на
Невском открыл, а юстицка эта вшива взяла да арестовала - кого б ты думал?
   - самого умного банкира...
   Был арестован банкир царицы Митька Рубинштейн!
   - А тут еще Софку в больницу кладут...
   - Ну, со мною-то все обойдется, -  сказала  Лунц,  закуривая.  -  Однодва
прижигания, и я снова здоровая.  А  вот  с  Митькой  Рубинштейном  предстоит
повозиться. Шум будет страшный...
   Софья Лунц легла в больницу, куда к ней повадился шляться и Распутин.
   По стремянке он влезал в палату второго этажа через  окно.  Откуда  такое
пылкое нетерпение - не понимаю! Но врачи накрыли их в темноте,  и  санитары,
мужики здоровущие, Распутина вышибли в окно,  а  болящую  даму  спустили  по
лестнице...  Эта  мадам  Лунц  должна  -  по  планам  Симановича  -   начать
действовать лишь тогда, когда в министры пройдет Протопопов...
   Граф Витте уже второй год лежал в могилке, а бомба замедленного действия,
подложенная им под "Новое Время", сработала только сейчас. Лунц не ошиблась:
шум был страшный... Прохожие на Невском  проспекте  услышали  звон  разбитых
стекол - это вылетели окна в клубе журналистов и на  подоконнике  показалась
фигура Борьки Суворина в клетчатых брюках лондонского фасона.
   Прохожие шарахнулись в разные стороны,  когда  отважный  издатель  открыл
трескучую канонаду из револьвера, крича при этом?
   - Люди русские! У меня нет другого выхода, как  иначе  привлечь  внимание
передовой русской общественности... Жидовня поганая  захватила  мою  газету!
Слушайте, слушайте, слушайте...
   Закрутилась машина полицейского сыска, и Макаров удивился,  когда  узнал,
что акции "Нового Времени" - в руках Рубинштейна. Подпольные связи сионистов
уводили  очень  далеко  -  вплоть  до  Берлина...  Вскормленный   с   острия
юридического копья, пеленутый  в  протоколы  полицейских  дознаний,  Макаров
ткнул в букву закона:
   - Вот! Немедленно арестовать Рубинштейна с братьями, взять под стражу его
агента, журналиста Лазаря Стембо из "Биржевых  Ведомостей",  который  служит
секретарем в германофильском салоне графини Клейнмихель, урожденной  графини
Келлер...
   "Это дело вызвало внимание всей России, - писал Аарон  Симанович.  -  Все
евреи были очень встревожены. Еврейство устраивало  беспрерывные  совещания,
на которых говорилось о  преследованиях  евреев...  Я  должен  был  добиться
прекращения  дела  Рубинштейна,  так  как  оно  для  еврейского  дела  могло
оказаться  вредным".  Первым  делом  Симанович  подцепил  под  локоток  жену
Рубинштейна и  привел  ее  на  Гороховую,  где  миллионерша  горько  рыдала,
расписывая все ужасы гонений на ее бедного мужа... Она говорила:
   - Страшный антисемитизм! Такого не было и при Столыпине.
   - Едем! - крикнул Распутин, хватая шапку.
   Царица приняла их в лазарете, еще ничего не зная.  А  когда  узнала,  что
Рубинштейн арестован,  у  нее  перекосило  рот.  Военная  комиссия  генерала
Батюшина взяла дело Рубинштейна в свои руки,  контрразведка  Генштаба  могла
вытряхнуть из банкира всю душу, и тогда  откроется,  как  она,  императрица,
переводила через Митьку капиталы во враждебную Германию... Запахло изменой и
судами!
   - Я еду в Ставку, - сказала она жене Рубинштейна. -  Обещаю  вам  сделать
все, чтобы пресечь антисемитские злодейства...
   А  Макаров  и  Батюшин  уже  докопались,  что  Рубинштейн   через   банки
нейтральных государств выплачивал деньги кредиторам, состоявшим в германском
подданстве. Он  очень  ловко  спекулировал  хлебом  на  Волге,  искусственно
создавая голод в больших городах России, он играл на международной бирже  на
понижение курса русских ценных бумаг, он продавал - через Персию  -  русские
продукты в Германию, он закупал продукты в нейтральных странах и кормил  ими
немецкую армию... Лязгнули запоры камеры - Митька  Рубинштейн  встал,  когда
увидел входившего к нему министра юстиции.
   - Александр Александрович, - сказал он Макарову, -  я  же  ведь  директор
"РусскоФранцузского банка", и Россия просто не сможет воевать без меня...  Я
- тончайший нерв этой войны.
   - Вы... грыжа, которую надо вырезать.
   - Но в Царском Селе широко известна моя благотворительная деятельность на
пользу солдатских сироток. Наконец...
   - Наконец, - перебил его Макаров, - сидеть в  столице  вы  не  будете.  Я
запираю вас в псковской каторжной тюрьме!
   Макаров, сам того не ведая, нанес по распутинской банде  такой  удар,  от
которого  трещали  кости  у  самой  императрицы.  Она  приехала  в   Могилев
возбужденная; вот ее подлинные слова: "Конечно,  у  Митьки  были  некрасивые
денежные дела, но... у кого их нету? Будет  лучше,  Ники,  если  ты  сошлешь
Рубинштейна в Сибирь, но потихоньку, чтобы не оставлять его  в  столице  для
раздражения евреев... А знаешь, кто его посадил? Это же так легко догадаться
- Гучков (!), которого я так страстно желала бы повесить..."
   Дался ж ей этот Гучков, которого она видела не  сидящим,  не  лежащим,  а
непременно  повешенным.  Как  же  ей,  хозяйке  земли  Русской,   освободить
Сухомлинова и Рубинштейна? Распутин сказал:
   - Чепуха! Сменим Макарова - поставим Добровольского... А что?
   Выкручиваться как-то ведь надо. Юстицка - это юстицка...

****

   Сазонов  отдыхал  в  Финляндии,  когда  Палеолог  навестил   министерство
иностранных дел; посла принял товарищ министра Нератов, человек недалекий  и
крайне осторожный. Тем более  было  странно  слышать  от  этого  сдержанного
чиновника несдержанное признание:
   - Кажется, мы потеряем Сазонова...
   Был зван на помощь и английский посол Бьюкенен.
   - Я и Палеолог, - сказал он, -  что  могли  бы  сделать  мы  лично,  дабы
предупредить отставку Сазонова?
   - Вы ничего не сделаете, - отвечал им Нератов, - ибо одно лицо, близкое к
верхам, информировало меня о  том,  что  проект  указа  об  отставке  Сергея
Дмитриевича уже заготовлен.
   - Какова же причина будет указана?
   - Кажется, мигрень и... бессонница Сазонова.
   Дипломатический мир Антанты пребывал в тревоге, которую легко  объяснить.
Сазонов был вроде сиделки при родах войны, Сазонову же предстояло,  казалось
бы, устранить ее грязный послед...
   Нератов предупредил послов:
   - На место Сазонова готовится... Штюрмер!

   "Ах, грядущий день неведом!" -
   Мыслит, сумрачен и строг,
   Светских дам кормя обедом,
   Господин Палеолог.
   "Здесь случилось очень быстро
   Много странных перемен" -
   Так про нового министра
   Пишет в Лондон Брюкенен.

   Штюрмер встретил Палеолога на улице, восклицая:
   - Никакой пощады злейшему врагу человечества! Никакой  милости  Германии!
Моя горячо любимая, моя православная Русь  вся,  как  один  человек,  грудью
встает на борьбу с вандализмом кайзера...
   Фразеология вредна. А патриотизм, как и юношеская любовь - чувство крайне
стыдливое. О любви не кричат на улицах.

13. "ПРО ТО ПОПКА ВЕДАЕТ..."

   Когда  портфель  с  иностранными  делами  оказался  в   руках   Штюрмера,
германская пресса взвыла от восторга - царизм помахал Берлину белым  флагом.
Но кого угодно, а Штюрмера Антанта  переварить  не  могла.  С  берегов  Невы
радиостанция "Новая Голландия" пронизывала эфир  импульсами  срочных  депеш,
которые  подхватывала  антенна  Эйфелевой  башни  в  Париже.  Под   страшным
напряжением политики гудел электрокабель, брошенный  англичанами  в  древние
илы океанских грунтов  -  от  барачного  поселка  РомановнаМурмане  (будущий
Мурманск) до респектабельного Лондона...
   Сазонов  воспринял  отставку  спокойно.  Бьюкенен  отправил  в  здание  у
Певческого моста письмо - угрожающее:

   "Если император будет продолжать  слушаться  своих  нынешних  реакционных
советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной. Гражданскому населению
надоела административная система,  которая  в  столь  богатой  естественными
ресурсами стране,  как  Россия,  сделала  затруднительным  для  населения...
добывание многих предметов первой необходимости даже по голодным ценам".

   Летом 1916 года на полях России вызревал неслыханный урожай, какой бывает
один раз в столетие. Этот урожай соберут весь - до зернышка! Бабы, мальчишки
и старики. Но вот куда он денется  -  черт  его  знает...  Костлявые  пальцы
голода уже примеривались удушать детей в младенческих колыбелях.

****

   Осознав мощное закулисное  влияние  Распутина  на  министерскую  чехарду,
англичане, верные своей практике, подсадили к нему шпиона. Это была  изящная
леди Карруп, прибывшая в  русскую  столицу  с  мольбертом  и  кистями,  имея
задание от Интеллидженс сервис написать с Гришки портрет. Всегда  падкий  на
любую славу, Распутин охотно позировал, а леди,  орудуя  кистью,  занималась
"промыванием" Гришкиных мозгов.  Слово  за  слово  -  и  политическое  кредо
Распутина прояснилось. Он обогатил сознание леди известием, что все  русские
министры - жулье страшное, что царь - из-за угла пыльным  мешком  трахнутый,
что "царица - баба с гвоздем", а России надобно выйти из войны и  устраивать
внутренние проблемы.
   - Чтобы народец не закочевряжился! - сказал Гришка.
   Леди Карруп не мечтала о славе ВижеЛебрен или Анжелики Кауфман -  портрет
писался ею сознательно долго  -  до  тех  пор,  пока  Распутин  не  выбросил
художницу на лестницу со словами: "Я вижу, стерва, чего ты хочешь!
   Да посмотри на рыло свое - кожа да кости..." Портрет остался неокончен, и
заодно с бюстом  Распутина  работы  Наума  Аронсона  он  дополнил  небогатую
иконографию Григория Ефимовича.  Но  это  все  может  скорее  заинтересовать
искусствоведов, а мы пишем роман политический...
   Мунька Головина с  папиросой  в  зубах  исполнила  для  Гришки  мещанский
романс, аккомпанируя себе на раздрызганном рояле:

   Одинок стоит домиккрошечка,
   Он на всех глядит в три окошечка,
   На одном из них - занавесочка,
   А за ней висит с птичкой клеточка,
   Чья-то ручка там держит леечку,
   Знать, водой поит канареечку.
   Много раз сулил мне блаженство ты,
   Но как рок сулил - не сбылись мечты...

   - Тарыбарырастабары, - сказал Распутин. - Что делать со  Штюрмером,  ядри
его лапоть, ума не приложу. Избаловался. С бантика сорвался. Козелком  решил
прыгать... без меня травку щиплет!
   - Господи, - вздохнула Мунька, - так  сбрось  его.  С  отчетливым  стуком
хлопнула крышка рояля.
   - Протопопова надо скорей вздымать, - решил Гришка.  -  Правда,  мозги  у
него крутятся, ажио страшно бывает. Но я его, сукина сыночка, так  взнуздаю,
что он света божьего не взвидит...
   Были  первые  числа  августа.  Расстановка  имперских  сил  не   радовала
распутинского сердца. Штюрмер -  премьер  и  "наружный".  Макаров  правит  в
юстиции,  на  место  "унутреннего"  посадили  дядю  Хвостова,  смещенного  с
юстиции, а генерал Алексеев (чтоб он костью подавился!) иконку от  Распутина
поцеловал, но никаких серьезных выводов для себя  не  сделал...  Так  дальше
дело не пойдет.
   - Клопы все. Кусачие. Чешусь я, хосподи...
   До самой осени русская Ставка не ведала  стратегических  "сновидений"  от
Распутина - он был целиком поглощен  делами  своими,  делами  Сухомлинова  и
Рубинштейна; лишь иногда царица долбила царя по темени,  чтобы  он  задержал
Брусилова: "Ах, мой муженек, останови это бесполезное кровопролитие,  почему
они лезут словно на  стенку?"  Карпаты,  утверждала  она,  нам  ни  к  чему,
генералы сошли с ума, министры  дураки,  а  косоглазый  Алексеев  вступил  в
тайную переписку с Гучковым, которого давно надо повесить. В письмах  царицы
часто мелькали буквы - П., Р. и Б.  (Протопопов,  Распутин  и  Бадмаев);  ея
величество высочайше изволили подсчитать, что Гучков ровно в 40 000 000  раз
хуже любого разбойника...
   Математика - наука точная! Неужели?

****

   Макаров говорил,  что  подкуплен  был  единожды  в  жизни  -  Побирушкой,
устроившим его сына в институт. Министр юстиции полагал, что темные нечистые
силы влияния на него не оказывают. Во всяком случае, посадив в тюрьму Митьку
Рубинштейна,   он   нацелил   свое   недреманное    полицейское    око    на
Манасевича-Мануйлова.
   - Мне попалось досье на вас, милейший Иван Федорович, а вас давно требуют
выдать правительства Италии и Франции.
   - За что?
   - За мошенничества.
   - Если давно требуют, так чего ж давно не выдали?
   - А я вот возьму да выдам.
   - Кому - Италии или Франции?
   - Пополам разорву, как тряпку...
   Обыски и аресты были обычны; посадить человека  стало  так  легко,  будто
прикурить от спички. Манасевич пребывал сейчас в азарте накопления. Война  -
удобное время для наживы, а "бараны, - говорил Ванечка, не стесняясь,  -  на
то и существуют, чтобы их стригли". Меньше двадцати пяти тысяч рублей он  не
брал. Счета в банке росли, как квашня на дрожжах. Посредничая между мафией и
банками, между Штюрмером и Распутиным, между Синодом  и  кагалом,  он  скоро
зарвался. Как и все крупные аферисты, Манасевич  попался  на  ерунде!  Он  и
раньше шантажировал банки, откупавшиеся от него плотными пакетами. Сейчас он
провоцировал Московский банк,  который  взятку  ему  дал,  но  -  по  совету
Макарова! - записал номера кредитных билетов. Ванечку  арестовали  на  улице
Жуковского, когда он с Осипенко выходил из  подъезда  своего  дома.  Загнали
обратно в квартиру, учинили обыск и нашли пачку крупных  купюр  с  уличающей
нумерацией... Отвертеться трудно - повели в тюрьму! Штюрмера в это время  не
было в столице. Ванечка один глаз открыл пошире, а другой  плотно  зажмурил,
симулируя приближение "удара"  (так  называли  тогда  современный  инфаркт).
Арест и следствие проводили  военные  власти  под  наблюдением  министерства
юстиции... Распутин в ярости названивал в Царское Село - Вырубовой:
   - Макаров, анахтема, погубить меня удумал! Ведь  Ванька-то  моей  охраною
ведал... Как же я теперь на улице покажусь? Ведь пришибут меня, как котенка.
   Ой, жулье... Ну, жулье!
   Манасевич сел крепко, и царица кричала:
   - Боже мой, что делается! По улицам безнаказанно бродят тысячи мерзавцев,
а лучших и преданных людей сажают...
   Манасевич прикрывал аферы  Рубинштейна,  он  страховал  царицу  из  самых
глубоких тылов - из недр полиции, из туннелей охранки, скажи он  слово  -  и
все лопнет... Распутин был подавлен.
   - Ну нет! - сказала ему императрица. - Пока Макаров в  юстиции,  я  вижу,
что помереть спокойно мне не дадут.
   - Вот вишь, - отвечал Гришка, - что случается, кады министеров ты, мамка,
без моего благословения ставишь...
   Алиса придвинула к себе лист бумаги: "Макарова можно отлично  сместить  -
он не за нас... Распутин умоляет, чтобы скорее сместили Макарова, и я вполне
с  ним  согласна".  Алиса  рекомендовала  мужу  подумать  над   кандидатурой
Добровольского, за которого Симанович ручается, как за  себя;  на  это  царь
отвечал, что Добровольского знает - это вор и взяточник, каких еще  поискать
надо.
   - Ах,  господи!  -  волновалась  царица,  -  Когда  это  было,  а  сейчас
Добровольский живет на одном  подаянии.  Вор  и  взяточник?  Но,  помилуйте,
фамилия Добровольских очень распространенная... Может, вор и  взяточник  его
однофамилец?
   Царь проверил и отвечал - нет, это тот самый!
   Положение осложнялось. Распутин негодовал:
   - Ну и жистя настала! Хотел в Покровское съездить, так  не  могу  -  дела
держут. Пока Сухомлинова, Митьку да Ваньку из-за решетки не вытяну, домой не
поеду... Буду страдать!
   Из Ставки вернулся в столицу Штюрмер  и  не  обнаружил  начальника  своей
канцелярии. Лидочка Никитина сказала:
   - Закоптел Ванечка... увели его мыться.
   - Кто посмел?
   - Старый Хвостов указал, а Макаров  схватил...  Штюрмер  срочно  смотался
обратно в Ставку, вернулся радостный, сразу же позвонил А.А.Хвостовудяде.
   -  Вы  имели  удовольствие  арестовать  моего  любимого  и   незаменимого
чиновника - Манасевича-Мануйлова, а теперь я имею  удовольствие  довести  до
вас мнение его величества, что вы больше не министр  внутренних  дел...  Ну,
что скажете? Телефон долго молчал. Потом донес вздох Хвостова:
   - Да тут,  знаете,  двух  мнений  быть  не  может.  Я  верный  слуга  его
величества, и если мне говорят  "убирайся",  я  не  спорю,  надеваю  пальто,
говорю "до свиданья", и меня больше нету...
   Потом Штюрмер позвонил на квартиру Протопопова.
   - Александр Дмитрич, я имел с государем приятную беседу о вас...
   Подтянитесь, приготовьтесь. Вас ждут великие дела! - В ответ - молчание.
   - Алло, алло! - взывал Штюрмер.
   Трубку переняла жена Протопопова.
   - Извините, он упал в обморок. Что вы ему сказали.
   - Я хотел только сказать, что он - эмвэдэ!
   - С моим мужем нельзя так шутить.
   - Мадам, такими вещами не шутят... Манасевич-Мануйлов  на  суде  тоже  не
шутил.
   - У кого в жизни не бывало ошибок? -  защищался  он.  -  Меня  обрисовали
здесь хищником и злодеем. Но моя жизнь сложилась так, что, служа охранке,  я
больше всех и страдал от этой охранки...
   Суд присяжных заседателей признал его виновным по всем пунктам обвинения,
в результате -  получи,  дорогой,  полтора  года  арестантских  работ  и  не
обижайся. Ванечка зажмурил и второй глаз, симулировал "удар".  Из  суда  его
вынесли санитары на носилках... "На деле Мануйлова,  -  диктовала  царица  в
Ставку, - прошу тебя надписать ПРЕКРАТИТЬ ДЕЛО..." Вырубовой она сказала:
   - Просто я не хочу неприятных разговоров в Петрограде, о нас  и  так  уже
много разной  чепухи  болтают  в  народе.....Манасевича-Мануйлова  освободит
Протопопов!

****

   Из показаний Протопопова: "Распутин, которого я видел у Бадмаева, сказал,
что его "за меня благодарили"... все дело случая отношений моих к Бадмаеву и
Распутина к нему же, а затем к Курлову и ко мне. В это же время я услышал от
Распутина фамилию Добровольского как министра  юстиции.  Вскоре  я  уехал  в
Москву и в деревню; приблизительно через недели три, около 1  сентября  1916
года, получил депешу от Курлова: "Приезжай скорее".
   Курлов сам и встречал Протопопова на вокзале.
   - Венерикам всегда везет - езжай в Ставку.
   - Паша, я боюсь... Мне так страшно!
   - Не валяй дурака, - отвечал Курлов.
   В вокзальном буфете октябрист взял стаканчик сметаны и булочку с  кремом.
Подле  него  сидел  с  унылым  носом  "король  русского  фельетона"   Власий
Дорошевич, похмелявший свое естество шипучими водами; он сравнил Протопопова
с бильярдным шаром:
   - Сейчас вас загонят в крайний правый угол.
   - Но я никогда и не считал себя левым.
   - Тогда все в порядке: вам будет легко помирать... При свидании  с  царем
Протопопов увидел всю Россию у своих ног, и Николай II утвердил его  в  этом
святом убеждении.
   - Я вручаю вам свою царскую власть - эмвэдэ!
   Правительство давно  мучили  кошмары  "хвосто-длинные  очереди  (хлебные,
мучные,   мясные,   мыльные,   керосинные).   На   первое   место    вставал
продовольственный вопрос, удушавший бюрократство. Протопопов с  темы  голода
все время перескакивал на евреев, но на этот раз царю было не до  них  -  он
упрямо гнул свою линию.
   - Ваши связи в промышленных кругах, - говорил он, - помогут вам возродить
доверие фабрикантов лично  ко  мне.  Я  вижу  в  вашем  назначении  приятное
сочетание внутренней и биржевой политики. А ваша горячность меня растрогала!
   - Все так неожиданно... - бормотал Протопопов.
   - А как вы относитесь к Распутину? - спросил царь.
   - Дай бог всем нам побольше таких Распутиных...
   Эти слова были пропуском через все кордоны. Николай II  умел  очаровывать
людей, а Протопопов очаровал  царя  -  своей  восторженностью,  будто  он  -
мальчик, получивший красивую игрушку на  рождество,  свечечки  на  елке  уже
зажжены, и сейчас ему, как примерному паиньке, подадут сладкое...
   Возвратившись из Ставки в Петроград,  он  на  перроне  вокзала  возвестил
журналистам:
   - Все свои силы я отдаю охранению самодержавия...
   Ни одной фальшивой ноты в его голосе не прозвучало; слова  Протопопова  -
не декларация, это естественный крик  души,  желавшей  подпереть  шатающийся
трон Романовых. Зат