ниже себя. Стоит кому-либо  проклюнуться  на
вершок выше императорского стандарта, как его величество берет ножницы  и...
подстригает дерзкого! Потому и думаю, что  со  временем  будет  острижена  и
голова Столыпина с его лихо закрученными усами!
   - Ну уж... - неловко рассмеялся Коковцев.
   Разговор был  достаточно  честен.  Высокие  сановники  империи  умственно
стояли выше императора, и оба они, Витте и Коковцев, уже не  раз  испытывали
холодное прикосновение царских ножниц к  своим  холеным  барским  шеям.  Это
неприятное ощущение.
   - Император еще не сделал выбора,  -  сказал  на  прощание  Витте.  -  Он
колеблется и примеривается. Ясно, что большие надежды сопряжены  со  ставкою
на реакцию. Грубую и ничем не зафлерированную. Не исключено, что выбор  царя
падет когда-либо и на вас, Владимир Николаич! Но я не желаю вам быть в  роли
президента этого великого и могучего бардака, называемого Русской империей.
   Шуму-то много, а шерсти мало.
   - Кто это так сказал про нас?
   - Так сказал черт, остригая кошку...
   Коковцев поехал домой, а Витте приехал в Биаррицу.
   По столице  блуждали  слухи,  что  за  рейдом  Кронштадта  болтаются  два
миноносца неизвестной национальности. Горемыкин отлично понимал,  ради  чего
он назначен премьером и чего именно ожидает от него  царь...  Из  рассветной
мглы к двум загадочным миноносцам подскочили еще два  -  они  бросили  якоря
рядом, тихо шевеля орудиями и дальномерами. В  обществе  говорили,  что  это
кайзер Вильгельм II, памятуя о страхе кузена перед революцией,  прислал  ему
свои корабли - на  случай  бегства  Романовых  из  России!  Назревал  разгон
первого парламента, и царь опасался, как бы народ не ответил  на  это  новым
взрывом восстания...
   Зато у старого селадона Горемыкина оказались удивительно крепкие нервы.
   И  чем  больше  бесновались  кадеты,  желавшие  заполучить   министерские
портфели, тем отчетливее премьер демонстрировал перед ними свое "горемычное"
спокойствие.  Они  дебатировали,  они  кричали,  а  Горемыкин  лишь  холодно
издевался над ними: "Благодарю вас за высказанное мнение, но, пока  на  Руси
существует великий монарх, ни я, ни мы решить  ничего  не  можем".  Утром  7
июля, еще не вставая с постели, Иван Логинович принял врача, и тот вонзил  в
него шприц с морфием. Премьер оживился. Натянул  английские  штаны  в  серую
полоску, велел подать мягкие сапожки,  чтобы  не  страдали  мозоли.  Освежив
перед зеркалом свои роскошные усы  вежеталем,  он  попросил  жену  сунуть  в
портфель ту икону, которую преподнес ему Побирушка-Андронников.
   - Все равно, - сказал, - она ничего не стоит...
   С этой иконой он отъехал в Петергоф; стояла страшная  духотища;  в  тучах
копились грозы. Николай II принял презуса после купания в Баболовской ванне,
волосы царя были еще мокрыми. Красная рубашка стрелка делала его похожим  на
богатого сельского лавочника... Горемыкин, воздев над  собой  икону,  плавно
опустился на колени, а Николай II бросился его поднимать.
   - Нет, не встану! -  твердо  заявил  Горемыкин.  -  В  моих  руках  самое
дорогое, что имею. Это наша фамильная икона, и на  ней  я  клянусь,  что  не
встану с колен до тех пор, пока вы не решитесь  ампутировать  вредный  член,
мешающий в первую очередь вам... Государь, подпишите указ о разгоне Думы!
   Четыре миноносца плоско лежали на поверхности моря, в душном мареве почти
не различались их флаги. Николай II тихо заговорил.  Он  высказывал  боязнь,
что подобный акт насилия  может  снова  оживить  работу  вулкана  революции,
который после недавнего извержения еще  курился  дымом,  изредка  выбрасывая
кверху яркие вспышки огня и камни...
   Горемыкин потрясал над собою иконою Побирушки.
   - Ваши страхи напрасны! - взывал он. - Народ не поднимется, чтобы спасать
Думу, это жалкое исчадье виттевского манифеста. Поверьте мне, старику:  даже
кошка не шевельнется...
   - Встаньте с колен, милый Иван Логинович.
   - Не встану, пока не подпишете.
   - Мне неудобно перед вами. Прошу вас, встаньте.
   - Подпишите указ - тогда поднимусь...
   Горемыкин  выхватил  указ  из-под  пера  государя  и  быстро  убрался   в
Петербург, а дальше начались чудеса (почти как в Англии). Опасаясь, что царь
по слабости характера может передумать и не разгонит Думу, премьер  тут  же,
прямо с вокзала, отправил указ в Сенат - для распубликования его по  стране,
а сам покатил к себе  на  Моховую.  Начальнику  своей  канцелярии  Горемыкин
посоветовал ехать к Кюба и напиться как следует:
   - Чтобы ничего не помнить "для истории и мемуаров". А я, - закончил он, -
сразу погружусь в объятия Нептуна.
   - В объятия Морфея, - поправил его чиновник.
   - Э, милый юноша, не все ли равно? - безнадежно отозвался Горемыкин.
   - Что Морфей, что Нептун - все одна гадость...
   Дома он первым делом взял ножницы и обрезал провода телефона, после  чего
созвал в спальню домочадцев и прислугу.
   - Предупреждаю! - объявил твердо. - Телефон  уже  не  брякнет.  Но  могут
прибегать курьеры от императора. Я принимаю большую дозу опия. Горе тому  из
вас, кто нарушит мой сон... Двое суток я буду спать!  Всего  хорошего...  до
свиданья...
   Горемыкин проснулся, когда Думы уже не существовало. И никто не строил на
улицах баррикад. Было тихо-тихо.
   - Я же был прав: даже кошка не шевельнулась... К нему вошла жена - вся  в
слезах:
   - Ты все проспал и  ничего  не  знаешь.  Отблагодарили,  называется!  Так
старался, все для царя сделал, а он тебя, благо ты дрыхнешь, уже выгнал...
   Радуйся: ты больше не премьер.
   - Пардон, а кто ж теперь, если не я?
   - Столыпин! Кому же еще?
   Вот это, я понимаю, чистая работа...
   Новый премьер сидел в своем кабинете, еще не осознав бурного взлета своей
головокружительной карьеры, когда дверь распахнулась  и  на  пороге  выросла
фигура человека с восточными чертами  лица.  Этот  некто,  весь  трясясь  от
восторга, держал над собою плохонькую иконку, выкрикивая исступленно:
   -  Самое  дорогое,  что  имею...  фамильная  драгоценность  рода   князей
Андронниковых!  Приношу  к  вашим  стопам...  верю,  что   измученная   Русь
воскреснет под вашим мудрым правлением...
   Столыпин позвонил. Секретарь явился.
   Кто это? - спросил премьер, не указывая пальцем.
   - Точно не знаю, но, кажется, зовут Побирушкой. Колокольчик опустился  на
стол возле чернильницы.
   - Сударь, что вам от меня угодно?
   - Ничего уже не желаю, ибо счастлив вполне, видя вас на посту премьера...
Я всегда и всем  говорил,  что  есть  в  Саратове  замечательный  губернатор
Столыпин, и он... только он!..
   - Простите, где вы служите? Нигде (он "адъютант господа бога").
   - Лишь честный гражданин, желающий принесть пользу отечеству. У меня  нет
иных забот, кроме блага Отчизны...
   - Мне на это плевать! А в каком вы чине?
   - Увы, я коллежский регистратор. Вы ведь и сами знаете, как в наше  время
трудно выбиться  в  люди  порядочному  человеку.  Столыпин  закрутил  усы  в
бравурные кольца.
   - Все знаю! - сказал, выскакивая  из-за  стола.  -  Знаю  и  сейчас  этим
займусь. Моментально выбью вас в люди...
   Одной рукой Побирушка был  схвачен  за  воротник.  Другая  рука  премьера
намертво вцепилась в княжеские штаны. Получился страшный капкан. Легко и без
напряжения Столыпин оторвал регистратора от паркета.  В  небывалом  процессе
ускорения Побирушка лбом растворил перед собой  двери.  А  за  дверями  была
приемная, наполненная просителями, и все они видели,  как  Столыпин  вышибал
князя на площадку лестницы. Причем все  это  время  Побирушка  держал  перед
собой "фамильную" икону (самое дорогое, что  он  имел).  Могучее  дворянское
колено таранило его в  самые  порочные  места,  и  "адъютант  господа  бога"
покатился вниз. А икона, намного опередив своего владельца, тарахтя, прыгала
по ступенькам, посыпая их сусальною позолотой...
   - Вот так и впредь! - заявил Столыпин, бодрой  походкой  государственного
мужа возвращаясь в кабинет, дабы вершить дела великой  империи,  уже  второй
день живущей без Думы...
   Депутаты первого русского парламента еще малость порыпались,  после  чего
самым примитивным образом их рассадили по тюрьмам.
   - Почти как в Англии! Ну, совсем как в России...  Сердце  радуется.  Душа
умиляется. Коленки трясутся... Уррряа!

9. ДУРАКАМ ВСЕ В РАДОСТЬ

   Григорий  Ефимович  Распутин,  крестьянин  Тобольской   губернии,   после
субботнего посещения  баньки,  чистый  и  опрятный,  не  сквернословя  и  не
похабничая, скромнейше сидел у себя на Караванной и даже  водки  не  пил,  а
хлебал с блюдца чаек с конфеткой, как  вдруг,  откуда  ни  возьмись,  влетел
незнакомый генералище с серебряными погонами - и сразу к нему:
   - Это ты,  в  такую  тебя  мать,  Распутиным  будешь?  Григорий  Ефимович
деликатно водрузил блюдце на стол, вежливо поднялся со стула  и  почтительно
ответствовал:
   - Ну, я... Дык што с того?
   Генерал  -  хрясть  его  по  зубам,  так  что  нижние  клыки  за  верхние
зацепились, и, мелькнув в дверях красной подкладкой шинели, тут же удалился.
Распутин был крайне удивлен:
   - Эва! И чайку не дадут попить спокойно...
   Выяснилось,    что    визит    вежливости     нанес     генерал-профессор
Военно-медицинской  академии  Вельяминов,  автор   научной   монографии   "О
вылущении прямой кишки с предварительной колотомией". Кишка-то  здесь  и  ни
при чем, а все равно обидно... еще как обидно-то! Распутин  долго  переживал
последствия этого визита:
   - За што он звонаря-то мне сунул? Прямо чудеса на постном масле. Я ж  его
и знать не знаю. Ежели он дохтур какой, так я же не больной. Рази так можно?
Прискакал. Спросил фамилие. И вдруг - бац! Мое почтеньице... уважил по  всем
статьям!
   Ясность в этот вопрос внесла Мунька Головина:
   - Господи, как ты не  поймешь,  Григорий?  Вельяминов  уже  много  лет  в
любовниках  Милицы  Николаевны,  и,  конечно,  ему,  генералу  и  дворянину,
неприятно, что она с тобой христосуется...
   Распутин заварил свежий чай - покрепче:
   - Что у вас  тут  в  Питере  за  дикий  народ  собрался!  Добро  бы  я  у
Вельяминова жену отбил. Так нет же! Он сам законную жену от  великого  князя
Петра отклеил... Выходит, генерал-то энтот  на  чужую  мутовку  раньше  меня
облизывался. Так чего наскакивать?
   Восторгову он потом жаловался - даже с обидой:
   - Ты вот меня попрекаешь, быдто я живу не праведно. А скажи по совести  -
рази я виноват? Я никого из растократов хужей, чем они были, не сделал.
   Они ишо до  меня  порчены.  Так  почему,  спрашивается,  я  должен  Осипа
Прекрасного из себя корчить? Хошь мою портянку нюхать - так нюхай! Коли дура
какая желает меня в бане помыть - так мой себе на здоровье... Мне-то што?
   Это было веско сказано, и Восторгов  не  нашелся  что  возразить.  Гришка
входил в славу - с его именем связывали свои честолюбивые  планы  не  только
Восторгов, но и сам Феофан, сам Гермоген. Распутин  же  шел  своим  путем  и
себя-то не хотел ни с кем связывать: Гришка уже осознал свою силу.  Медленно
и неотвратимо он приближался к престолу.  Не  было  только  зацепки,  чтобы,
раскачавшись, совершить последний прыжок... Ему вскоре  помогло  психическое
состояние императрицы.

****

   К этому времени  Бехтерев,  великий  знаток  глубин  души  человека,  уже
отступился  от   лечения   Александры   Федоровны,   полагая,   что   дурная
наследственность, помноженная на мистические психозы, делает ее неизлечимой.
   Она еще не сумасшедшая, но и  нормальной  назвать  ее  трудно.  Наряду  с
разрушенной психикой в ней бились и четкие импульсы твердой воли.
   Императрица была целеустремленной психопаткой... Но были и такие периоды,
когда Николай  II  даже  изолировал  детей  от  матери.  Его  положение  как
императора тоже  было  ненормальным:  болезнь  жены  следовало  скрывать  от
придворных,  от  министров...  даже  от  лакеев!   Очевидец   пишет:   "Было
испробовано все, что могли дать богатство и власть. Держали  в  Вилла-Франке
яхту для изоляции царицы на море, строили в Крыму дворец для изоляции ее  на
суше. Александру интернировали за решетками замка Фридберг близ Наугейма.
   Осматривали больную светила мировой медицины, молились о ней  архипастыри
всех церквей, общее  сочувствие  родного  ей  немецкого  народа  могло  быть
полезно как успокаивающее средство. Но ничто не помогало!" Помимо страсти  к
обаятельному наркоману  Орлову,  императрица  испытывала  почти  лесбиянскую
привязанность к Анне Танеевой; иногда во время плавания на  "Штандарте"  она
нервно требовала, чтобы подругу срочно  доставили  на  корабль.  Николай  II
посылал за фрейлиной миноносец, который на предельной  скорости  врывался  в
Неву, подхватывал с набережной Анютку и спешил обратно в финские шхеры.
   Царица успокаивалась.
   В сферу постоянно ранящей возбудимости скоро попал и сын.
   Каждая мать любит свое дитя, и никто не осудит мать  за  эту  любовь.  Но
даже в любви к сыну Алиса была предельно эгоистична.
   Это  было  какое-то  патологическое  обожание,  неизменно   связанное   с
мистическим ужасом. Во время революции, схватив маленького Алексея, царица в
панике металась по углам дворца. За ней  следили,  боясь,  что  она  спрячет
наследника где-нибудь в таком месте, где его никто не сможет найти...  Потом
она перестала раздеваться на ночь. Заядлая лежебока, теперь  она  сидела  на
постели.
   Сидела не как-нибудь, а в дорожной ротонде и в шапке,  держа  возле  себя
саквояж с драгоценностями. "Аликс, что ты делаешь тут в потемках?" -  "Разве
ты не видишь, что я еду". - "Ты... едешь?
   Куда же ты едешь?" - "Пора бы уж знать, Ники, - отвечала она мужу, -  что
у меня есть единственная  дорога  -  до  родного  Фридрихсбурга..."  Она  то
требовала от царя, чтобы он ради ее успокоения пролил моря  народной  крови,
то вдруг отупело  застывала  с  вытаращенными  глазами,  недвижимая,  словно
истукан. Под глубоким секретом из Москвы  был  вызван  опытный  невропатолог
Григорий Иванович Россолимо - образованнейший человек, близкий друг  Чехова,
Станиславского и Левитана.
   Он потом рассказывал, что там творилось:
   - Я нашел императрицу в состоянии животного ужаса. Никогда  до  этого  не
видав меня, она вдруг  кинулась  целовать  мне  руки!  Никого  не  узнавала,
постоянно рыдая. Просила, чтобы я вернул ей сына...  Чепуха  какая-то!  Ведь
наследник находился в  соседней  "игральной"  зале.  Я  потребовал  удаления
больной  из  привычной  для  нее  обстановки.   Настаивал   на   клиническом
содержании. "Что это значит? - возмутился Николашка. - Уж не хотите  ли  вы,
чтобы я посадил ее в бедлам?" Меня выгнали. Потом царицу  тайно  вывозили  в
Германию, которая действовала на ее психику благотворно. А вскоре появился и
Гришка  Распутин,  после  чего  помощь  медицины  уже  не  понадобилась.   Я
врач-психиатр,  все-таки,  как-никак,  профессор  медицины...  Я  далек   от
мистики, но даже я вынужден признать, что этот темный мужик обладал  немалой
силой  внушения.  В  нем  была   какая-то   особенность,   которая   властно
парализовала волю не только женщин, но иногда действовала  даже  на  крепких
мужчин. Я знаю, что Столыпин влиянию Гришки не поддался. Он стал врагом  его
и на этом сломал себе шею...

****

   Средь великих князей и княгинь всегда блуждаешь словно в  дремучем  лесу:
тетя Минни и дядя Алек, Даку и Сандро, Эрни и Элла, Влади и Николаша, Тинхен
и Минхен, Мавра и Стана...  Но  каждая  ветвь  Романовых  жила  обособленно,
словно рыцарский клан, со своими притязаниями, со своими  традициями.  Между
ними не было тех простосердечных  отношений,  какие  бывают  средь  дядей  и
племянниц, средь бабушек и  свояков.  Алиса  вообще  -  раз  и  навсегда!  -
отвадила родственников шляться во дворец, а теперь сама жаловалась: "Вот уже
десять лет я живу одна, как в тюрьме..."  Дольше  всех  удержались  при  ней
сестры-черногорки, но за явную склонность к сводничеству их  тоже  попросили
быть от Александрии подальше. Поправить свое положение при  "большом"  дворе
они могли только через Анютку Танееву, и Милица активно взялась за очередную
интригу,  играя  таким  крупным  козырем,  каким  был  в  ее  руках   Гришка
Распутин... В  один  из  дней  она  пригласила  Танееву  в  свой  дворец  на
Английской набережной.
   - Аня, - сказала Милица, - только прошу тебя ничему не удивляться.
   Еще  недавно  я,  глупая,  целовалась  с  мужчинами.  А  теперь  я   лишь
христосуюсь с ними, и, поверь, это ничуть не хуже!
   В длинном белом хитоне античной весталки, перекинув через  смуглое  плечо
черную шаль, Милица плавно подвела Анютку к книжному шкафу. Для  возбуждения
любопытства показала ей редкое собрание книг по мистике и оккультным наукам.
   - Бывают люди (их очень мало на земле), которые  одарены  свыше.  Вспомни
Тихона Задонского, как и мы,  ходил  по  земле,  ел  и  спал,  а  по  смерти
освятился. Но есть личности,  вроде  Григория  Распутина,  святость  которых
раскрыта еще на земле. И все мы, грешные и жалкие, имеем радость видеть  его
среди нас.  Можем  христосовать  свои  уста  с  его  устами.  Лицо  с  такой
магнетической силой, как Григорий, является на земле один раз в тысячу лет.
   Мы не доживем до этого времени, Анечка, когда наши потомки будут  славить
Распутина, как сейчас мы славим Христа!
   Милица распахнула дверь, ведущую в  соседнюю  залу.  А  за  этой  дверью,
молитвенно сложив руки, давно стоял Распутин.
   - Здравствуй, доченька, - сказал он весело. - Я тебя  давно  ждал  и  все
спрашивал бога: когда ж ты явишь мне Анюточку?
   Моментально он оглядел ее всю. Массивна, как тумба. Не красавица.
   Очень бледная. Лицо как тарелка. Ярко-малиновый  ротик  собран  в  гузку.
Глаза  -  два  голубеньких  бантика.  Выражение  лица   часто   менялось   -
ускользающее, обманное. То вдруг на нем отражалось ненасытное беспокойство и
внимание к окружающему, то появлялась почти монашеская  суровость...  Сейчас
от сознания, что она видит святого здесь, на земле, и может потрогать его  и
почувствовать, Анютка умилилась, а Милица спросила ее:
   - Видишь, как все хорошо и все просто?..
   Взявшись за руки, они втроем, будто дети, стали гулять взад и  вперед  по
залу, и Анютке было даже стыдно, что она, дура толстая, не может  попасть  в
ногу с Милицей и Григорием. Потом Распутин гладил ее по голове  и  спрашивал
задушевно:
   - Живешь-то как? Папа с мамой не забижают? Она заговорила о родителях, но
он засмеялся:
   - Я тебя ведь о царе и царицке спрашиваю.. Анютка призналась, что она уже
невеста.
   - А жених-то хорош ли? - серьезно спросил Гришка.
   Жениха ей подобрала сама царица.  Это  был  лейтенант  флотского  экипажа
Александр  Васильевич  Вырубов,  служивший  в  походной  канцелярии   самого
императора. Но она плохо его знала.
   - Скажи, отец, выходить ли мне за Вырубова?
   - Ты божья, а не флотская... Не уживешься!
   - Почему, отец, я не уживусь с мужем? Распутин сразу померк лицом, закрыл
глаза.
   - Я так вижу, - отвечал глухо и загробно...
   Милица Николаевна уже созвала гостей, обещая "угостить" их Распутиным,  и
гости сбежались охотно, словно их позвали на жирного угря,  привезенного  из
Пруссии, или на смотрины  редкого  заморского  фокусника...  Распутин  подал
Анютке руку.
   - Пойдем к столу, - сказал. -  Я  мадерцы  выпью.  Уж  больно  полюбил  я
мадерцу. Говорить стану. Послушаешь меня...
   Широко и свободно уселся он за великолепный стол. Держал себя вольготно и
независимо.  Заметив,  что  напротив  него  расположился   чиновник   особых
поручений с университетским значком на лацкане фрака, Распутин поморщился  -
как от клюквы.
   - Нехороший ты человек, - заметил он ему спокойно. - Суеты в тебе  много.
Ну да ладно... сиди уж, коли пришел!
   Понимая, что за ласку да мадеру надо  платить  душеспасительными  речами,
Гришка сразу завелся в проповеди:
   - Грешите, но покайтесь. Покайтесь и опять грешите. Господь  для  того  и
подпущает нам искушеньицев разных,