ин послал телеграмму Саблеру: "Милай дорогой вчера беседовал о тебе
с Мамой..." Привел к себе на квартиру проститутку  и  запер  в  комнате,  но
прислуга (Нюрка ?) ее выпустила.
   Инженер  Мендель  Нейман  просил  Распутина   устроить   ему   высочайшее
помилование за подкуп в укрывательстве от воинской повинности.
   Распутин с проституткой Трегубовой приехал  домой  на  моторе  И.П.Мануса
пьяный. Страстно целовал Трегубову, а затем жену швейцара опять  посылал  за
портнихой  Катей  (18  лет),  но  ее  дома  не  было.  Ломился  в   квартиру
массажистки, но там ему не  открыли  и  через  дверь  кричали,  что  позовут
полицию...
   К этому добавлю, что вдовая царица Мария  Федоровна,  проживая  в  Киеве,
тоже подключилась к шпионажу. Похаживая по квартире  в  кальсонах,  Распутин
никогда бы не подумал, что прекрасная княжна Шервашидзе с длинными  ногтями,
покрытыми перламутровым лаком, не только чистит для него на кухне селедку  -
она еще и является тайным агентом императрицы Гневной! А за все  годы  войны
Распутин ни копейки не истратил на еду и питье. Он сам  и  вся  его  семейка
совершенно не знали, сколько стоит хлеб или керосин. Паразиты не ведали, как
это бегать в лавку за продуктами, стоять  в  очередях.  Было  заведено,  что
гости должны нести в дом Распутина кто что может - вот и тащили, начиная  от
кислой капусты и  огурцов  до  анчоусов  и  ананасов.  Это  был  официальный
паразитизм.

****

   Навестим и мы, читатель, "штаб-квартиру империи".
   - Эйэй! Вы к кому? - спрашивают нас филеры в подъезде.
   - Мы-то? А мы к Григорию Ефимычу.
   - Ааа... Третий этаж.
   Дверь нам открывает Нюрка - племянница Распутина. "А  вам  назначено?"  -
задает она вопрос, будто мы явились на прием к врачу. Сядем же в сторонке на
продавленный диван, обтянутый коричневым кретоном, и оглядимся.  Общество  в
основном дамское. Мунька Головина, покуривая папиросу, кажется  здесь  самой
скромной, самой тихой и самой бледной. Но в ней  поражает  отсутствие  лифа,
ибо ее повелитель не терпит "титишников"  (как  в  простонародье  назывались
тогда бюстгальтеры). Трепещут складки модного креп д'эшина на  платьях  дам,
мерцают соболя и шиншиллы, горят бриллианты самой чистой воды,  в  прическах
колышутся тонкие эгретки. А разговоры странные - о концессиях на  Мурманскую
железную дорогу!
   Оставим дам. Очень интересен стол. Громадный самоварище клокочет паром.
   Распутан каждой бабе кладет в стакан по два куска рафинаду. Дамы тянут  к
нему  свои  стаканы,  ибо  считается,  что  от  перстов  Гришки  проистекает
благодать. Звенят ложечки, слышен смех. На столе - кавардак:  початый  торт,
возле него миска с кислой капустой, грудой  навалены  обкусанные  баранки  и
черные сухари. Много вареной картошки. А рядом с нею,  словно  принцесса  на
бандитском пиру, затаилась свежая клубника от Елисеева.  Распутин  восседает
чин по чину во главе стола, на нем крестьянский армяк на подкладке  из  алой
парчи. После чаепития все дамы, как по команде,  хватают  со  стола  посуду,
тащат ее на кухню и начинают мыть, показывая свое усердие. Нюрка при этом не
моет - она лишь указывает графиням и княгиням, как надо мыть!  Спрашивается,
зачем же тогда сама Нюрка? В основном она предназначена для снимания  трубки
телефона, звонящего непрестанно. Нюрка  с  этой  машинкой  уже  освоилась  и
сердито кричит в трубку:
   - Ета хто? Хенерал? А вам назначено? Нету, - врет она, - и кады придет  -
не знаю... Говорю вам, что негу его! С лестницы квартиру  оглашает  звенящий
голос:
   - Спаситель ждет ли возлюбленную свою?
   У Распутина сразу портится хорошее настроение:
   - Вот зараза... Говорил, чтоб ноги ее не было!
   Вваливается Ольга Лохтина в платье из мешковины, на голове клобук,  а  на
шее - двенадцать Евангелиев, как вериги, которые висят на  скорбном  вервии,
шелестя прочитанными страницами.
   - Гляди! - завопила она, вздымая над собой коробку с тортом. - Гляди, что
принесла: сверху беленько, а снизу черненько...
   -  Чтоб  ты  треснула,  -  с  надрывом  произносит   Распутин,   объясняя
окружающим:
   - Ну, никак не отвязаться! Сама, стерва, к  Илиодору  липнула,  а  теперь
меня облипает.
   Лохтина ползла на коленях, хватала его за рубаху.
   - Бородусик мой... херувимчик сладенький... освяти! Распутин рвал  из  ее
пальцев подол рубахи.
   - Ой, не гневи... отстань, сатана!
   - Брильянтовый... душечка моя... освяти!
   - Ух, курва, не доводи до греха. А то, видит бог, я так тебе  врежу,  что
домой опять с синяком поскачешь.
   - Алмазик мой... драгоценный!
   В данной ситуации я целиком на стороне Распутина - терпеть  можно,  но...
до каких пор! Гришка развернулся и шмякнул дуру  об  печку.  Все  двенадцать
Евангелиев, порхая страницами, как крылья райских  птичек,  прошелестели  по
комнате вроде божьего дуновения... Раздался  смачный  треск  -  это  Лохтина
приложилась затылком к изразцам печи, прожаренной так, что плюнь -  зашипит.
Распутин заправлял за поясок раздерганный подол рубахи.
   - И завсегда так? - говорил с обидой. - Все  хорошо,  но  энта  вот  дура
притащится, и у меня нервиев уже на нее не  хватает...  Сколь  я  лупил  ее,
суку, страшно подумать! Нет, лезет,  стерва,  будто  я  весь  липовым  медом
намазан...
   Явился семинарский учитель из провинции, которого далее прихожей Нюрка не
пустила. Шепотком, часто всхлипывая,  рассказывал  о  своих  обидах,  просил
защиты.  Распутин  выслушал  кое-как,  широко  взмахнув  лиловыми   рукавами
шелковой рубахи.
   - Ох, не люблю я просвещениев разных... Ну, ладно. -  Шаркая  шлепанцами,
прошел к себе в  кабинет,  где  основу  мебели  составляли  два  необходимых
предмета - здоровущая кровать и жиденький столишко.  Присев,  накостылял  по
бумаге палок и крючков, вынес "пратецю" к учителю. - Ступай к Саблеру...  Он
все знает. - При этом сунул еще и пятерку. - Вижу, что худ ты. Держи.
   - Что вы, что вы! Как можно...
   - Держи, коли я говорю... и больше не ходи!
   Только разобрался с "просвещением", как вдруг двери  настежь:  вкатилась,
очевидно, прямо с поезда, какая-то деревенская баба с мешком  за  плечами  и
сразу - в ноги к нему бултых:
   - Помоги, батюшка, в уборную мне попасть.
   - Эва!  -  отвечал  Распутин,  призывая  гостей  в  свидетели.  -  Совсем
рехнулась... в каку таку тебе уборную?
   - В абнакнавенну, - отвечала та, бия  поклоны.  Распутин  к  ее  желаниям
отнесся вполне философски:
   - Коль прижало, так по коридору налево  -  ступай...  Подкинув  на  спине
мешок, бабка поднялась.
   - Да мне ину надобно. На вокзале чтоб. Слыхал ли?
   - Так што? За руку мне отводить тебя?
   - Мне бы... подкормиться, родимаай.
   Выяснилось: заела бабку нужда в деревне, а одна ее землячка устроилась  в
городе на хорошем месте - прислужницей при вокзальной уборной, и  вот  бабка
нагрянула - за протекцией.
   - Где адрес мой взяла? - спросил Гришка.
   - Священник, дай ему боженька здоровьица.
   - Горе  мне  с  вами,  -  отвечал  Распутин,  вручая  бабке  "пратецу"  к
начальнику Николаевского вокзала: "Милай дарагой не аткажис  прозьба  бедную
уборная можешь устрой Грегорий". - Иди, шалява! - сказал он, выставляя бабку
с мешком за двери. А вот уже и новый проситель. Стоял перед ним  старичок  в
вицмундире, боязливо помаргивая.
   - Что? Небось и тебе приспичило?
   - Батюшка, мне бы в сенаторы... Бывал я губернатором в западных областях,
да злые люди, подчиненные, оклеветали меня.
   - И верно! Воровал. Не спорь - по глазам вижу.
   - Оклеветали... Помоги, кормилец. Замолвь словечко.
   - Не! За тебя не стану. Не понравился ты мне. Проваливай!
   Снова звонок. Нюрка побежала отворять двери. Дамы видели, что в прихожей,
не раздеваясь, ходят, словно хищники в клетке, очень важные  гости:  блестит
изморозь на енотовых шубах, стучат в  руках  трости,  а  голоса  -  крепкие,
здоровые, настоятельные.
   - Дядь Гриша, - вбежала Нюрка, - это тебя...
   - Да не пойду я с ними,  -  заартачился  Распутин.  В  двери  просунулась
квадратная голова Мануса, он блеснул золотыми коронками зубов, сказал  тихо,
но уверенно:
   - Григорий Ефимыч. Таксомотор. Ждет. Отдельный. Кабинет. Заказан.
   Разговор. Предстоит. Серьезный. А певички будут... Распутин оглянулся  на
своих дам.
   - Да у меня ж гости, ядрена вошь...
   Нюрка, имевшая с этого дела, кажется, свою личную выгоду, грубо  схватила
всемогущего дядю за подол, выпихнула его в  переднюю.  Нахлобучила  на  него
бобровую шапку. Распутин безвольно растопырил руки, девка напялила  на  него
роскошную шубу, приговаривая:
   - Нет, пойдешь, коль  обещал.  Да  чтобы  мне  дома  ночевал!  Матри,  не
загуляй, как нонеча. Тады опять Федоровне нажалуюсь...
   Какой Федоровне? Жене - Прасковье  Федоровне?  Или  царице  -  Александре
Федоровне? Распутин ушел, а дамы стали посматривать  на  часы,  говоря  одна
другой, что в связи с этой войной у них столько дел... вообще тяжело!  А  по
комнатам, задрав хвосты, разгуливали серые, рыжие,  белые,  черные  кошки  -
любимицы Распутина, и время от времени кошки шипели, чем-то недовольные.
   Парашка приезжала в Петербург не чаще чем один раз в году,  да  и  то  не
задерживалась. При жене Распутин себя ни в чем не стеснял,  продолжая  вести
обычный образ жизни. Жена не обращала на это никакого внимания и даже не раз
говорила при гостях: "С него на всех хватит  и  мне  кусочек  останется".  В
последний свой приезд она оставила в Питере подросших дочерей  -  Матрену  и
Варвару; гостил и сын Дмитрий, о  котором  Распутин  говорил:  "От  бога  он
дурачок: палец покажи - смеется!" На Гороховой  быт  Распутина  окончательно
оформился, а Мунька Головина (министр его внутренних дел) посильно  помогала
ему. Заметив неуступчивость какой-либо дамы, Мунька  иногда  отзывала  ее  в
сторонку.
   - Предупреждаю по-дружески, что Григорий Ефимыч ваши просьбы исполнить не
может. Без любви нет у него силы, а без силы нет удачи. Понимаю, что боитесь
изменить мужу, но поймите, что старец не грязнит, а лишь освящает тело... Уж
я-то знаю: все мужчины в этот момент думают только  о  себе,  а  наш  старец
думает о боге. Откройтесь ему и познаете великую тайну!

****

   Но бывала на Гороховой пожилая дама, на которую Гришка не  кричал  "пошто
без декольты пришла?". Она появлялась неизменно с черного хода,  со  стороны
кухни, и не сразу поднимала с лица плотную сетку непроницаемой вуали.
   "Посторонних нету?" - спрашивала... Это была графиня Матильда Витте, жена
экс-премьера. В один из дней она позвонила Симановичу, чтобы он навестил  ее
мужа. Витте уже  превратился  в  мешок  из  дряблой  кожи,  внутри  которого
загнивали немощные суставы и сухожилия, но  еще  интриговал,  желая  вернуть
себе власть над громадной страной.
   - У меня созрел план, который вас заинтересует, - сказал он Симановичу, -
а еврейский вопрос, сами знаете, всегда был для меня  очень  дорог.  Я  хочу
нейтрализовать влияние газеты "Новое Время", устройте мне тайное свидание  с
Григорием Ефимовичем!
   "Новое Время", верная заветам А.С.Суворина, ругала не только евреев, но и
самого графа. "При этом, - вспоминал Симанович, - Витте должен  был  обещать
мне, что, если нам удастся провести его опять к  управлению  государственным
кораблем, он будет сотрудничать с нами (читай - сионистами)... Он согласился
еврейский вопрос поставить на первый план!"
   Симанович уговорил Вульфа Хайта съехать с квартиры, а ключ от  хайтовской
квартиры переслал графу. В определенный день,  в  условиях  глубокой  тайны,
здесь встретились трое. Из уха его сиятельства торчал клок ваты.
   - Воспаление, - пожаловался граф. - Не дает покоя...
   Сразу перешли к делам. Витте сказал, что немилость двора  к  нему  сейчас
сильно возросла, ибо он всюду открыто вещает о глупости этой войны. Распутин
- через стол - поцеловал графа.
   - Вишь ты, - сказал, - я тоже войны боюся. Но что делать? Папа не меня, а
других слухал. Каго же нам, как не тебя, Виття, наверх вздымать, чтобы войны
не стало?..
   Витте завел речь о "Новом Времени":
   - Самая популярная газета в России и самая вредная. Она  травила  меня  и
евреев, а сейчас призывает народ отдать  все  силы  войне...  Необходимо  ее
обезвредить!  Положение  семьи  Сувориных   в   финансовом   смысле   сейчас
затруднительно. Мне известно, что они уже  ходили  к  Барку  и  хлопотали  о
выдачи им правительственной ссуды под залог суворинских акций.
   - Я в этих акцах ни шиша не смыслю, Виття.
   - Вы только поддержите нас, - ответил Витте загробным голосом, - а  уж  с
акциями Сувориных мы сами разберемся... Вы можете собрать шекель с евреев? -
спросил он Симановича.
   - Хоть завтра. Деньги будут. Сколько угодно.
   - Отлично. Завтра же начинаю... потихоньку. План был прост. Витте  станет
подпольным хозяином газеты, которая превратится в рупор  банкиров-сионистов.
А так как "Новое  Время"  читала  вся  Россия  (от  царя  до  дворника),  то
следовало ожидать, что скоро евреи научат тетю Дашу, как  выпекать  мацу,  а
дяде Васе они  подскажут,  как  ему  лучше  всего  веселиться  на  празднике
йомкипур... Но Распутин никак не мог вытянуть Витте  из  затяжной  отставки!
"Если я уберу Горемыкина и назначу Витте, - говорил Николай II,  -  это  для
всего мира прозвучит  как  сигнал  военной  слабости  России...  как  мирное
предложение Германии! Меня убьют мои же генералы, убьют вместе с женой,  как
убили в своем время сербского короля Александра с его Драгой!"
   На  Гороховой  у  Распутина  собрались  дельцы  сионистского  мира,   они
притащили с собой скульптора Наума Аронсона, который с большим пылом  взялся
увековечить нетленные черты старца.
   - Кошельки-то вы пошире разиньте, - сказал  Распутин.  -  Вам  же  польза
будет. Эвон, мне Сазонов Егорка сказывал: в Америке ваш брат уже все газетки
скупил, оттого евреи что хотят, то и делают... Сенаторы  тамошни  знай  себе
поворачиваются!
   За кулисами русской политики Витте действовал так  энергично,  будто  ему
еще жить да жить. Но вскоре понял, что дни его сочтены, и суворинские  акции
уступил Митьке Рубинштейну (о чем семья Сувориных, конечно, не знала).
   Жестоко отомстив газете за ругань, граф Витте  умер  от  воспаления  уха,
перешедшего  в  менингит.  "Новое  Время"  юридически   уже   находилось   в
сионистских руках,  но  Рубинштейн  еще  не  знал,  как  приступить  к  делу
практически. Пока что он принюхивался к газете через своего  давнего  агента
Манасевича-Мануйлова, который, кстати, информировал и Степана  Белецкого,  а
тот... молчал, потому что уже получил анонимку: "Делай, что  хочешь,  сажай,
кого хочешь, а нас не трогай. Иначе измордуем и оплюем". Это была мафия...

3. УБИЕНИЕ "НЕВИННЫХ" МЛАДЕНЦЕВ

   Оставив терзать Францию, весь 1915 год Германия  посвятила  перемалыванию
русских фронтов. Немцы пустили "рвотные" газы, австрийцы вели  подлый  огонь
разрывными пулями. От таких пуль раны (я их видел)  страшные.  Теперь,  если
брали в плен австрияка, в подсумке  которого  лежали  пачки  "дум-дум",  его
расстреливали на месте. Вена объявила, что за каждого австрийца будут  убиты
два русских пленных. В феврале 1915 года Николай Николаевич издал приказ: за
каждого убитого в Австрии пленного он будет вешать  четырех,  благо  "у  нас
австрийских пленных  на  это  хватит".  Чтобы  спасти  положение,  верховный
мотался  по  фронтам,  страшно  материл  офицеров,  срывал  погоны  с   плеч
генеральских,  револьвером  гнал  людей  в  бесплодные   атаки.   Про   него
рассказывали, что вечером он с бычьим хлыстом  в  руке  залетел  в  ресторан
Варшавы, где кутили "окопники",  и  ударами  хлыста  всех  офицеров,  словно
собак, разогнал по своим частям... Неосвещенные промерзлые вагоны вывозили с
фронта искалеченных, в теплушках лежали гробы с  мертвыми  офицерами,  а  на
гробах  сидели  денщики,  дело  которых   -   доставить   "его   благородие"
родственникам для захоронения.

   Пятый день
   В простреленной голове
   Поезда выкручивают за изгибом изгиб.
   В гниющем вагоне
   На сорок человек -
   Четыре ноги.

   Нехорошо кричал паровоз, слышен был разговор:
   - Самое  страшное  -  это  когда  горело  кладбище.  Не  верите?..  Целое
кладбище, и горят кресты, объятые пламенем. Горят страшно. Пламя  облизывает
на крестах имена и фамилии, когда родился, когда умер... Мне  казалось,  что
горят сами покойники.
   - Где это вы видели, поручик?
   - Это в Польше, господа, в селе Бяла  Кавень...  Немцы  подожгли  сначала
костел, а потом заполыхало и кладбище.
   - Не там ли вас и ранило?
   - Да нет, не там. И сам не знаю, как уцелел, Я из корпуса Булгакова...
   Все полегли под Августовом в лесах Мазурии.
   Был февраль, когда  немецкая  армия  перешла  в  атаку  на  Августов,  на
Вержболово, на Сувалки; Берлин готовил "мешок"  для  нашей  10-й  армии,  но
корпус генерала Булгакова встал на  пути  Гинденбурга  словно  каменный,  и,
выбитый весь без остатка, он позволил армии  выйти  из  окружения,  а  линия
фронта застыла на линии Ковно - Осовец... В рядах этой 10-й армии  служил  и
Мясоедов.
   Черного кобеля не отмоешь  добела.  Это  я  говорю  адвокатам  Мясоедова,
которые не убедили меня своим красноречием.  Но  даже  если  зачеркнуть  все
подозрения в шпионаже, то все равно (я убежден в этом!)  полковник  Мясоедов
достоин только одного - чтобы его повесить за шею и чтобы он, высунув  язык,
болтался в петле до тех пор, пока веревка не сгниет, и пусть он рухнет...

****

   Генерал-лейтенант  Советской   Армии   М.Л.Бонч-Бруевич   перед   смертью
вспоминал:  "Я  приказал  контрразведке  произвести  негласную  проверку  и,
раздобыв необходимые улики, арестовать изменника".  В  документальной  книге
"250 дней в Царской Ставке" большевик Михаил Лемке  писал:  "Дело  Мясоедова
поднято и ведено главным образом благодаря  настойчивости  Бонч-Бруевича,  а
помогал Батюшин"  (это  тот  самый  генерал  Батюшин,  который  на  маневрах
германской  армии  вытащил  из  кармана  Вильгельма  II   записную   книжку,
моментально сфотографировал ее и вложил обратно в  карман  кайзера,  который
так ничего и не заметил).
   Мясоедов сам напросился  в  10-ю  армию,  которая  держала  позиции  близ
пограничного Вержболова; он служил в  армейской  разведке.  В  основном  же,
хорошо зная богатые прусские усадьбы, занимался мародерством. Грузовиками  и
вагонами вывозил посуду и картины,  книги  и  фарфор,  полковник-жандарм  не
гнушался  сдирать  даже  занавески  с  окон.  Раскатывая  вдоль  фронта   на
автомобиле, Мясоедов не догадывался, что шофер  и  два  солдата,  услужавшие
ему, - это офицеры контрразведки, обладавшие большой физической силой...
   На  крыше  дома  мясоедовского  тестя  Самуила   Гольдштейна   обнаружили
нацеленные  на  Германию  радиоантенны,   а   вскоре   Бонч-Бруевич   вскрыл
перехваченное письмо от "преданного Бориса". Мясоедову писал родственник его
жены Борис Фрейдберг, прося срочно выехать  в  Ригу,  телеграфируя  о  своем
выезде на либавский адрес. Мясоедов  стал  поговаривать,  что  ему  надо  бы
заглянуть в Дембову-Руду под Вильной, где  размещался  штаб  новых  воинских
формирований.
   Завели мотор и поехали... Было ясно, что Мясоедов готовит пакет  сведений
для "Бориса". На одной из  литовских  мыз  Мясоедов  "был  пойман  на  месте
преступления.  Пока  владелец  мызы   разглядывал   переданные   полковником
секретные документы, один из переодетых офицеров как  бы  нечаянно  вошел  в
комнату и схватил Мясоедова за руки. Назвав себя, офицер  объявил  изменнику
об аресте..." Сразу же были взяты под стражу его родственники и сообщники по
службе в "Северо-Западном пароходстве" - этом гнезде шпионажа; контрразведка
вывезла с квартиры Мясоедова целых три телеги бумаг...
   Мясоедов все отрицал! Он не думал, что идет  к  трагической  развязке,  и
держался нагло, не давая точных объяснений о своем подполье. Лишь когда  ему
называли богатых евреев из Германии, связанных с фирмой его тестя, полковни