присоединились  студенты,  офицерство,  интеллигенция,
мелкие чиновники. Городовых стали разоружать. Их били, и они  стали  бояться
носить свою форму. Вечером 25 февраля, когда  на  улицах  уже  постреливали,
ярко  горели  огни  Александрийского  театра:  шла  премьера  лермонтовского
"Маскарада".  В  последнем  акте  зловеще  прозвучала  панихида   по   Нине,
отравленной Арбениным. Через всю сцену прошла белая согбенная фигура.
   Публика в театре не догадывалась, что призрак Нины, уходящей  за  кулисы,
словно призрак смерти, предвещал конец всему.

****

   Родзянко встретился с новым премьером - Голицыным:
   - Пусть императрица скроется в Ливадию, а вы уйдите в отставку...
   Уйдите все министры! Обновление кабинета оздоровит движение.  Мы  с  вами
живем на ножах. Нельзя же так дальше.
   - А знаете, что в этой папке? - спросил Голицын.
   В папке премьера лежал указ царя о роспуске Думы, подписанный заранее,  и
князь в любой момент  мог  пустить  его  в  дело.  Думу  закрыли.  По  залам
Таврического дворца метался Керенский.
   - Нужен блок. Ответственный блок с диктатором!
   - И... пулеметы,  -  дополнил  Шульгин.  -  Довольно  терпеть  кавказских
обезьян и жидовских вундеркиндов, агитирующих за поражение русской армии...
   Без стрельбы не обойтись!
   Дума решила не "распускаться". Но боялись нарушить и указ  о  роспуске  -
зал заседаний был пуст, Керенский неистовствовал:
   - Умрем на посту!  Дать  звонок  к  заседанию...  Кнопку  звонка  боялись
нажать. Керенский сам нажал:
   - Господа, всем в зал. Будьте же римлянами!
   - Я не желаю бунтовать на старости лет, - говорил Родзянко. - Я не  делал
революции и не хочу делать. А если она сделалась сама, так это  потому,  что
раньше не слушались Думы... Мне оборвали  телефон,  в  кабинет  лезут  типы,
которых я не знаю, и спрашивают, что им делать. А я спрашиваю себя: можно ли
оставлять Россию без правительства? Тогда наступит конец и России...
   В этот день Николай II, будучи  в  Ставке,  записал  в  дневнике:  "Читал
франц. книгу о завоевании Галлии Цезарем... обедал...  заехал  в  монастырь,
приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе, вечером  поиграл
в домино". Ближе к событиям была императрица,  она  сообщала  мужу:  "Это  -
хулиганское движение; мальчишки и девчонки бегают и кричат, что  у  них  нет
хлеба. Если бы погода была еще холоднее, они все,  вероятно,  сидели  бы  по
домам". Она снова пошла на  могилу  Распутина!  "Все  будет  хорошо,  солнце
светит так ярко, и я ощутила такое спокойствие и мир на ЕГО дорогой могиле.
   Он умер, чтобы спасти нас..."
   Наконец до Николая II дошли слухи о волнениях в столице. Он распорядился:
"Дать хлеба!" И власть схватилась за голову:
   - Какой хлеб? О чем он болтает? Рабочие хлеба уже не просят. На  лозунгах
написано теперь другое: "Долой самодержавие!" Сообщили царю, и он ответил  -
а тогда надо стрелять...

****

   Адмиралтейство установило на башне флотский прожектор, который, словно  в
морском сражении, просвечивал Невский во всю его  глубину  -  до  Знаменской
площади, и в самом конце луча рельефно выступал массивный всадник на битюге.
   Подбоченясь, похожий на городового, сидел там Александр III и смотрел  на
дела рук сына своего... Звучали рожки - сигналы к залпам, и солдаты стреляли
куда попало. Рикошетом, отскакивая от стен, пули ранили и убивали.
   Мертвецкие наполнялись трупами. Иногда  офицеры  выхватывали  винтовки  у
солдат - сами палили в народ., - Кто хочет жить -  ложись!  -  предупреждали
они... Родзянко советовал поливать публику из брандспойтов.
   - В такой мороз, мокрые-то, не выдержат, разбегутся.
   Царь не отвечал на его телеграммы. Войска отказывались исполнять приказы.
Власть в стране забирала  Государственная  Дума,  и  к  Таврическому  валили
толпами - рабочие, солдаты. Шульгин  писал:  "Умереть?  Пусть.  Лишь  бы  не
видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не  слышать  этих  мерзостных
речей,  не  слышать  воя  этого  подлого  сброда...  Ах,   пулеметов   сюда,
пулеметов!"
   Родзянко хрястнул о стол мясистым кулаком.
   - Хорошо! - решился. - Я беру на  себя  всю  полноту  власти,  но  требую
абсолютного  подчинения.  Александр  Федорович,  -   погрозил   он   пальцем
Керенскому, - это в первую очередь относится к вам. Вы у нас в  Думе  всегда
были склонны играть роль примадонны?
   До царя наконец дошло, что в Петрограде не мальчишки с девчонками  бегают
по улицам и не хлеба они там просят. Сейчас за ним, за царем, остался только
отрядик, засевший в Адмиралтействе: сидит там и посвечивает...
   Ставка  не  ведала  истины  до  конца:  генералы  рассуждали  о  каких-то
"безобразниках", а правительство жаловалось генералам на удушение власти  от
"революционеров".   Наконец   на   сторону   народа   перешел   и   гарнизон
Петропавловской крепости! Но это еще не все... Николаю  II  пришлось  испить
чащу отчаяния до последней капли.
   - Ваше величество, - доложили ему, - старая лейб-гвардия...
   Невозможно  выговорить,  но  это  так:  Преображенский  полк  примкнул  к
восставшему гарнизону столицы и, простите, порвал с вами!
   - Как? И... офицеры?
   - Ваше величество, мужайтесь - и офицеры тоже.
   - Кто же там остался мне верен?
   - Один лишь флотский гвардейский экипаж, посланный нами  в  Царское  Село
для охраны вашего семейства...
   Но к Таврическому дворцу уже подходил  гвардейский  экипаж,  который  вел
великий  князь  Кирилл  -  двоюродный  брат  императора,  и  на  шинели  его
высочества колыхался красный  бант.  Великий  князь  доложил  Родзянке,  что
экипаж  переходит  целиком  на  сторону  восставших,  и  Родзянко   невольно
содрогнулся.
   - Снимите бант! Вашему высочеству он не к лицу...
   Слепящий глаз прожектора на башне Адмиралтейства погас, и канул  во  мрак
истукан царя-миротворца, до конца досмотревшего всю бесплодную тщету  своего
бездарного сына...
   28 февраля, в 5 часов утра, еще затемно, от перрона Могилевского  вокзала
отошел блиндированный салон-вагон - император тронулся на столицу.
   В городах и на станциях к "литерному" выходили губернаторы  с  рапортами,
выстраивались жандармы и городовые. Колеса вертелись, пока  не  подъехали  к
столице. Здесь  график  движения  сразу  сломался.  Все  так  же  безмятежно
струились в заснеженную даль маслянистые рельсы, но...  Революция  затворила
стрелки перед "литерным", и царь велел повернуть на Псков.
   В 8 часов вечера  1  марта  1917  года  царский  вагон  загнали  в  тупик
псковского узла. Сыпал мягкий хороший  снежок.  Император  вышел  из  вагона
глянуть на мир божий. Он был одет в черкеску 6-го Кубанского полка, в черной
папахе с пурпурным башлыком на плечах, на поясе болтался длинный  грузинский
кинжал...
   Он еще не знал, что его решили спасать!
   Спасать хотели не лично его, а монархию!
   К спасению вызвались Гучков и Шульгин.
   Вопрос в паровозе. Где взять паровоз?
   - Украдите, - посоветовал находчивый Родзянко... Воровать паровоз,  чтобы
потом мучиться в угольном тендере, не  пришлось.  Ехали  в  обычном  вагоне.
Шульгин терзался:
   - Я небритый, в пиджаке, галстук смялся. Ах, какая ужасная  задача  перед
нами: спасать монархию через отречение монарха!
   Ярко освещенный поезд царя и темный Псков -  все  казалось  призрачным  и
неестественным, когда они прыгали через  рельсы.  Гостиная  царского  вагона
была изнутри обита зеленым шелком. Император вышел к ним в той же черкеске.
   Жестом пригласил сесть. Гучков заговорил. При этом  закрылся  ладонью  от
света. Но у многих создалось впечатление, что  он  стыдится.  Он  говорил  о
революции... "Нас раздавит Петроград, а не Россия!"  Слова  Гучкова  горохом
отскакивали от зеленых стенок. Николай II встал.
   - Сначала, - ответил он спокойно, - я думал отречься от престола в пользу
моего сына Алексиса. Но теперь переменил  решение  в  пользу  брата  Миши...
Надеюсь, вы поймете чувства отца? ("И мальчики кровавые в глазах...") Гучков
передал царю набросок акта отречения.
   - Это наш брульон, - сказал он.
   Николай II вышел. Фредерике спросил думцев:
   - Правда, что мой дом в столице подожжен?
   - Да, граф. Он горит уже какой  день...  Возвратился  в  гостиную  вагона
Николай Последний.
   - Вот мой текст...
   Отречение было уже переписано на штабной машинке:

   "В дни великой борьбы  с  внешним  врагом,  стремящимся  почти  три  года
поработить нашу Родину, господу богу угодно  было  ниспослать  России  новое
тяжкое испытание..."

   Далее он отрекался. Часы показывали близкую полночь.
   Акты государственной важности всегда подписываются, чернилами. Николай II
подписал акт отречения не чернилами, а  карандашом,  будто  это  был  список
грязного белья, сдаваемого в стирку.

****

   Вернулись в Петроград рано утром. Гучкова сразу же отодрали от  Шульгина,
увели под локотки - ради речеговорения. Шульгина тоже поволокли с перрона.
   - Войска построены. Скажите им... скажите!
   Помещение билетных касс Варшавского вокзала стало первой аудиторией,  где
русский  народ  услышал  об  отречении  императора.  Войска  стояли  в  каре
"покоем", а не заполненное  ими  пространство  забила  толпа.  Изнутри  каре
Шульгин вырыдывал из себя:
   -  ...он,  отрекаясь,  подал  всем  нам  пример...  богатые   и   бедные,
единяйтесь... спасать Русь... о ней думать... война... раздавит нас...  один
путь - вместе...  сплотимся...  вокруг  нового  царя...  царя  Михаила...  и
Натальи... Урраа!
   Его выхватили из толпы, потащили к телефону.
   - Милюков! Милюков вас... срочно.
   В трубке перекатывался профессорский басок:
   - Все изменилось. Не объявляйте отречения.
   - А я уже. Я здесь - всем, всем, всем.
   - Кому, черт побери?
   - На вокзале. Войска... народ. Я им - про Михаила!
   - Ляпнули как в лужу, - отвечал Милюков. - Пока вы ездили в Псков,  здесь
закипела буря. Предупредите Гучкова, чтобы не болтал глупостей. И с  вокзала
срочно  поезжайте  на  Миллионную,  дом  номер  двенадцать.  Квартира  князя
Путятина...
   День был солнечный. Магазины закрыты. Трамваи не работали. Никто не ходил
по панелям, толпы валили посередине улиц.  Половина  людей  была  вооружена.
Многотысячный гарнизон растворился в этой толпе,  празднующей  свободу.  Два
"архангела"  из  охраны  Гучкова  и  Шульгина  лежали  животами  на  крыльях
автомобиля. Выдвинутые вперед штыки пронзали воздух - ожесточенно.
   - Не выколите глаза людям, - кричал Шульгин из кабины...
   Миллионная, 12, - особняк князя Путятина, где  затаился  от  толпы  новый
император. Здесь же собрались и партийные заправилы. Милюков не  говорил,  а
словно каркал, накликая беду:
   - Не откажите! Если не вы,  то  Россия...  пропадет...  такая  история...
бурная, великая... кошкам  под  хвост!  Что  ждет  нас  без  царя?  Кровавое
месиво... анархия... жидовщина и хаос...
   Мишка покорно слушал. Терещенко шептал Шульгину:
   - Хоть  стреляйся...  что  делать?  Рядом  со  мной  Керенский,  он  весь
дрожит... колотит. Боится - надежных  частей  нет...  Керенский  обрушил  на
Михаила лавину слов:
   - Я против монархии, я республиканец. Как русский русскому скажу  правду.
Недовольство  народа  монархией...  нас  ожидает  война  гражданская...  как
русский русскому... если нужна жертва... примите ее...  в  любом  случае  за
нашу жизнь я не ручаюсь!
   Михаил подумал и отрекся, оставив престол бесхозным, 304 года начались на
Руси Михаилом - Михаилом все и закончилось...
   За ученической партой, в классной комнате дочерей Путятина, писали акт об
отречении:   "Мы,   Божией   милостью   Михаил,   Император   и   Самодержец
Всероссийский..." Возмутился сам Мишка:
   - Что вы тут городите? Я же еще и не царствовал... Растерянные,  блуждали
среди парт. Спотыкались о  разбросанные  детские  игрушки.  Шульгин  говорил
страдальчески:
   - Как жалобно зазвенел трехсотлетний металл драгоценной короны, когда его
ударили о грязную булыжную мостовую...
   От Невы горело закатом. По Миллионной,  заворачивая  в  Мошков  переулок,
прошла рота матросов, горланивших:

   Ешь ананасы, рябчиков жуй -
   День твой последний приходит, буржуй!

   Слою незнакомые. Таких песен раньше не слышали.
   Расходясь, все молились:
   - Да поможет господь бог нашей России...
   Династия Романовых-Кошкиных-Захарьиных-Голштейн-Готторпских, правившая на
Руси с 1613 года, закончила свой бег по  русской  истории  -  навсегда...  С
хряском сталкивались на улицах грузовики!

****

   Революция возникла 23 февраля по старому стилю, или 8 марта по новому.
   Это был Международный женский день, и начали революцию женщины - не будем
об этом забывать!
   Эту последнюю главу романа я и посвятил женщинам.
   Женщинам - чистым и умным.
   Женщинам - любящим и любимым.

ФИНАЛ ПОСЛЕДНЕЙ ЧАСТИ

   Едва загремела февральская "Марсельеза", Протопопов вызвал петроградского
градоначальника Балка и омерзительно целовал того в посинелые уста.
   - Нужны пулеметы... на крышах! И передайте городовым, - наказал  министр,
- что, если будут стрелять в народ решительно,  я  обещаю  им  по  семьдесят
рублей суточных, помимо жалованья, а в случае их гибели семья получит по три
тысячи сразу...
   Вечером он велел жандармскому полковнику Балашову сделать к утру доклад о
положении в столице. Полковник в шинели солдата-окопника всю ночь шлялся  по
улицам, наблюдая  за  людьми  и  событиями;  а  утром  разбудил  Протопопова
словами:
   - Это конец! Советую вам скрыться...
   Министр рухнул в обморок. Его воскресили с помощью нашатыря,  и  поначалу
он затаился на даче Бадмаева  у  Поклонной  горы;  врач  бросал  на  жаровню
ароматные травки и бубнил, что стрелять и вешать надо было раньше, а  теперь
уже поздно. Звонок по телефону словно взорвал притихшую в снегах дачу.
   Звонила жена Протопопова, плачущая навзрыд.
   - Ты вот сбежал, меня бросил, - упрекала она мужа, - а  к  нам  ворвались
солдаты, искали тебя, распороли штыками всю обивку  на  диванах  и  креслах.
Хорошо, что не убили.
   - Откуда ты звонишь?
   - Мог бы  и  сам  догадаться,  что  меня  приютил  твой  брат  Сергей  на
Калашниковской набережной...
   На Литейном министр (еще  министр!)  видел,  что  казаки,  посланные  для
усмирения восставших, лениво крутили цигарки в седлах. Если кто из них ронял
пику,  прохожие  поднимали  ее  и  дружелюбно  подавали  казаку.   На   углу
Некрасовской, оскалив красные от крови зубы, лежал убитый жандарм...
   Стрельба, пение, оркестры!
   Протопопов решил укрыться в Мариинском дворце; тут его поймал на телефоне
градоначальник Балк, сказавший, что сопротивление немыслимо - он  с  отрядом
конных стражников пробьется в Царское Село, чтобы там охранять императорскую
семью.
   - На ваше усмотрение, - отвечал Протопопов.
   В грохот оркестров вмешивалась трескучая дробь  пулеметов,  расставленных
на крышах. Мертвые на улицах стали так же привычны,  как  свежая  булочка  к
утреннему чаю... Голицын сказал:
   - Александр Дмитриевич, ваше имя раздражает толпу. Простите, но вы должны
покинуть нас... нужна благородная жертва!
   Покидать Мариинский дворец, где был отличный буфет,  где  от  калориферов
разливалось приятное  тепло,  было  страшно.  Протопопов  забрел  в  кабинет
Госконтроля,  в  мрачной  и  темной  глубине  которого   ничего   не   делал
госконтролер Крыжановский.
   - Можно я посижу у вас? - спросил робко. Ну, не гнать же его в три шеи.
   - Посидите, - отвечал Крыжановский. - Только недолго. А то вас уже  ищут.
Вас и вашего товарища Курлова. Потом спросил, где он собирается ночевать.
   - Не знаю. Мой дом разбит. А к брату идти боюсь. Контролер дал ему адрес:
Офицерская, дом ј 7. Протопопов снял пенсне и поднял воротник пальто,  чтобы
не быть узнанным.
   Возле Максимилиановской лечебницы  со  звоном  распались  стекла  витрин,
шустрая бабка в валенках шагнула в магазин через окна, будто в двери.
   Протопопов сунулся в подъезд ј 7 по  Офицерской,  но  швейцар  накостылял
министру внутренних дел по шее.
   - Проваливай! Ходют здеся всякие... шпана поганая!
   "Бреду обратно, - писал Протопопов, - через площадь к Николаевскому мосту
- не пускают. Я думал пройти на Петербургскую сторону, Б. пр., д.  ј  74,  к
своей докторше Дембо. Перешел Неву по льду...  через  Биржевой  не  пускают,
через Тучков тоже, а  по  Александровскому  проспекту  -  стрельба  ружей  и
пулеметов. Вернулся к Мариинскому дворцу..."
   - Это опять вы? - возмутился Крыжановский. - Вам  же  сказано,  что  ваше
присутствие в правительстве неуместно.
   Протопопов заплакал и сказал, что с Офицерской его турнули.
   Крыжановский сунул ему адрес другого убежища: Мойка, дом ј 72.  "Я  вновь
вышел на улицу; толпа была еще велика, и масса вооруженных, даже  мальчиков,
стреляли зря - направо и налево и вверх. Дальше от  площади  по  Мойке  было
сравнительно тихо... Идти было очень опасно, могли узнать, и тогда не  знаю,
остался ли бы я живым". Эту ночь он провел на чужом продавленном диване.
   - Боженька, за что ты меня наказуешь?..  Утром  Протопопову  дали  чаю  и
кусок черного хлеба. В передней он увидел  на  столике  кургузую  кепочку  и
спросил хозяев:
   - Можно я возьму ее? А вам оставлю шляпу.
   - Берите уж... ладно. Не обедняем.
   Замаскировав себя под "демократа", министр внутренних дел вышел на улицы,
управляемые пафосом революции. Он укрылся  на  Ямской  у  портного,  который
совсем недавно сшил для него дивный жандармский мундир, суженный в талии. От
портного министр узнал, что Курлов уже арестован; газеты  писали,  что  есть
нужда в аресте Протопопова, но его нигде не сыскать, - всех  знающих  о  его
местопребывании просят сообщить в канцелярию Думы.
   - Неужели же я грешнее всех? - спрашивал Протопопов.
   При нем были ключи от несгораемого шкафа, в котором  хранились  секретные
шифры, и  была  еще  пачка  полицейских  фотографий,  сделанных  с  мертвого
Распутина в различных  ракурсах  тела.  Протопопов  умолял  портного,  чтобы
послал свою девочку на Калашниковскую набережную с запискою к брату.
   Та вернулась с ответом. "Дурак! - писал  брат  Сергей.  -  Имей  мужество
сдаться..."
   Портной плотно затворил за министром двери.
   Стопы были направлены к Таврическому дворцу.
   "Боже, что я чувствовал, проходя теперь, чужой  и  отверженный,  к  этому
зданию... Господи, никто не знает путей, и не судьи  мы  сами  жизни  своей,
грехов своих". Протопопов обратился к студенту  с  красной  повязкой  поверх
рукава шинели; закатывая глаза к небу и степса заикаясь, он сообщил юноше:
   - А ведь я тот самый Протопопов...
   - Ах, это вы? - закричал студент, вцепившись в искомого мертвой  хваткой.
- Товарищи, вот она - гидра реакции!
   Было 11 часов вечера 28 февраля 1917 года.
   Громадную  толпу  солдат  и  рабочих,  готовых  растерзать   Протопопова,
прорезал раскаленный истерический вопль:
   - Не прикасаться к этому человеку!
   Керенский спешил на выручку; очевидец  вспоминал,  что  он  "был  бледен,
глаза горели, рука поднята... Этой протянутой рукой он как бы резал толпу...
   Все его узнали и расступились на  обе  стороны,  просто  испугавшись  его
вида. А между штыками я увидел тщедушную фигуру  с  совершенно  затурканным,
страшно съежившимся лицом... Я с трудом узнал Протопопова".
   - Не сметь прикасаться к этому человеку!
   Керенский возвещал об  этом  так,  словно  речь  шла  о  прикосновении  к
прокаженному. Керенский кричал об "этом человеке", не называя  его  даже  по
имени, но всем видевшим Протопопова казалось, что это вовсе  не  человек,  а
какая-то серая зола давно затоптанных  костров...  Буквально  вырвав  своего
бывшего коллегу по думской работе из  рук  разъяренной  толпы,  новоявленный
диктатор повлек его за собой, словно жертву на заклание, крича:
   - Именем революции... не прикасаться!
   Он втащил Протопопова в павильон для  арестованных.  С  размаху,  еще  не
потеряв инерции стремительного движения, Керенский бухну