льга Константиновна, а по мужу...
   - Не надо мне твою мужа! - Распутин воровато огляделся по сторонам.
   - Ты, Ольга, не скорби.  В  субботу  с  утра  раннего  ступай  в  баню  и
распарься так, чтобы косточки от мяса отлипали. А прямо из бани езжай ко мне
на Караванную... Беса не томи, - погрозил Гришка даме пальцем, - беса, как и
бога, тоже уважать надобно. Вот мы и потолкуем, как  жить,  ежели  ты  такая
святая!
   Генеральша даже прослезилась.
   - Дашь ли мне святости? - спросила надрывно.
   - Дам. Ужо получишь. Тока приди. Не омманешь?
   - Христос с тобой! - заверила его Лохтина.
   - Христос во мне, - поправил ее Распутин...
   Утром графиня Игнатьева позвонила по  телефону  на  квартиру  придворного
генерала Воейкова, который, будучи приятелем царя, носил неудобопроизносимый
титул  -  "главнонаблюдающий   за   физическим   развитием   народонаселения
Российской империи".
   - Владимир Николаевич, я вас прошу доложить его величеству,  что  у  меня
ночью было ярчайшее видение... -  Моральный  авторитет  старухи,  всю  жизнь
проведшей на высших этажах православия, в дворцовых сферах был непогрешим, и
потому Воейков со вниманием выслушал подробную ахинею:
   - Дух был с венцом вокруг головы, я до сих пор слышу его  голос.  В  доме
твоем,  сказал  мне  дух,  объявился  великий  пророк,  назначение  которого
открывать царю волю провидения. Это был дух Серафима Саровского, покровителя
государя, а пророк в доме моем - старец  Григорий  прозванием  Распутин.  Вы
запишите, Владимир Николаевич, а то еще забудете.
   - Нет, нет, как можно! - отвечал Воейков. -  Я  в  точности  доведу  ваши
слова до сведения моего обожаемого монарха...

****

   В эту ночь, пока графиню навещали всякие видения, в тихом доме на  глухой
линии Васильевского острова сидели трое: сам Распутин (герой дня), Восторгов
с Гермогеном, сидели они и пили... Гришка уже не  кочевряжился,  святого  не
разыгрывал. Понял, что с такими пройдохами он и любой сойдет!
   Хлестал все подряд: водку, херес, коньяк, мадеру, вишневую и рябиновку.
   - Чего затихли? Отец Иоанн, наливай вдругорядь... Эвон  из  той  бутылки,
чтобы пена пшикала... Эх, девок бы еще сюда!
   Между ними лежал  на  столе  перочинный  ножичек,  и  каждый  раз,  когда
вспоминали о нем, все дико хохотали, а Гермоген даже снимал с головы  клобук
и больно хлестал им Гришку по морде.
   - Сознайся, это ведь ты отца Иоанна подначил?
   - Я сам! - гордился Восторгов. - Где ему догадаться... Распутин плясал, а
духовные персоны распелись:

   В глубокой теснине Дарьяла,
   Как Демон, коварна и зла,
   Надев треугольную шляпу,
   Царица Тамара жила,
   Прекрасна, как ангел небесный...
   И серый походный сюртук...

   Расходились уже вконец  пьяные.  Восторгов  вывалился  из  туалета,  весь
испачканный сзади известкой, а низы рясы - мокрые:
   - Народы православные, обфурился я, грешник великий...
   - Поцелуемся на дружбу вечную! - взывал Гермоген.
   - Хорошие вы люди, - бормотал Гришка. - Слава те,  хосподи,  сподобил  ты
меня на хороших людей нарваться...
   Целовались и плакали. Очень уж они были хорошие!
   Утром Распутин  пробудился,  чувствуя,  что  кто-то  пристально  на  него
смотрит. Ровно посреди комнаты, словно обвиняемая в  зале  суда,  сидела  на
стуле прямая и плоскогрудая Мунька Головина... Ни слова  не  сказав,  она  с
электрическим треском потянула через  голову  беленькую  блузочку,  длинными
бледными ногами переступила через упавшие на пол юбки.
   - Ни стыда у тебя, ни совести, -  подивился  Распутин...  Вечером  Мунька
была у своей подруги - баронессы Верочки Кусовой (дочери жандарма от брака с
известной певицей Долиной).
   - Что с тобою? - заметила та. - Ты какая-то не в  себе.  Закурив,  Мунька
рассказала ей о Распутине:
   - Что он творил со мною - непередаваемо! И ты знаешь,  он  при  этом  еще
заставил меня молиться... Поверь, сочетание молитвы  о  Христе  со  скотским
положением - небывало острое чувство. Теперь я опустошена, словно кувшин, из
которого выплеснули вино. Тела у меня уже нет. Остался один дух,  и  я  сама
ощущаю себя святою после общения со старцем... Он - бесподобная свинья!
   Подруга страдальчески заострилась носом.
   - Как я завидую тебе, Мунечка, - сказала она. - Боже, если бы и мне  хоть
разочек в жизни так горячо помолиться! Мунька твердо и  решительно  загасила
папиросу.
   - В чем дело, машер? В конце концов, это же  не  любовь,  а  лишь  особая
форма богослужения. И никому не запрещено войти в храм и молиться в  нем  во
имя господа, спасителя нашего... Иди и молись! Распутин щедрый архипастырь и
никого не отвергнет...
   Мунька Головина, дочь камергера, стала  самой  близкой  Распутину,  самой
верной адепткой его "учения". Она же, порочная до  безобразия,  сделалась  и
поставщицей поклонниц. В один из дней Мунька сообщила Гришке, что его желает
видеть некая дама:
   - Я не могу открыть ее имени. Она очень знатная. И просила  предупредить,
что явится под густейшей вуалью из конского волоса, и ты  не  должен  делать
попыток к снятию вуали.
   - Вуаль, значит, снять нельзя, а штаны можно?
   - Но отказывать ей тоже никак нежелательно. Ты пойми, - говорила  Мунька,
- что эта женщина очень высоко наверху.
   - Для меня все верхние под  низом  будут.  Что  это  за  фокусы  таки!  -
возмущался Распутин. - Идет ко мне за делом, а фамилию с мордой прячет...
   Рази это по-божески?
   - Хорошо. Я скажу тебе, кто она. Это...
   Это была Милица Николаевна, дочь короля Черногории и жена великого  князя
Петра  Николаевича.  Распутин  быстро  усвоил  суть  семейных  связок   дома
Романовых и понял, что от чернавки Милицы тянутся тропочки  к  престолу.  Он
сказал, что Милицу примет.
   -  Чего  ей?  По  душам  говорить  хочет?  Ну,  ладнось.  Скажи,  что   я
похристосуюсь с нею... Она уж вовек не забудет!
   Восторгов и сам не заметил, когда его ученик перепрыгнул широкую  реку  и
теперь свободно гулял на другом берегу.

4. САМАЯ КОРОТКАЯ ГЛАВА

   Самая короткая и самая пикантная... Множество анекдотов о Распутине  (как
правило, рассчитанных на  людей  недоразвитых)  рисуют  его  женским  героем
раблезианского  размаха  и  такой  неукротимости  в  тайных   делах,   какая
несвойственна даже весенним котам. Эту версию мы сразу же отбросим,  как  не
заслуживающую нашего просвещенного доверия.
   Надеюсь, читатель поверит мне, что эту сторону распутинщины я тоже изучил
в подробностях и ответственно заявляю, что Распутин  не  был  исключением  в
ряду обычных здоровых мужчин. Наоборот, документы иногда являют  прискорбные
для анекдотистов факты, когда Гришка как  мужчина  оказывался  явно  "не  на
высоте" той славы, которую ему приписывали...
   В чем же дело? В чем его сила?
   На этот вопрос ответ  дал  великий  русский  психиатр  Бехтерев,  который
специально занимался Распутиным и разоблачил секрет его влияния на женщин.
   "Все, что известно о Распутине в этом  отношении,  -  писал  Бехтерев,  -
говорит за то, что его сила заключалась... во властном характере его  натуры
и умении поставить себя сразу до фамильярности близко ко всякой обращающейся
к нему  особе  женского  пола...  Каждую  входящую  даму  "набожный"  старец
встречает в передней, прежде всего обводя своими "нежными" ручищами по  всем
линиям ее тела, как бы исследуя ее формы. Этим приемом старец Распутин сразу
достигает  близости  к  входящей  даме,  которая  становится  с   этих   пор
кандидаткой  на  его  обладание...   Кроме   обыкновенного   гипнотизма,   -
подчеркивал Бехтерев, - есть  еще  и  половой  гипнотизм,  каким,  очевидно,
обладал  в  высшей  степени  старец  Распутин...  А  великосветское  дамское
общество, его окружавшее, представляло ту извращенную дегенерацией среду,  в
которой распутинский половой гипнотизм пожал обильную жатву"
   В распутинщине нельзя винить одного Распутина!
   Распутин никогда бы не создал  распутинщины,  если  бы  ему  не  помогала
среда, в которой уже были заложены микробы разложения. Конечно,  виноваты  и
женщины, но... какие женщины?
   Вот что писал по этому поводу В.В.Шульгин;  при  всей  своей  реакционной
сущности он был неглупым человеком.
   "Вырождающиеся  женщины  часто  страдают  оттого,  что  они   ничего   не
чувствуют. Нередко они  объясняют  это  тем,  что  муж  обыкновенный,  серый
человек. Чувственность просыпается в них, когда к ним прикоснется  герой.  А
героя найти нелегко! Те женщины, что пониже, могут ожидать своего принца.
   Но те женщины, что живут среди  принцев,  должны  искать  героя  в  слоях
общества ниже себя, ибо люди своего круга  ими  уже  испытаны.  Такие  особы
начинают презирать условности, классовую рознь, наследственные  предрассудки
и  даже  требования  чистоплотности.  Так  они  доходят  и   до   Распутина!
Разумеется, - выделял Шульгин, - к этому времени они уже глубоко развращены,
пройдя очень длинный путь великосветской проституции..."
   Такая серьезная глава требует лирического окончания:

   Как хорошо дурманит деготь
   И нервы женские бодрит.
   - Вы разрешите вас потрогать? -
   Статс-даме Гришка говорит.
   Она, как бабочка, трепещет
   В силках расставленных сетей,
   И маникюр графини блещет
   На фоне траурных ногтей.
   В салоне тихо гаснут люстры.
   Войдя в мистическую роль,
   Мужик, находчивый и шустрый,
   Ведет себя, как Рокамболь...
   И даже пылкому Амуру
   Неловко стало свысока
   За титулованную дуру
   В объятьях грязных мужика!

   Эти стихи принадлежат перу одного из убийц Распутина. Он же и воспел  его
во множестве стихотворений.

5. ТЕМНЫЕ ЛЮДИ

   1905 год погасил огни Зимнего дворца; темный  и  неживой,  он  являл  вид
заброшенности.  Балов  больше  не  было.  Куда  делись   пышные   карнавалы!
Придворные жаловались на скуку, вспоминая, как  чудесно  жилось  им  раньше.
Сорокалетние говорили: "Ах,  как  хорошо  бывало  при  Александре  Третьем!"
Полувековые залезали памятью глубже в историю: "Кто не  жил  при  Александре
Втором, тот вообще не жил!" А те, которым пошло на седьмой  десяток,  сладко
жмурились: "Вы бы посмотрели, как было при Николае Первом..."
   Императоры знали о свинских рефлексах  своих  придворных,  и  потому  для
гостей Зимнего дворца накрывался отдельный стол  -  в  узком  коридоре,  что
тянулся вдоль бального зала.  После  третьего  тура  вальса  танцующие  пары
загадочно размыкались, каждый  стремился  занять  место  поближе  к  дверям,
ведущим в этот волшебный коридор. Белозубые арапы в ливреях века бесшабашной
Елизаветы открывали двери и... здесь я умолкаю! Мое перо бессильно  выразить
все то, что там творилось, а посему  я  передаю  слово  очевидцу:  "Столы  и
буфеты  трещали,  скатерти  съезжали  с  мест,  вазы  опрокидывались,  торты
прилипали к расшитым мундирам, руки пачкались в  креме;  цветы  срывались  и
совались по карманам, шляпы наполнялись царскими грушами и яблоками. И через
три минуты нарядный буфет являл  грустную  картину  поля  битвы,  где  трупы
растерзанных пирожков плавали в струях шоколада, меланхолически капавшего на
мозаичный паркет коридора..." При этом  камер-лакеи,  ко  всему  приученные,
тактично отворачивались к окнам, чтобы не видеть  проявления  "троглодитских
наклонностей" аристократии;  прислужники  тут  же  заменяли  на  столах  все
изгаженное  свежими  дубликатами  цветов,  пирожных  и  фруктов.  Но   самые
волнующие сцены наблюдались во время штурма гофмаршальского стола, накрытого
побогаче и ближе к столу  царскому.  Здесь,  как  правило,  ходили  в  атаку
прекрасные дамы. При входе в Золотой зал "меня окружили женщины  в  открытых
туалетах, исключительно  пожилые.  Недостатки  бюстов  возмещались  искусным
размещением наличного материала на каких-то досочках и полочках,  которые  я
поневоле созерцал в их открытых лифах. Спины,  покрытые  прыщами  и  пятнами
припудренной старческой  экземы,  острый  запах  женского  пота  -  все  это
создавало атмосферу лисятника!" Сдерживая натиск  атакующих  дам,  в  дверях
дежурил сам комендант дворца,  обливавшийся  холодным  потом.  Вот  отзвучал
последний аккорд  придворного  котильона,  и  тут  же  (ни  секундой  позже)
комендант, словно паршивый  сноп  соломы,  отбрасывался  в  сторону  лавиною
слабого пола, кинувшегося на яства со слепой и яростной жаждой добычи...
   - Что и вспоминать! - вздыхали теперь придворные,  поглядывая  на  темный
Зимний дворец. - Такого блеска уже не будет!
   Вдовствующей императрице Марии Федоровне все не нравилось в  царствовании
сына, и средь  придворных  она  обрела  кличку  Гневная.  Вдова  все  больше
удалялась от "большого" двора.
   - На худой конец, - говорила она, - у меня есть спасение: я могу сесть на
поезд и  утром  буду  в  Копенгагене,  где  уже  не  стану  видеть  нынешних
безобразий. С тех пор как царствует мой  сын,  я  все  время  жду  убийства,
взрывов, катастроф и безумия!..
   Революция наказала сына "гатчинского затворника"  кличкою  Царскосельский
Суслик. Пешие походы на дальние  дистанции  Николаю  II  пришлось  отложить,
чтобы эсеры не подстрелили из-за кустиков, словно бекаса. Все свои  дремучие
первобытные силы император вкладывал в заготовку дров для  своего  дворца  -
пилил и колол с утра до ночи, словно хороший дворник. По ночам же, в кожаной
куртке шофера,  никем  не  узнанный,  он  садился  в  байдарку,  ожесточенно
выгребая веслом, чтобы побыть одному - подальше от семейных дрязг,  подальше
от своих страхов.
   Гневная свою невестку Алису безжалостно шпыняла:
   - Надо уметь себя вести! Мне тоже  не  всегда  хочется  улыбаться  людям,
которых я не знаю. Плохо себя чувствую. Или просто  нет  настроения.  Однако
надо... Мы цари, а это значит, что мы  всегда  на  виду,  ослепленные  ярким
светом. И простым людям приятно,  если  царица  подошла  к  ним  в  скромном
ситцевом платье, какое и они носят, и вдруг  спросила  -  почем  сегодня  на
базаре говядина? А ты, голубушка, ведешь себя с людьми так, будто наступаешь
на противную и скользкую лягушку.
   - Мне неприятны ваши сентенции, - огрызалась Алиса.
   - Это неточно сказано, - возражала Гневная. - Не мои  сентенции  противны
тебе, а тебе противны все, кто тебя окружает, и только ты сама для себя  еще
не стала противна...
   Федоровская церковь в Царском Селе - как старинная игрушка. Убранство  ее
богато. Она считалась "государственным собором", здесь молились  Романовы  с
придворными. Кто как умел, так и молился. Александра Федоровна, верная себе,
решила молиться  так,  чтобы  ее  никто  не  видел.  Царицу  угнетала  мания
преследования. В алтарных приделах  храма  она  велела  выдолбить  для  себя
глубокую нишу, в которой и скрывалась. Время от времени из  тайника,  словно
из гадючьей норы, высовывалась ее голова. Быстро оглядит молящихся - нет  ли
опасности, и снова спрячется, задернув ширму. Однажды, когда она так сидела,
в храме раздалось:
   - Ненормальная!  -  Это  слово  вырвалось  у  Гневной.  -  Передай  своей
сумасшедшей, - сказала она потом сыну, - что прятаться неприлично.  Если  мы
все попрячемся по углам, то что же от нас, от Романовых,  вообще  останется?
Тем более, здесь не улица и  ни  одна  из  статс-дам  не  держит  бомбы  под
корсетом, а фрейлины не таят под лифами браунинги.
   - Если бы ты, мама,  знала,  -  отвечал  император,  -  сколько  в  Аликс
твердости духа... Как мощно укрепляет она меня  в  несении  тяжкого  бремени
власти. Она совсем не сумасшедшая.
   - Ну, так жди! Скоро она станет сумасшедшей...
   В этом году и сам Николай II предстал перед русским обществом  не  совсем
нормальным. Нашелся смельчак издатель, собравший в один том все резолюции  и
тосты императора. Книга состояла из одних только перлов:
   "Прочел с удовольствием... А мне какое дело?.. Живительно тронут... Ай да
молодец!.. Царское спасибо молодцам-фанагорийцам... Пью  за  здоровье  своих
частей...   Положение   стыдное.   Передайте   извозчикам   мою   высочайшую
благодарность... Я тронут... Пью за ваше здоровье, братцы...  Надеюсь,  союз
между мною и корпусом жандармов будет крепнуть... Вырвать  с  корнем!..  Пью
вместе с вами... Не сократить ли нам их?.." Цензура мгновенно  зарезала  эту
книжицу, способную "расшатать устои самодержавия". Она  запретила  сочинения
самого императора, который оказался вреден. Сам себе вреден,  сам  для  себя
опасен... Между тем время не располагало к веселости!
   Война обескровила русский рубль - он пал, сраженный японской шимозой.
   Умные люди вспоминали, что пророчил  Салтыков-Щедрин:  "Это  еще  хорошо,
если за рубль станут давать полтинник. Хуже, если за рубль будут давать  нам
в морду!" Миллиарды русских займов, набранных у Франции и  Ротшильдов,  были
бездарно  размусорены  на  полях  Маньчжурии,  и  немецкий  генштаб  приятно
волновался, узнавая о русских жертвах. "Теперь им долго не выбраться из этой
лужи!" - говаривал Вилли, понимая, что в Европе осталась  одна  гегемония  -
железный кулак его могучего рейхсвера. "Адмирал  Атлантического  океана"  за
кулисами  дружбы  с  кузеном  Ники  втихомолку  хихикал   над   незадачливым
"адмиралом Тихого океана"... Война в августе закончилась.
   Японцы сразу же открыли в Токио неряшливый музей, посвященный победе  над
Россией. Стены музея, словно баня кафелем, были сплошь облицованы трофейными
иконами. Из гущи бород, люто и  зловеще,  взирали  на  праздничную  сутолоку
токийцев постные лики православных угодников. Выходит, что  правы  оказались
русские генералы, год назад хваставшие,  что  они  Японию  иконами  закидают
(все-таки, черт побери, закидали!). А посреди музея красовалась...  кровать,
вся в кружевах и розанчиках, и музейный гад комментировал это трофейное чудо
безо всякого юмора:
   - Захвачена в бою доблестными самураями микадо  при  отступлении  русской
армии. На этой удивительной кровати  спал  сам  командующий  русской  армией
генерал  Куропаткин,  основным  девизом  которого  были  слова:   "Терпение,
терпение и терпение..."
   Портсмутский  мир  завершил  войну,  и  надо  признать,  что  успехом   в
дипломатии  Россия  обязана  Сергею  Юльевичу  Витте,  который  с   апломбом
шарлатана  вел  переговоры  с  японцами  (в  этом  ему  помогало  то  важное
обстоятельство, что США боялись усиления Японии на  Тихом  океане).  От  тех
времен  осталась  едкая  карикатура  из  "Simplicissimus":  сидит  громадный
безносый Витте, а перед ним японский маркиз Комура, похожий на мартышку;
   Витте нахально ему  говорит:  "Я,  разрешаю  японцам  оставить  для  себя
Токио".
   Россия лишилась только южной части Сахалина, а  Витте  стал  премьером  и
обрел титул графа, отчего шутники прозвали его Витте-Полусахалинский.  Война
закончилась, но революция продолжала расширять свои берега.
   Мария Федоровна в страхе бежала в Данию. "Разбирайтесь  сами,  -  сказала
она сыну с невесткой. - Я вернусь, когда все Притихнет и можно  не  бояться,
что на улице мне плюнут в лицо". Возле Петергофа стоял под парами миноносец,
на котором царская семья, случись что, рассчитывала удрать  в  Англию.  Даже
люди, посвященные в интимные секреты двора, не знали одной глубокой тайны.
   Николай II велел соорудить в Александрии блиндированный  подвал,  надеясь
отсидеться в нем при нападении народа. Сложные переходы дворца  прочеркивали
прицелами замаскированные пулеметы, готовые в любой момент смести все живое,
что ворвется сюда с улицы...  Словно  очумелые  мотались  между  столицей  и
Петергофом казенные пароходы, развозя  министров  с  докладами.  Требовалось
крутое решение, чтобы утихомирить  народные  страсти.  Витте  подготовил  от
имени царя манифест о даровании народу "свобод".  Николай  II  обозлился  на
своего президента:
   - Но я не желаю терять принцип самодержавности...
   А стачка рабочих сделалась уже всенародной, и раздумывать было некогда.
   Колебания между диктатурой и дарованием конституции становились опасны.
   Дядя Николаша навестил Фредерикса:
   - Если мой племянник не подп