,  а  ныне  угощаться
даже задарма не рыскну... Увольте, люди!
   И дома у Новых - достаток, у каждого по тулупу и валенкам.
   Все трудились. Один  лишь  Гришка  зимами  на  печи  лежал,  а  по  весне
вытаскивал  кислые  овчины  под  плетень,  дрыхнул  на   солнцепеке.   Средь
крестьянских детей выделялся он крайней  нечистоплотностью,  отчего  его  на
селе иначе, как "сопляком", и не звали. Поначалу-то, дабы вразумить сыночка,
Ефим немало вожжей об него измусолил. Но к  труду  приохотить  не  мог  -  и
отступился:
   - Пущай уж валяется... падаль. Слава те, хосподи, нонеча мы не бедные.
   Одного-то лодыря как-нибудь прокормим.
   Вдруг начала помирать Пелагея, и Ефим велел Лаврентию скакать  верхом  по
округе, дабы найти добрую знахарку. Сын вернулся домой, когда  мать  уже  на
столе лежала, и сам свалился на лавку. Разгорячась, гнал он лошадь, на ветру
ознобился - в сорок ден скрутила парня злая чахотка. Два могильных холма  не
успели еще травой порасти, как случилась  новая  беда.  Пошла  как-то  Марья
стирать на речку, нагнулась над водой, чтобы  порты  батькины  прополоскать,
тут девку схватило в корчах  -  и  бултых  в  воду!  Под  праздник  светлого
воскресения Ефим Новых разговелся в церкви и объявил односельчанам:
   - Видать, не угодил я богу. Теперича рыскну...
   И - запил! Начал разорять хозяйство с телеги,  а  кончил  тем,  что  даже
иконы пропил. Осталась голая изба,  вся  в  паутине.  Град  выбил  стекла  в
окошках, Гришка кое-как заткнул их старыми валенками.  Ефима  лишили  звания
церковного старосты, а губернатор не стал держать его в волостных старшинах.
   Земля опустела - отец пьяный да сын ленивый, разве  они  зерно  бросят  в
землю? Чтобы не возиться с нею, разом пропил Ефим и землю  -  аж  до  самого
плетня, что ограждал его дом от забытой пашни. Потом и  плетень  обменял  за
два штофа... Сам пил, угощал и сынка родимого:
   - Пей, Гришуня, да поговори со мной. Скушно мне!
   Гришка подрастал в звериной молчаливости.  В  ту  пору,  когда  он  водки
попробовал,  было  ему  годков  пятнадцать,  не  больше.  Вырос   костлявым,
мокрогубым, бессловесным, рано полезла из  него  мужская  растительность.  В
один из дней, мучимый с похмелья, Ефим стащил с  соседского  забора  цветной
половик из тряпок, отнес его в кабак. В необъятных анналах истории по  этому
поводу  сказано:  "Крестьяне  порешили  бывшего  своего  кумира  собственным
мужицким судом: ворвались в избу к нему, поочередно избивая Ефима, переломав
ему все ребра сразу, так что он вздохнуть не мог  и  потерял  сознание".  Из
уезда приехал фельдшер, велел доставить избитого в больницу - до города.
   Покровские мужики лошадь с телегой дали, но ехать до Тюмени не пожелали:
   - Пущай Гришка и отвозит, он же сыном ему доводится, а мы Ефиму не родня.
А коль помрет Ефим... нук, што с того? С кем того не бывает? И все помрем...
Эка невидаль!
   Сын отвез полумертвого отца до Тюмени, и всю долгую дорогу, бултыхаясь  в
соломе, тот поминал свою мечту о кровати:
   - Не повезло. Видать, не леживать мягко под шарами... Гришка  в  больнице
так и остался. Жил под лестницей, кормился объедками  от  больных.  А  врачи
подростка приметили:
   - Эй, малый! Не крутись без толку. Ступай в палату и за сидельца будь.
   Да приучись руки-то с мылом мыть...
   Средь тюменских врачей немало было тогда  и  сосланных  студентов,  вечно
движимых  лучшими  побуждениями.  От  них  Гришка  кое-как  постиг  грамоту,
научился читать вывески на трактирах. Любил он, когда  стихнет  в  больнице,
приткнуться в уголку и слушать умные речи. Мудростью не проникся, но кое-что
из радикальных суждений все-таки запало в душу. Был  он,  однако,  сонлив  и
ленив, труда избегал, в повадках нерасторопен.
   - Сиделец, - истошно звали его из палаты, - тащи судно скорей! Или сам не
вишь, что человек под себя нуждится!
   Таскать горшки из-под хворых - работа, вестимо, не из самых веселых.
   Но зато (будем справедливы) в больнице тепло и  сытно,  никто  Гришку  не
обижал, мог бы он годков через пять и в санитары выбиться.  Но  тут  лукавый
попутал - стащил Гришка узелок с деньгами, что остался лежать  под  подушкой
умершего...
   Врачи вышибли его из больницы на улицу!
   Долго скитался парень, бездомный, подворовывая где мог, потом  перебрался
в губернский Тобольск. Муза истории, божественная  Клио,  временно  потеряла
его из виду, а через несколько лет она обнаружила Гришку половым в  трактире
по названию "Не рыдай". В трактире этом с утра до ночи только и слышалось:
   - Гришка, самовар благородным клиентам оттащи.
   - Чичас! Вот тока пьяного вышибу.
   - Девицу Цветкову провесть до купца Ужаснова.
   - Моментом! Эй, Дашка, пошли.
   - Гришка, дюжину пива господам извозчикам.
   - Сей секунд! Тока вот блевотину подотру...
   "Не рыдай" был такой славы, что добрых людей туда на аркане не  затащишь.
Но в Тобольске считался самым веселым местом, где можно и себя  показать,  и
на людей посмотреть. Опять же Гришке здорово повезло:  водки  этой  самой  -
хоть залейся! После гостей в рюмках столько недопито, что к вечеру сам  едва
на ногах стоишь. Пьяницы,  они  ведь  балованы  -  вилкой  закусочку  сверху
ковырнут, а далее больше разговаривают. И сыт и пьян Гришка!
   Но однажды пришли в трактир двое.  На  диво  трезвые.  Одеты  суконно.  В
сапогах  со  скрипом  на  высоком  московском  ранте.  И  вели  себя  вполне
осмысленно: гоняли чаи с конфеткой вприкуску, глазами по сторонам  бдительно
зыркая. Присмотрелись они, что за люди вокруг, и один из них властно поманил
Григория пальцем:
   - Эй, носатый, подь сюды... Да не бойсь - спросить хотим. Не  знаешь  ли,
кака кобыла дешевле - куплена али крадена?
   - Гггыгы! Всяк знает, что крадена дешевле.
   - Уверен? - спросили его. - Тогда пошли с нами...
   Гришку закружило в лихой и опасной жизни, в которой - ни кола, ни  двора,
сегодня не ведал он, будет ли жив завтра. Заматерел, заволосател.
   Конокрад деревенский - всеми  палками  битый,  мрачный  и  страшный...  С
богатой выручки на ярмарках  плясал  он  по  трактирам  в  рубахе,  расшитой
васильками, висли на его жилистой шее развеселые бабы-солдатки:
   - Ох, и Гришка! Сокол ты наш разлюбезный... жги!
   Как раз о ту пору прогремел на  Москве  судебный  процесс  -  судили  всю
деревню, от  мала  до  велика.  Мужики,  бабы  и  дети  линчевали  конокрада
дрекольем. Экспертиза установила, что  у  конокрада  были  разорваны  шейные
позвонки, отчего он - по всем правилам! - должен бы умереть на месте.
   Однако вор  доказал,  что  наука  способна  ошибаться.  Замертво  рухнув,
конокрад вдруг воспрянул от земли и пулей влетел в деревенский кабак. Там он
хлестанул косушку водки, закусил шматом жирной ветчины с хлебом, после  чего
покорился выводам медицины и умер на пороге, не расплатившись за  выпивку  и
закуску... Путаная русская жизнь породила особых людей  с  философией  проще
лаптя лыкового: "Краденая кобыла дешевле купленой!" В конокрады шли  мужики,
безжалостные к людскому горю, двужильные здоровьем, заранее готовые выносить
побои от целой деревни. Конокрад невольно становился отщепенцем народа  и  с
каждой украденной лошадью отходил от крестьянского мира все дальше,  вставая
не только против закона, но и делаясь врагом своего  народа,  который  он  -
враждуя с ним! - учился презирать. И носили они сапоги  со  скрипом,  рубахи
шелковые, ножики за голенищами, а в глазах у конокрадов было что-то дикое  и
озорное, было что-то бесовское.
   Их боялись мужики, но зато как любили бабы!
   ...А теперь, читатель, мы отправимся в Гатчину.

1. ГАТЧИНСКИЕ ЗАТВОРНИКИ

   Сто лет назад Гатчинский замок казался столь же несуразен и  дик,  как  и
сегодня.  Каркали  вороны  в  старинном  парке.  Вечерняя  метель   заносила
тропинки...  В  тесной  комнате  замка,  заставленной   неуклюжей   мебелью,
ворочался, словно медведь в посудной  лавке,  громадный  дядька  с  бородой,
из-под которой проглядывало плоское лицо калмыцкого типа. Вот он протиснулся
к столу, что-то начал писать - и перо кажется ничтожным в его большущей лапе
с красными, будто ошпаренными кипятком, пальцами. Дверь в  соседнюю  комнату
чуть приоткрыта, и время от времени жена заглядывает в  кабинет  мужа.  Пока
все идет как надо: муж вершит делами государства, а она... она  штопает  его
носки.
   Речь идет об императоре Александре III.
   Это - тип! Грубый и нетерпимый, зато яркий и выразительный.  Не  анекдот,
что боцмана Балтийского флота учились  материться  у  этого  императора;  на
флоте даже бытовало выражение "обложить по-александровски".
   На докладе министра просвещения он наложил историческую резолюцию:
   "Прекращай ты это образование!" Всю жизнь его  глодала  забота  обставить
свой быт как можно скромнее. Обожал крохотные комнатенки и  низкие  потолки.
Став императором, из Аничкова дворца  перебрался  в  Гатчинский  замок,  где
безжалостно распихал семью по клетушкам лакейских антресолей.
   - Даже рояля негде поставить, - жаловалась императрица.
   - Но зато, Мари, еще есть место для  пианино...  Когда  приехала  гостить
греческая королева Ольга, спать ее положили в  большую  ванну.  Хорошо,  что
женщина была бедовая, с чувством юмора, а другая бы обиделась. Александр III
таскал мундир, сопревший по швам; быстро полнея, он велел портным расставить
рейтузы, чтобы в них вшили клинья. В крайности всегда есть доля безобразия.
   Императрица  как-то  получила  фотографии   от   датских   родственников,
показывая их мужу, она просила:
   - Сашка, можно я закажу для них дешевые рамочки?
   - Ах, Мари! Тебе бы только деньги на пустяки тратить...
   Фотографии  королей  и  принцев  пришпилили  на   стенках   канцелярскими
кнопками, будто в казарме. Штаны его величества неприлично лоснились  сзади,
вытертые от прилежного сидения.  Сколько  бы  ни  навалили  бумаг  министры,
император корпел над ними до глубокой ночи, считая  себя  обязанным  изучить
каждую бумажку. Недостаток образования царь  восполнял  примерным  усердием,
словно мелкотравчатый чиновничек, не теряющий надежд когда-нибудь выбиться в
люди. Дело в том, что к роли самодержца его  никто  не  готовил,  и  смолоду
Александр бесцельно толкался в передних отца,  не  всегда  трезвый.  В  цари
готовили его брата Николая, на которого и проливалась вся земная благодать.
   Профессура вкладывала в него  массу  знаний,  на  Николая  текли  меды  и
сливки, ему сыскали самую красивую невесту в Европе. Но в 1865 году  Николай
скончался от излишеств, и права престолонаследования  механически  перенесли
на Александра; с титулом цесаревича он унаследовал и невесту покойного брата
- принцессу  Дагмару  Датскую,  которая  в  крещении  стала  зваться  Марией
Федоровной...
   Вот сейчас она сидит в соседней комнате и - мешает ему!  Как  раз  пришло
время хватить  гвардейский  "тычок"  без  закуски,  а  Машка  торчит  там  и
подсматривает, как бы муженек не выпил чего-либо.  Отложив  перо,  император
подкрадывается к  буфету.  Без  скрипа  отворяются  дверцы,  заранее  (какое
гениальное предвидение!) смазанные. Вот и вожделенный графин. Засим  следует
легкое, давно обдуманное наклонение его над рюмкой.
   Но раздается предательское - буль-буль-буль.
   В дверях уже стоит жена со старым носком в руках.
   - Ах, Сашка, Сашка, - говорит она с укоризной. - Зачем ты хочешь обмануть
свою старую Мари? Ведь тебе нельзя пить...
   Александр III, шумно вздыхая, снова берется за  дела  великой  и  могучей
империи. Правда, у самодержца прибережен один вариант  в  запасе.  Вдруг  он
встает, бодро направляясь к дверям.
   - Сашка, ты куда? - окликает  его  жена.  В  ответ  следует  патетическое
признание мужа:
   - Ах, милая Мари! Не отнимай у меня хоть одно право - побывать там,  куда
и цари ходят своими ногами...
   Теперь, когда лучезарная свобода на миг обретена, скорее вниз - в подвалы
замка, где денно и нощно работает царская кухня. Здесь появление  императора
никого не удивляет: привыкли!
   - Василь Федорыч,  скорей  подавай  "дежурного"...  Ему  вручают  ковш  с
водкой. Сладостно зажмурившись, царь осушает его  до  дна.  Отовсюду  слышны
советы поваров:
   - Ваше величество, закусите... нельзя же так!
   - Некогда, братцы. А за поддержку - царское вам  спасибо...  Опьянение  у
него выражалось в одной привычке, которой он не изменял  смолоду.  Император
ложился спиною на пол и начинал хватать за ноги проходящих людей,  слегка  и
игриво их покусывая. В таких случаях камер-лакеи  звали  царицу.  "Сашка,  -
говорила она, - сейчас же спать... Ты пьян!" И самодержец всея Руси, Большая
и Малыя, Белыя и Прочая,  не  шумствуя  (и  не  стараясь  доказать,  что  он
трезвый), самым покорнейшим образом убирался в спальню. Гатчинский замок,  и
без того угрюмый, становился во мраке словно заколдован; в ночи гулко цокали
копытами  лошадей  лейб-казачьи  разъезды...   Петербуржцы   называли   царя
"гатчинским затворником", а европейская пресса - "пленником революции".
   Этот самодержец с тяжелым воловьим взором иногда умел и ошарашить Европу!
В острый момент политического кризиса, когда многие страны искали  поддержки
у России, он провозглашал тост: "Пью за здоровье моего единственного  друга,
короля Черногории, а иных  друзей  у  России  пока  что  нет".  Но  подобные
выкрутасы не были пустозвонством. Царь был уверен в несокрушимой мощи своего
государства, и, выпивая чарку за здоровье южных славян, напускал  похмельную
икоту на Габсбургов. Военный авторитет России стоял тогда  очень  высоко,  и
Европа смиренно выжидала, что скажут на берегах Невы...
   - А пока русский император изволит ловить рыбку, - говорил Александр III,
закидывая удочку в мутные гатчинские пруды,  -  Европа  может  и  потерпеть.
Ничего с ней не случится!
   Ему повезло - он любил жену (редчайший случай в династии Романовых!).
   В окружении дядей и братьев, средь которых процветали самые гнусные формы
разврата, Александр III сумел сохранить здоровое  мужское  нутро.  Говорили,
что  царь  вообще  однолюб.  В  дневнике  он  заполнил  страницу  непорочным
описанием своей первой брачной ночи. И - никаких оргий! Страшный пьяница, он
не устраивал гомерических попоек,  а  надирался  втихомолку.  Начальник  его
охраны, генерал Петр  Черевин,  по  совместительству  исполнял  должность  и
царского  собутыльника...  Поэты  демократического  лагеря  даже  восхваляли
императора за явную скромность:

   Матку-правду говоря, гатчинский затворник
   Очень плох в роли царя, но зато не ерник.
   Хоть умом и не горазд, но не азиатец -
   Не великий педераст, как Сережа-братец.

   Мария Федоровна до старости была неутомимой танцоркой. Император сидел на
балах в уголочке, издали наблюдая, как веселится красивая жена, и,  не  видя
конца ее пляскам, он потихоньку выкручивал "пробки" - дворец  погружался  во
мрак. Женщина с большой волей и выдержкой, Мария сумела подобрать отмычки  к
сердцу грубияна-мужа. Вполне счастливая в браке, она произвела на свет  трех
сыновей - Николая, Георгия и Михаила (Ники, Жоржа и  Мишку).  Старшего  царь
порол как Сидорову козу, среднего поднимал за уши, показывая  ему  Кронштадт
на седьмом небе, а  младшего...  младшего  он  и  пальцем  не  тронул,  хотя
частенько грозился:
   - Мишка, ты не шали, иначе я дам тебе деру!
   Мария Федоровна приехала в Россию, везя в своем  багаже  запасы  лютейшей
ненависти к бисмарковской Германии, и этих запасов хватило на всю ее  долгую
жизнь. Она страдала за свою маленькую отчизну, на которую в 1864 году напали
немцы,  отнявшие  Шлезвиг-Голштинию,  и  датская  принцесса,  став   русской
императрицей, уже никогда этого  не  простила.  Под  сильным  влиянием  жены
Александр III мстительно затирал людей  с  немецкими  фамилиями,  двигая  по
"Табели о рангах" всяких  Ивановых,  Петровых  и  Николаевых.  Настала  пора
бурной  русификации   всего   чужеродного,   что   было   усвоено   прежними
императорами.  Вдруг  исчезли  усы  и  бакенбарды.  Подражая  неприхотливому
властелину,  генералы  и  министры  России  буйно   зарастали   густопсовыми
бородищами. Чем пышнее была растительность, тем больше было шансов  выказать
себя отчаянным патриотом. На  русский  же  лад  заново  переобмундировали  и
армию. Солдат при Александре III получил удобную и легкую гимнастерку.
   Офицерский корпус принарядили в шаровары и  сапоги  бутылками,  появились
высокие мерлушковые папахи генералов и шинели упрощенного  образца  с  двумя
рядами пуговиц... Перед нами исторический парадокс: сын и внук  германофилов
стал отчаянным русофилом!
   А жена не уставала нашептывать ему  слова  ненависти  к  жаждущей  добычи
Германии. Тактично оставаясь в тени престола,  она  настойчиво  подталкивала
мужа в объятия поверженной Франции, которая была готова на  все  -  лишь  бы
иметь Россию в друзьях. И вот русские броненосцы  отшвартовались  в  Тулоне;
матросы вернулись в Кронштадт,  имея  на  запястьях  массивные  браслеты  из
чистого золота,  -  так  пылкие  француженки  передали  оригинальный  привет
русскому флоту. Усиленно ковалась новая ось ПАРИЖ -  ПЕТЕРБУРГ,  безжалостно
пронизывающая сердце Германии! Франция устраивала шумные  "русские  базары",
где  нарасхват  шли  тульские  самовары,  тряпичные  матрешки,  всякие   там
ваньки-встаньки, игрушки-дергалки, в которых два медведя  усердно  кузнечили
молотками по наковальне. Парижане жадно  скупали  иконы,  вышивки,  кружева,
меха Сибири и оренбургские платки, проскальзывавшие в самое узкое кольцо...
   Петербург не спеша  разворачивался  на  фарватер  незнакомой  для  России
политики: от Берлина - к Парижу! Правда,  при  встрече  французской  эскадры
случилось быть немалому конфузу. Сможет ли Александр  III  обнажить  голову,
чтобы с благодатным вниманием прослушать "Марсельезу", зовущую  к  восстанию
против  деспотов?..  Минута  была  критическая.  Рядом  с  массивною  глыбой
императора  на  мостике  "Александрии"  колыхалась  стройная  фигура   жены,
затянутой в серую чешуйчатую  парчу.  Она  вдруг  что-то  резко  сказала,  и
царь-деспот покорно стащил с головы фуражку.
   - Пусть оркестры не стесняются, - сказал он. - . Я  ведь  не  композитор,
чтобы сочинять для французов новые гимны...
   На эскадре  приплыли  в  Петербург  республиканские  министры,  спешившие
закрепить союз, который  позже  переплавится  в  тройственную  Антанту.  Под
жерлами путиловских пушек накрывали  столы  для  банкета.  Орудийные  салюты
русских броненосцев созывали гостей к завтраку. Корабельные оркестры  играли
попеременно - то "К  оружию,  граждане!",  то  "Боже,  царя  храни!".  Мария
Федоровна, прежде чем проследовать к столу, все же успела шепнуть мужу:
   - Сашка, умоляю - не напейся. Не ставь себя и меня в неловкое  положение.
Здесь тебе не Гатчина, и если ляжешь  на  палубу,  кусая  республиканцев  за
ноги, они тебя просто не поймут!
   Когда Ники станет императором Николаем II, политическое  наследство  отца
будет виснуть на его ноге тяжелою гирей.

2. СУЩИЙ МЛАДЕНЕЦ НИКИ

   Но иногда (по старой дружбе) германские эскадры, пачкая дымом  балтийские
рассветы, заворачивали к Пе