ктами,   которые
невозможно опровергнуть. Николай II съедал каждое  подаваемое  ему  блюдо  в
молчании, только однажды не выдержал:
   - Да почему вы все считаете его вредным? Родзянко заговорил о  распутстве
и хлыстовстве:
   - Почитайте брошюру Новоселова, которую конфисковала полиция из  продажи.
А вот и фотография, где Распутин с двумя женщинами, он облапил их за  груди,
а внизу - его рукою писано: "Путь, ведущий к спасению". Полиция нанесет  вам
три короба фактов о том, как Распутин таборами водил женщин в баню.
   - В народе принято мыться вместе, - сказал царь.
   - Нет, государь, - возразил Родзянко, - это было давно, но еще  Елизавета
Петровна повела с этим борьбу, а Екатерина Великая особым  указом  запретила
совместное мытье. Согласитесь, что сейчас, в нашем веке, никто и  не  пойдет
мыться вместе.
   Царь горячо отстаивал "банный" вопрос:
   - Но существуют же в банях номера на двоих!
   - Существуют - для мужа с женой, но это их дело. А вот письмо госпожи Л.,
обратите внимание. Распутин обесчестил ее, после  чего  она  отшатнулась  от
него, обратясь к честной жизни. И после  этого  вдруг  видит,  что  Распутин
выходит из бани с двумя ее дочерьми-гимназистками... Госпожа Л. тут же сошла
с ума!
   - Я об этом слышал, - сознался царь.
   - Далее, - продолжал Родзянко, - не думайте, что  я  хочу  испортить  вам
настроение, нет, просто я всегда помню слова присяги: "О всяком же  вреде  и
убытке его величеству своевременно извещать и  предотвращать  тщатися..."  У
нас принято в газетах ругать министров, Синод, Думу, и меня  облаивают,  как
последнюю скотину, мы все терпим... привыкли! А вот о  Распутине  писать  не
дают, как будто он высокопоставленное лицо царской фамилии. Это  наводит  на
мысль, что он стал членом вашей семьи...
   - Распутина теперь здесь нет, - произнес царь.
   - Если его сейчас нет во дворце, то позвольте мне, после этого  визита  к
вам, всюду утверждать, что Распутин удален вами и более  никогда  в  Царском
Селе не появится.
   Николай II помолчал и ответил, стесняясь:
   - Не могу этого обещать...
   28 февраля на квартиру Родзянки позвонил дворцовый комендант Дедюлин, его
старый гимназический товарищ.
   - Миша, - сказал он, - здравствуй. Знаешь, после твоего доклада  государь
за обедом был скучен, даже  есть  не  стал.  Я  его  спросил  -  утомил  вас
Родзянко? А он: "Да нет... Там в Синоде завалялось какое-то  старое  дело  о
Распутине, скажи ему, чтобы забрал его, но пусть об этом никто не  знает..."
Миша, слушай, не мог бы ты вечерком заглянуть ко мне?
   Вечером они встретились на городской квартире. Дедюлин сказал,  что  если
сейчас возникнет война (а дело к тому и идет),  то  все  в  империи  полетит
вверх тормашками.
   - А у тебя ничего не получится.
   - С чем? - спросил Родзянко.
   - Да с этим... с Гришкой!
   - Почему ты так решил, Вовочка?
   - Ах, Мишка, Мишка... Едва ты вышел от  государя,  как  наша  благоверная
царица бухнулась в постель, объявив себя больною.  Конечно,  никакой  Боткин
или Бехтерев тут не помогут  -  спасти  ее  может  только  Гришка.  А  я,  -
подытожил  Дедюлин,  -  еще  полюбуюсь  на  этот  романовский  бардак   и...
застрелюсь!
   - Ты с ума сошел.
   - Вряд ли... Дедюлин застрелился, а на его  место  был  назначен  генерал
Джунковский, бывший московский губернатор. Родзянко, исполняя решение  царя,
взял за глотку жулика Даманского и душил его до тех пор, пока тот  не  выдал
ему из  архивов  секретное  дельце  о  Распутине.  Но  когда  подошло  время
докладывать  о  нем  царю,  Коковцев  снова  получил  от   царя   резолюцию,
отказывающую Родзянке в аудиенции с глазу на глаз. На этот раз  Коковцев  не
стал выкручиваться, а сунул эту резолюцию к носу Родзянке.
   - Как же так? - обомлел тот. - Сам же просил меня  поднять  это  дело  из
Синода, а теперь видеть меня не желает.
   - Настала моя очередь, - ответил ему Коковцев...
   В  ту  пору   на   великосветских   журфиксах   был   обычай   устраивать
импровизированные "капустники" (наподобие театра  Балиева),  -  о  Коковцеве
светские дамы распевали такие частушки:

   Жить со мною нелегко,
   Я не из толстовцев:
   Я - Кокококококо,
   Я - Кокококовцев!

****

   Теперь, когда контуженый Родзянко временно отполз в кусты, зализывая раны
своего самолюбия, в атаку на штурм твердынь распутинщины двинулся элегантный
премьер империи. Коковцев начал с того, что Распутин - шарлатан и негодяй, а
газеты...
   - А вы читаете газеты? - с издевкой спросил царь.
   - И  газеты  тоже,  -  со  значением  отвечал  Коковцев.  Его  величество
потребовал от своего презуса, чтобы печать империи больше не  смела  трепать
имя Распутина.
   - Ваше величество, есть только один способ  заткнуть  рты  печати  -  дня
этого пусть Распутин живет не здесь, а в Тюмени! Царь молчал. Коковцев решил
бить в одну точку:
   - Позволено мне будет распорядиться о принятии мер к тому, чтобы Распутин
навсегда застрял в Покровском селе?
   Перед  царем  была  громадная  пепельница,  доверху  наваленная  окурками
крепких папирос. Он без нужды ее передвинул.
   - Я сам скажу Распутину, чтобы он уехал... Коковцев не верил своим  ушам.
Неужели царь, утомленный борьбой за Распутина, решил от него избавиться?
   - Должен ли я полагать, что решение вашего императорского величества есть
решение окончательное?
   - Да, это мое решение. - Царь взял со стола карманные часы,  показывавшие
половину первого, и циферблатом повернул их в  сторону  своего  премьера.  -
Больше я не держу вас...
   Вечером Коковцева подозвали к телефону. Он снял трубку, молча выслушал  и
молча повесил трубку на крючок.
   - Меня сейчас покрыли матом, - сказал он жене.
   Ольга Федоровна передернула плечами.
   - Но кто посмел это сделать?
   - Конечно, он... Распутин. Поверь, что меня обкладывали еще не так.
   Уголовники в тюрьмах! Но тогда я был мелким  чинушей,  только  начинающим
карьеру, и, прости, дорогая, я сам обкладывал  их  виртуозно.  Но  теперь-то
я... премьер великой империи!
   Развевая полами бухарского халата, Коковцев снова двинулся к телефону,  в
гневе выкрикивая:
   - Я этого так не оставлю! Я эту сволочь допеку! Это барин Пьер не  мог  с
ним справиться, но я ему не Столыпин...

****

   Весной царский поезд отправлялся в  Ялту,  списки  пассажиров  проверены,
лишних никого нет, бомб в багаже не спрятано, все и порядке, можно ехать.
   Гугукнул  паровоз  -  тронулись...  В   салон   царя   заявился   генерал
Джунковский, маленький  хрупкий  человек,  обладавший  колоссальной  нервной
силой. Ступая лакированными сапожками по мягкому ворсу ковра, он  подошел  к
его величеству и на ухо (как шепчут слова нежной любви) прошептал:
   - Ваше величество, ваше решение нарушено.
   - Каким образом?
   - С нами едет Распутин.
   - Как он попал в мой экспресс?
   - Вырубова спрятала его в купе князя Туманова.
   - Это... нахальство, - сказал царь.
   Поезд уже миновал веселые дачки платформы Саблино - приближалась  станция
Тосно. Джунковский решительным жестом отодвинул  клинкет  купе,  в  котором,
сняв  сапоги,  сидел  босой  Григорий  Ефимович  и  вел  приятную  беседу  с
попутчиком  по  дороге  князем  Тумановым,  закручивая  ему  мозги   "насчет
святости".
   Джунковский с приятной улыбочкой подтянул перчатки.
   - Ну, поганое отродье, - сказал он почти сладострастно, -  долго  ли  еще
нам с тобою тут чикаться?
   Рука генерала сжалась в стальной кулачок, бронированный скрипящей  кожей,
и нанесла святому обширное сокрушение в области глаза. Божий свет наполовину
померк, расцвеченный  удивительно  красивыми  искрами.  Распутин  вылетел  в
коридор и бойко  побежал  в  конец  вагона,  подгоняемый  сзади  регулярными
ударами генеральского сапога под то самое чувствительное место, из  которого
у доисторических предков Распутина произрастали хвосты...
   Тосно!
   Платформа станции еще плыла назад,  когда  последовал  хороший  тумак  по
затылку, и Гришка кубарем выкатился на доски  перрона.  Вслед  ему  полетели
шикарные перчатки генерала, которые брезгливый Джунковский  уже  не  пожелал
носить после осязания ими  "святого  старца".  Он  помахал  рукой  машинисту
поезда - трогай! И царский экспресс помчался в благоуханную Ялту, а Распутин
поднялся с перрона, еще не сознавая, что же такое случилось. Тут его взяли в
кольцо агенты полиции.
   -  А  вам...  в  село  Покровское,  -  сказали  они.  На  станции  Любань
Джунковский прошел в помещение вокзала, попросил  связать  его  с  кабинетом
премьера Коковцева.
   - Владимир Николаевич, - доложил он, - все в порядке...Коковцев  оказался
решительнее Столыпина!

****

   6 мая в новом дворце Ливадии собралась вся знать империи, чтобы  принести
поздравления императрице с днем  ее  тезоименитства.  По  очереди  подходили
министры, выражая в двух-трех словах свою "искреннюю радость  по  случаю"  и
т.д. Коковцев подошел тоже, но императрица, украшенная диадемой из  огромных
жемчужин Екатерины Великой, повернулась к нему... задом.
   Да, да, читатель! Я не преувеличиваю.
   Коковцев прямо в зад  императрице  тоже  сказал  два-три  слова,  выражая
"искреннюю радость по случаю...", и  тут  он  понял,  что  он,  конечно,  не
Столыпин и отставка его неизбежна.  Здесь  же,  в  Ливадии,  он  узнал,  что
царская семья поджидает скорого приезда Распутина... Коковцев  в  недоумении
развел руками:
   - Ваше величество, как  же  так?  Вы  сами...  Последовал  ответ  царя  -
сакраментальный:
   - Лучше уж один Распутин, нежели десять истерик на день. Ну, вот  и  все!
Осталось утешиться песенкой:

   Я - Кококококо,
   Я - Кокококовцев!

ФИНАЛ ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

   В мае месяце 1912 года, когда Гришка пировал свою победу, Илиодор, сидя в
темнице Флорищевой пустыни, закончил анализ своего прошлого - настало  время
устраивать будущее... Для начала он созвал монастырский синклит, начав  речь
перед ними, как гоголевский городничий в канун нашествия ревизора:
   - Господа! Я собрал вас затем, чтобы сообщить  пренеприятнейшую  новость:
бога нет. А потому я отныне уже не считаю себя связанным с церковью и слагаю
с себя духовный сан. Исходя из того положения, что я  заточен  в  тюрьму  не
гражданским судом, а уставами церкви, я теперь вправе покинуть  эту  тюрьму,
ибо церковь для меня уже не храм, а просто обычное культовое строение...
   Иеромонаха Илиодора не стало - появился крестьянин Сергей Труфанов!
   Это была сенсация, которую сразу же раздули газеты. Распутин отреагировал
моментально: "Серьгу Труханова отступнека карать кол яму в  задницу  забить,
анахтеми...  Отступнека  повесить  чтоб  у  нево  собаке  язык  на   сторону
Грегорий". Синод пребывал в панике. Как же  так?  Самый  страшный  мракобес,
готовый за церковь разорвать глотку безбожникам, и вдруг  открыто  заявляет,
что бог - это фикция, сан с себя слагает.
   Газеты печатали интервью с бывшим монахом: "Если б  был  телефон  на  тот
свет, я позвонил бы туда и обложил их всех! Почти год в баньке не был  -  не
пущают сволочи! Говорят, будто  я  спятил.  Хорошо!  Согласен  на  врачебный
осмотр. Но с одним условием - пусть осмотрят Саблера и  всех  педерастов  из
святейшего Синода, а тогда Русь узрит, что я-то как раз нормальный, а скотов
из Синода и МВД надобно судить..."
   Саблер слал во Флорищеву пустынь увещевателей.
   Вот подлинный ответ им бывшего Илиодора: "Да постыдитесь! Ведь это похоже
на то, как разбойник убьет человека, ограбит его карманы, а потом целует его
закоченевший труп. Я мертв для вашей лжи! Отстаньте же от меня!  И  поскорее
отлучайте формально от вашей компании. Чего медлите, толстопузые?
   Или писцов у Саблера мало? Или чернил не стало?.."

****

   ПРОШЕНИЕ ИЕРОМОНАХА ИЛИОДОРА В СВЯТЕЙШИЙ СИНОД ОБ ОТРЕЧЕНИИ ЕГО ОТ ЦЕРКВИ
(приводится в сокращении):
   "Кто вы? Вы все - карьеристы... За звезды, за ордена, за  золотые  шапки,
за бриллиантовые кресты, за панагии, усыпанные драгоценными камнями... Вы  к
начальству ласковы, смиренны, чтобы сохранить за собой земное  благополучие.
Бедных вы презираете, а с богатыми целуетесь!  Вся  жизнь  ваша  -  сплошное
удовольствие. Вы одеваетесь в роскошные  шелковые  рясы,  ездите  в  дорогих
каретах, спите на мягких  постелях,  услаждаетесь  вкусными  обедами,  пьете
прекрасное  вино,  копите  много  денег.  Вы   -   горды,   надменны,   злы,
мстительны... За расположение угнетателей народных вы  готовы  продать  душу
дьяволу. Под своими широкими мантиями вы скрываете  всякую  нечистоту  и  не
правду... Вы ослепляете народ своей пышностью, а  не  даете  ему  жизни!  Вы
храмы обратили в полицейские участки, в торговые палаты и в постоялые дворы.
И проклятьями, и пеплом, и огнем вечным заставляете бедных малодушных  людей
поклоняться вам и питать ваши ненасытные чрева!
   Вас я презираю всею силою  души.  С  вами,  поклонниками  святого  черта,
грязного хлыста Гришки Распутина, я не хочу быть в духовном общении ни одной
минуты более.
   Поэтому скорее срывайте с меня рясу!
   Отлучайте меня от своей церкви!
   Вы должны это сделать!
   Животные, упитанные кровью народной,  доколе  вы  будете  сидеть  на  шее
народа?
   Доколе будете прикрываться именем божиим?"
   Бритвою он полоснул себя по руке, кровью подписался: СЕРГЕЙ ТРУФАНОВ.
   А Распутин знай  себе  строчит  царям:  "Вот  бес  то  Илиодор  отступнек
проклятай.
   Надо бы его сделать ссума сошел докторов надо ато беда. Он пойдет  играть
в дудку беса. Грегорий". Бывшего монаха пытались силой затащить в  храм,  но
из этого ничего не вышло. Серега взял железный дрын и  сказал:  "Вот  только
троньте меня... Всех порасшибаю".
   На  том  веском  основании,  что  Илиодор   "усумнился   в   спасительном
воскресении Господа Бога и  Спаса  Нашего  Иисуса  Христа",  Саблер  повелел
монаха  из  духовного  узилища  изринуть!  Распутин  в   ужасе   от.   этого
телеграфировал: "Ну пошел бес Серьга Труханов отступнек. Анахтема.  Таперича
гуляет. Надо следить. Ато он смуту сделает полицию к  нему.  Пусть  она  ему
зубы почистит. Акаянный.  Да.  Грегорий".  Падкие  до  всяких  скандалов,  в
Гороховец  наехали   журналисты   столичных   газет...   Обступали   толпой,
спрашивали:
   - Какие у вас теперь отношения с Распутиным?
   - Замечательные! Он обещал мне живот распороть, а я ему обещаю все  кишки
на землю выпустить. Весь вопрос в том -  кто  из  нас  раньше  схватится  за
ножик?
   - Можно так и записать? - спрашивали журналисты.
   - Да пиши. Мне-то что!
   Весеннее солнышко припекало голову. Илиодор  зашел  в  парикмахерскую,  в
последний раз он тряхнул волною кудрей.
   - Валяй стиги под корень... Отмонашился! Был он одет в пиджачок с  чужого
плеча, в галошах на босую ногу, штаны - в пятнах дегтя. Журналисты  прилипли
к нему.
   - Куда теперь едете, господин Труфанов?
   - Домой, на тихий Дон. Буду землю пахать...
   На вокзале во Владимире журналистов даже прибавилось. Подали состав.
   За минуту до отхода поезда Серега опустился на грязный  перрон  -  принес
перед публикой всенародное покаяние:
   - Я прошу прощения у великой русской интеллигенции, которую я  оскорблял.
Я прошу всех евреев простить меня за то, что я их преследовал.
   Прощу простить меня родственников Льва Толстого, ныне мертвого,  которого
я оскорблял при жизни и в гробу. Наконец, и людей со слабым зрением, которые
носили очки, я тоже прошу извинить меня за грубые мои нападки на  них...  Но
людей с портфелями все-таки не люблю! Чего они там таскают?
   Он вскочил с колен, его глаза блеснули зеленым ядовитым огнем,  и  в  нем
проснулся вдохновенный оратор. Под  надрывные  возгласы  вокзального  гонга,
вещавшего отбытие в иную жизнь, Труфанов чеканил слова, как афоризмы:
   - Слушайте, слушайте! Говорю я вам, что в России нет царя, в  России  нет
Синода, в России нет правительства, и нет в ней Думы народной... есть только
великий гад Распутин, стервец и вор, который заменяет царя,  Синод,  Думу  и
все наше правительство!
   Поезд тронулся - он вскочил на подножку вагона.
   - Императору Григорию Первому я живот распа-а-арюуу!

****

   Исторически будет справедливо, если покушение на Распутина произведет  не
мужчина, а женщина!
   Царская семья держала Гришку в Ливадии почти на нелегальном положении; он
проживал в ялтинской гостинице "Эдинбург" по паспорту на фамилию Никонов.
   Чтобы не раскрыть себя, он держался прилично - никаких скандалов, никаких
оргий. Гришка не знал, что за  ним  все  время  следует  одна  женщина,  имя
которой - Хиония Гусева...
   У меня есть фотография,  где  ей  всего  шестнадцать  лет:  круглое  лицо
крестьянской девушки, гладкая прическа, хороший и чистый взгляд,  в  руке  у
нее книга. Сейчас Хионии Гусевой было уже сорок три года.  "Лицо  ее  сильно
обезображено сифилитическими язвами, нос  провалился  совсем,  веки  покрыты
струпьями" - так писали о ней журналисты.
   Мне очень жаль эту несчастную женщину.
   Гусева была проституткой.
   Русская статистика подсчитала,  что  цифра  заработка  рабочей  труженицы
кончалась в России там, где начиналась цифра  заработка  проститутки.  Самая
лучшая  портниха  получала  тридцать  рублей  в  месяц,  а  самая   паршивая
проститутка  выколачивала  с  "панели"   сорок   рублей.   Зло   таилось   в
неравноправии! Начало XX века подарило русским юристам казусные  процессы  о
женщинах, носивших мужскую одежду и  живших  с  мужским  паспортом.  Причина
такого странного самозванства -  желание  получить  мужской  заработок,  ибо
женщина была неравноправна.
   Хиония Гусева видела в  Распутине  главный  источник  того  зла,  которое
сгубило ее жизнь. Мало того, Распутин осквернил ее дочерей. Хиония Гусева  -
мстительница за все женские беды, за все бесчестья женского рода...
   Под широким платьем она прятала длинный нож.
   Глаза ее безошибочно выискивали Распутина в шуме приморских бульваров,  в
ароматной зелени ялтинских  садов-шантанов.  Лакеи  гнали  ее  прочь  -  она
уходила и снова возвращалась.
   Так что Илиодор-Труфанов не бросал слов на ветер!
   Этот парень знал, что неизбежное случится...



    ТОМ 2



   В сущности, капризная судьба послала Распутину все, что  было  необходимо
для его личного счастья: много водки, много  вышитых  рубах  и  много  (паже
очень много) женского продовольствия. Но за этой идиллией тобольского мужика
скрывалась подлинная трагедия всея России!
   Александр Яблоновский

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЗЛОВЕЩИЕ ТОРЖЕСТВА

(ЛЕТО 1912-ГО - ОСЕНЬ 1914-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К ПЯТОЙ ЧАСТИ

   Опять Нижний Новгород, опять нам весело,  опять  у  губернатора  Хвостова
полный короб удовольствий и неприятностей...
   Крутились пряничные кони, галдели  пестрые  балаганы,  за  Бетанкуровским
каналом куролесили вертепы, куда на время торжищ съезжались не только  шлюхи
империи, но охотно гастролировали и  парижские  кокотки.  Был  жаркий  сезон
транжирства, непотребства, обжорства,  солидной  прибыли  и  убытков  весьма
ощутимых.
   На банкете по случаю  открытия  ярмарки  раблезианский  желудок  Хвостова
объемно и натурно воспринимал все блага щедрой русской кухни, которые тут же
исправно ополаскивались коньяками, шампанским, рябиновкой и ликерами.
   Взбодрившись до того состояния, в каком даже титулярная мелюзга мнит себя
государственным мужем, Алексей Николаевич поехал в театр - слушать оперу.
   Какую давали оперу - для  истории  неважно;  существенно,  что  из  мрака
губернаторской ложи Хвостову приглянулась одна артистка.  Он  долго  не  мог
поймать ее в фокус бинокля, хотя и без бинокля было уже видно,  что  женщина
пикантна, очаровательна, воздушна.
   - Кто такая? - спросил он полицмейстера.
   Тот сунулся в театральную афишку.
   - Это... сейчас скажу... Ренэ Радина, сопрано!
   - Мне плевать на ее сопрано, а бабец - что надо. В антракте поди и  скажи
ей, что я зову ее ужинать.
   Ренэ Радина отвечала полицмейстеру уклончиво:
   - Благодарю за честь, но сегодня первый спектакль  в  сез