екциями, совал ему  для  прочтения
свои брошюрки. Тот мусолил страницы, читал по складам, докладывая:
   - От энтелева до сентелева... всю чекалдыкнул.
   - А что-нибудь ты понял?
   - Не!
   Наконец главное решение было принято.
   - Вот что, Гришуня, - объявил Восторгов однажды. - Тебе надо  быть  таким
козырем, какой есть, и больше не мудрить. Сила твоя в хамстве твоем.
   Не притворяйся. А самобытность всегда блюди!
   У подъезда дома их уже поджидал рысак под попоной.
   - Едем к княгине Кантакузиной,  графине  Сперанской.  Распутин  уселся  в
пролетку, скромно подобрал ноги.
   - А к какой сначала? К графине или к княгине?
   - Серость! Одна тетка, но фамилия у  нее  двойная...  Распутин  уразумел:
сила его в городе - сила первого на деревне. Пускай  господа  во  фраках  не
сморкаются в скатерть, а ему можно.  Правда,  поначалу  никак  не  удавалось
обрести  верную  тональность  речи  в  общении  с  господами.  Гришка   чаще
отмалчивался, чутко слушая других, а если ронял слова, то они были увесисты,
осторожны.  Восторгов,  отличный  дрессировщик,   тщательно   оберегал   его
природную неотесанность, критиковал после визитов:
   - Ох, не понравился ты мне сей день! Колода гнилая в  лесу,  и  та  живее
тебя... Зачем умничаешь? Треснул бы ты княгинюшку под  ее  двойную  фамилию,
чтобы она волчком закружилась, стерва.  Разве  такую  язву  проймешь  словом
божиим? И не старайся.
   Гришка запускал пальцы в бороду, соглашался:
   - Это уж так. Баба есть баба, хоть ты ее в сахар или в навоз сажай...
   Оно верно - тута еще не все у нас продумано.
   Кажется, не сговариваясь, они уже составили единый альянс, и оба мерзавца
работали друг на друга, как шестеренки в одной машине.  Скоро  в  московских
салонах заговорили о  Распутине,  а  стареющая  львица  Нарышкина  первой  и
оценила его.
   - Этот лемюжик весьма забавен. Говорите, что он  от  святости?  Вряд  ли,
голубушка. В двадцатом веке какие же праведники? Но зато какая сочная  грязь
у него под ногтями... Каюсь, что от глаз  его  не  оторваться  мне.  Ооо,  и
еще... еще аромат!
   Не удивительно, что после Ралле с Брокаром, после Коти с  Убиганом  запах
нечистого тела может показаться новым сортом духов последней моды.
   Парфюмерами  уже  издавна  примечено  на  опыте,  что   самое   тончайшее
благовоние ближе всего соприкасается с  настоящим  зловонием.  Тем  временем
Восторгов  подарил  Гришке  тетрадку,  карандашик  и  перочинный  ножичек  в
нарядном футляре.
   Зная, что малограмотные  люди  лучше  постигают  смысл,  если  записывают
сказанное, протоиерей внушал ему: "Пиши, Гришуня,  пусть  и  коряво,  но  ты
пиши..." При этом  он  усиленно  прививал  ему  свои  кромешные  взгляды.  А
перочинный ножичек до того полюбился  Распутину,  что  он  с  ним  более  не
расставался, нося его в кармане штанов,  и  скоро  этому  ножичку  предстоит
сыграть свою роль...
   Московская тренировка закончилась!
   - Поехали дальше, - объявил Восторгов.
   На вокзале он взгромоздил на  Распутина,  как  на  ишака,  два  громадных
фибровых чемодана со своим  барахлом;  вспотевший  Гришка  усердно,  весь  в
кислом мыле, тащил их через толпу, боясь  потерять  попа,  ловко  шнырявшего
средь публики. Громыхая кладью, Распутин вперся в вагон и даже ошалел: всюду
зеркала, диваны под плюшем, а в отдельной кабине - раковина с унитазом,  все
фаянсовое, сверкает стеклом и никелем.
   - Вот это горшок! - поразился Гришка. -  И  до  чего  ж  чистый.  Эх,  на
деревню б такой: Парашка моя в нем бы тесто месила.
   - Привыкай к первому классу, - подмигнул Восторгов. - Закинь  чемоданчики
на верхнюю полочку... так! Теперь пальтишко мое повесь... так!
   Не хочу я рук пачкать - сними галошики с меня... молодец.  Поставь  их  в
уголочек... так. Садись. Поехали!
   Брякнул третий звонок, и состав потянуло  в  столицу  империи,  тяжело  и
медленно, словно тонущий корабль в мрачную бездну. А в  соседнем  купе,  как
выяснилось, разместился со служкою  саратовский  епископ  Гермоген  -  птица
столь важная, что Распутин даже оторопел от такого  соседства.  Выглянув  из
купе, он видел, как служка епископа, молодая и румяная  монашка  с  длинными
волосами цвета бронзы, застилает для Гермогена постель.
   - Никак девка при нем в рясе? - спросил  Распутин.  Восторгов,  хихикнув,
отвечал тишком:
   - Да не девка, а парень такой... Гермоген-то у нас, бедненький, содомским
грехом страдает. Имел от этого уже кучу разных неприятностей (В  описываемое
нами время И. И. Восторгов сам находился под судом за  растление  девочек  в
Ставропольской гимназии: хорошая компания собралась в одном купе - под стать
Гришке Распутину!). Но уж больно сильны покровители у владыки  саратовского.
Гермоген, как и я, тоже союзник. Я ему о тебе сказывал. Сейчас заявится.  Он
мужик простой. Не стесняйся...
   Брюшком вперед, осеняя купе бликами алмазного распятия, вошел Гермоген  -
плотный, сытый, игривый, пахло от него дамскими духами. Ни с того ни с сего,
даже не сказав "Здрасьте!", он, мальчишничая, треснул Распутина  щелчком  по
носу:
   - Ну и нос! На троих рос, а тебе достался...
   Гришка на всякий случай примолк, боясь,  как  бы  не  обидели.  Жался  на
плюше, словно бедный родственник на богатых  именинах.  Завидушными  глазами
смотрел он,  как  духовные  побратимы-черносотенцы  тащат  на  столик  снедь
разную. Гермоген до локтей закатал рукава  рясы,  обнажились  сильные  белые
руки. Он крутил штопором, выдергивая из бутылок пробку за пробкой, только  -
шпок да шпок! Между прочим, епископ вел дружелюбный разговор:
   - Ты - Григорий Ефимыч, а я в мирской жизни звался Григорием Ефремычем...
тезки! Ну, как? Не боишься, что отец Иоанн,  разбойник,  завезет  за  темные
леса, где и слопает  за  милую  душу?  Небось  хвост-то  промеж  ног  зажал?
Трясется он у тебя, чай?
   Распутин, решив не пить, отвечал обстоятельно:
   - Да уж не каторжники вы  какие.  Даст  бог,  и  не  пырнете  ножиком  по
дороге... Чего трястись-то мне? А выпить ему ужасно хотелось. Но крепился.
   - Не искушайте мя, - говорил обдуманно. - Нонеча я должон гореть чисто  и
свято, быдто свеча воску ярого...
   - Так я и поверил тебе! - Гермоген тыкал в  губы  ему  стакан  с  пахучей
жидкостью. - Эва, понюхай,  варнак,  какою  пахнет.  Распутин  подвижнически
воротил нос на сторону:
   - Нук, пахнет. Нук, клопами. Дык мне-то што с эфтого?
   - Не выкобенивайся, - увещал его и  отец  Иоанн.  -  Дыхание  к  завтрему
очистится. Явлю тебя графине, аки младенца из ясель.
   Распутин до конца стойко выдержал искус:
   - Нет! Не согрешу. О боге поразмыслить желаю... Гермоген, больно наступив
Гришке на ногу, широким местом еще дальше, еще плотнее затискал Распутина  в
самый угол купе.
   - Нет у меня, - сказал, - веры к людям, которые пьют редко, а едят  мало.
Давай, отец Иоанн, приложимся к святым мощам...
   Зазвенели  стаканы,  разом  сдвинутые.  "Эк  хорошо!"  -  сказали  оба  и
потянулись к пикулям в баночке. Это им хорошо, а Гришке даже  челюсти  свело
судорогой - так хмельного он жадничал. Отворотясь, неистово крестил себя  на
окно вагона. А там, в бархатном  квадрате  ночи,  неслась  жуткая  дремотная
Русь, словно заколдованная на веки вечные. Пролетали ветхозаветные буреломы,
стыли на косогорах древние храмы, редко-редко, словно волчий глаз, проницало
мрак Руси желтым огнем забытой и нищей деревни...
   От вынужденной трезвости Гришка озлился на пьющих:
   - Нук ладно. Вы гуляйте. Поспать мне, што ли?
   На верхней полке вытянулся  под  самым  потолком,  вздрагивая  на  зыбкой
перине. "Сам виноват. Надо  бы  мне  сразу,  как  предлагали,  за  стакан  и
хвататься... Оно бы и ничего!" Гермоген, вскоре упившись,  утащился  в  свое
купе. Восторгов свалился на диван и задрых.  Распутин,  как  большая  черная
кошка, бесшумно и ловко спустился вниз. В потемках перебирал бутылки: "Какая
тут, из которой клопами пахнет?" Хватил два стакана  коньяку  подряд  и,  не
закусывая, взметнул свое сильное жилистое тело обратно на верхнюю  полку.  С
удовольствием он проследил  за  влиянием  на  организм  алкоголя.  "Теперича
порядок. Отлегло..."
   Черную ночь кружило за окнами. Опадали черные листья.
   Мимо проносило яркие гроздья паровозных искр.

   Была война, была Россия и был салон графини И.,
   Где новоявленный мессия тянул холодное аи.
   Его пластические позы - вне этикета, вне оков;
   Смешался запах туберозы с ядреным запахом портков!

   "Графиня И.", о которой здесь сказано,  это  генеральша  Софья  Сергеевна
Игнатьева, урожденная княжна Мещерская; пожалуй, даже муж ее не ощущал  себя
так свободно в Государственном совете, как она - в Синоде,  где  митрополиты
стелили перед ней ковры, ставили за ее здравие пудовые, сутками не угасавшие
свечи. Сейчас уже неважно, сколько  тысяч  десятин  графиня  имела.  Вкратце
напомню, что лишь в Петербурге она владела восемью домами.  А  проживала  на
Французской набережной  -  в  ряду  посольских  особняков,  где  Нева  щедро
обливала окна прохладною синевой, где из Летнего сада доносило  благотворный
шум отцветающей зелени...
   Гости  собирались.  Приехал  похожий  на  старую  моську  статс-секретарь
империи Александр Сергеевич  Танеев,  светский  композитор,  большой  знаток
придворных конъюнктур. Старшая дочь  его,  Аннушка,  сегодня  отсутствовала,
опять вызванная в Царское Село на урок по вокалу; с Танеевым была младшая  -
Сана, а при ней и жених ее - кавалергард Пистолькорс,  поклонник  оккультных
наук, бугай здоровенный (и вряд ли нормальный). Явилась скромно одетая,  еще
красивая Любовь Головина, родная тетка этого Пистолькорса; с нею вошла  дочь
ее - востроносая девица с челкой  на  лбу,  которую  в  свете  именовали  на
собачий лад - Мунькой; что-то глубоко порочное отлегло на высоком челе  этой
субтильной  девицы  в  белой  блузочке,  едва  приподнятой  слабо   развитой
грудью... Хозяйка дома объявила гостям, что  старец  Григорий  уже  приехал,
сейчас почивает, но скоро проснется  и  отец  Иоанн  Восторгов  по  телефону
обещал вот-вот его подвезти. Но туг вбежала  странная  дама,  вся  в  шорохе
каких-то наколок и ленточек, говорившая то шепотом, то срываясь на  крик,  -
это была генеральша Лохтина, когда-то блиставшая красотой  и  остроумием,  а
теперь понемножку сходившая с ума в общении с монахами...
   - Не опоздала ли я, графинюшка? - спрашивала она.
   Софья Сергеевна отнеслась к ней с пренебрежением:
   - Э, милая! Разве ты  куда  опоздаешь?..  Внизу  дома  графский  лакей  с
осанкой британского лорда уже принимал от Распутина его новенький картуз.
   - Ну, Гришуня, - шепнул Восторгов, - теперь держи  хвост  торчком,  иначе
все у нас треснет... Не подгадь, миляга!
   Шоколадный мрамор лестницы излучал приятное тепло, почти телесное.
   Дворецкий  провел  их  в  "ожидальную",  сплошь   завешанную   картинами.
Фамильные портреты кисти Левицкого  умещались  радом  с  дешевым  пейзажиком
Клевера,  а  плоский  жанр  соседствовал  с  подлинными   шедеврами   старых
голландцев. Распутин из  разнобоя  сюжетов  выхватил  лишь  одну  живописную
сцену. На полотне была представлена женщина, готовая нырнуть под одеяло, она
подмигивала кому-то - с непристойным вызовом.
   - Это кто ж такая будет? - удивился Распутин.
   Восторгов,  будучи  неплохо  начитан,  тихонечко  пояснил,  что   картина
называется "Нана", изображена здесь  известная  куртизанка  Парижа,  героиня
романа французского писателя Эмиля Золя (Я  не  мог  выяснить  происхождение
этой картины в доме гр. С.С.Игнатьевой; мне известна лишь одна  картина  под
названием "Нана" работы Эдуарда Манэ (1877), но она хранилась в "Кунстхалле"
в Гамбурге. Может, у Игнатьевых была копия?). Гришке-то писатель этот  ни  к
чему, а слово "Нана" он расшифровал как дважды произнесенное "на!".
   - Ишь ты, - сказал. - На да еще раз  на...  Восторгов  немедленно  осадил
его:
   - С ума сошел! Не забывай, что мы святой жизни.
   Двери зала отворились, и на пороге вдруг  предстала  какая-то...  бабуся,
скудно одетая,  с  крестьянским  платком  на  голове.  "Графиня",  -  шепнул
Восторгов, и тут словно лукавый подпихнул Гришку в бок - он сразу же  наорал
на Игнатьеву:
   - Ты что, ведьма старая? Гляди, какой срам  по  стенкам  развесила...  от
беса это у тебя, от беса! Небось за едину таку картинку мужик корову бы себе
справил, а ты... Смотри, - сказал  ей  Распутин,  -  я  наваждение-то  разом
прикрою!
   И яростно перекрестил Нану возле розового пупка.
   Старая графиня нижайше ему поклонилась:
   - Прости, батюшка Григорий. Ужо вот я скажу своим людям, чтобы блудодейку
на чердак вынесли. Уж ты не  гневайся  на  меня.  Распутин  одернул  поясок,
тронул рукава рубахи.
   - Ладно, - сказал. - Веди уж... чего там!
   В растворе позлащенных дверей виднелись головы гостей, на столе попыхивал
паром медный самовар, неопрятной грудой, словно  в  худом  трактире,  лежали
простонародные баранки... Распутин, поскрипывая  сапогами,  шагал  к  столу,
легко и пружинисто, и в этот момент сам чувствовал, что он - молодец!

3. "НАНА" УЖЕ ТРЕСНУЛА

   Гости графини еще не успели к нему присмотреться, когда  Распутин  ловким
взором конокрада, оценивающим чужую лошадь, которую непременно надо украсть,
уже оценил их всех сразу и теперь приближался к ним, часто  приседая,  потом
резко выпрямлялся, и ладони его сочно пришлепывали по коленям. Сейчас он был
похож на орангутанга, спрыгнувшего  с  дерева  и  решившего  прогуляться  по
земле. Внезапно ощутив  свою  силу  (и  свою  власть  над  этими  людишками,
ждавшими его!), он уже выпал из-под опеки Восторгова, заговорив так, как ему
хотелось - почти бездумно:
   - Чаек пьете... ну-ну, лакайте. Чай - травка божия. Ты замужня?  А  почто
без мужа приволоклась? Вот бы я поглядел на вас, на обоих-то...
   Нехорошо, мать, нехорошо, - сказал  он,  остановясь  подле  Головиной.  -
Нешто так жить можно? (Головина страшно испугалась.)  Смотрикась,  какая  ты
баба вредная... Но обидой ничего не исправишь. Не обижай! Любовью  надоть...
любовью, дура ты! Да что с тобой толковать? Все едино не поймешь...
   И пошел дальше, поскрипывая. Еще на Москве убедился Гришка, что грубейшее
"ты" звучит убедительнее обращения на "вы". В этот момент  речь  его  обрела
соль и перец.
   - Ну ты! Кобыла шалая, - облаял он  нервную  Лохтину.  -  Курдюком-то  не
крути, а сиди смиренно, коли я с тобой говорю. Возжа, што ли, под хвост тебе
попала?
   - Благослови, батюшка, - взрыднула Лохтина.
   - Это потом... - небрежно отмахнулся Распутин.
   Пистолькорс, повидавший немало медиумов, магов  и  спиритов,  смотрел  на
Гришку в изумлении: такого хама он еще не видывал.
   - А кулаки-то у тебя... ого, какие! Пистолькорс словно и  ждал,  что  его
похвалят:
   - Этими руками задушил я пятнадцать латышей.
   - За что?
   - Бунтовали! Задушу, бывало, и в  журнал  себе  вписываю:  имя,  фамилию,
возраст, женат, холост...
   - Зачем?
   - Для памяти! Попалась мне знаменитая рижская красавица Ревекка  Рабонен,
дочь пастора, еще девчонкой путалась с социалистами. Я отвел ее  в  казарму.
Что хотите, говорю, то с  ней  и  делайте.  Но  солдаты  -  дрянь.  Взяли  и
отпустили ее. Я выскочил... вижу,  бежит  моя  красотка  через  картофельное
поле. Я - за ней! Догнал.  Шашку  выхватил.  Как  полосну  по  затылку...  в
картошку и зарылась. Только, помню, косы у нее разлетелись...
   Распутин сунул землистые ладони за поясок.
   - Ну и сволочь же ты! - произнес он четко.
   Отошел прочь. Пистолькорс растерялся:
   - Что он сказал? Что сказал мне старец?
   Софья Сергеевна поправила  на  буклях  бабий  плат  и,  выглядывая  из-за
самовара, на прекрасном парижском диалекте растолковала дураку кавалергарду,
что он вызвал  недовольство  у  старца.  Воспользовавшись  минутной  паузой.
Восторгов шепнул Гришке:
   - Ножичек у тебя с собой?
   - Здеся. В штанах. А что?
   - Ты эту голую Нанашку где покрестил?
   - Аж у самого пупочка.
   - Давай сюда ножик... сейчас все обтяпаем. Ловкий поп  незаметно  улизнул
от стола.

****

   - Григорий Ефимыч, - сказала старая графиня, напузырив для "старца" чашку
жиденького чайку (была она скупа), - осенил бы ты  нас  благодатью  какой...
Изнылись уж! Духом износились!
   А если это так, чего тут с ними цацкаться? Смелее приступим к делу.
   Распутин раздробил на зубах твердую баранку.
   - А ведь ты, мать, - сказал он, с хрустом жуя,  -  ишо  не  ведаешь,  что
благодать уже вершится в дому твоем...
   Гости многозначительно перетянулись. Гришка мельком глянул на Танеева:
   "Ух, барбосина какой... паршивый!"
   - Хитрый ты, - сказал он ему, - но скоро  поглупеешь.  А  помрешь  легко.
Ляжешь и не встанешь. Я так вижу... - Взгляд его перевелся на Сану  Танееву.
- Это младшая твоя? - произнес он, не то спрашивая, не то утверждая.  Танеев
кивнул, и Распутин поставил вопрос как надо:
   - А почто старшую свою не привез?
   За столом пронесся тихий шумок:
   - Все знает... до дна видит... просто чудо!
   - Старшая моя, Аня, - поежился под взглядом мужика статс-секретарь,  -  к
императрице звана... у них урок пения.
   Гришка расставил ноги и долго глядел в пол под собою, напрягаясь.
   Заговорил снова - убедительно:
   - Скажи Ане, чтобы почаще дома сидела. Я так вижу, а ты ей передай, будто
старец Григорий сказывал - ее муж ждет!
   - Но она еще незамужняя, - удивился Танеев.
   - Это я знаю, - не растерялся Распутин. - Но муж-то ейный  уже  к  порогу
подходит. Вскорости все решится...
   Мунька Головина сидела как раз напротив старца, и Гришка, хорошо  знавший
женщин, сразу распознал ее суть.
   -  А  ты  горишь...  Вижу,  как  по  жилкам  голубеньким  бродит   что-то
красненькое... Это огонь от беса, и ты беса не пужайся... Опосля  бесовского
будет тебе дано и ангельское!
   В разговор важно вступила мать Муньки, Любовь Валериановна Головина, жена
камергера, дама острая и подвижная:
   - Вы бы воздействовали, старец, на Мунечку... Вбила себе  в  голову,  что
светский мужчина - вырожденец, уже ни к чему не способен,  и  всех  женихов,
какие были, она от себя отвадила.
   - И верно сделала! - отвечал Распутин. - Для ча ей с ыми, с  тонконогими,
пачкаться? Она невеста божия... я так вижу.
   Восторгов тихонечко подсел к столу, завел  богоугодные  разговоры,  столь
елейные, будто всех маслом намазывал. В этот момент  поп  уже  был  серьезно
озабочен быстрым ростом авторитета Гришки, хотел он от пальмы его первенства
отодрать листик пошире и для себя,  чтобы  не  вся  слава  досталась  одному
Распутину... Вдруг вбежал Пистолъкорс, стал нашептывать  что-то  графине  на
ухо.
   - Старец Григорий прав: сама святость в доме моем, - поднялась старуха. -
В ожидальной не выдержала Нана... треснула!
   Именно то место, которое  перекрестил  разгневанный  Распутин,  оказалось
крестообразно разорванным - у самого пупка розовой "Нана". Никто  из  гостей
не сомневался, что легкомысленная тема картины не выдержала осенения свыше и
бесовский холст затрещал под дуновением крестного знамения. Восторгов,  весь
в ажиотаже, дергался на стуле, словно на кол посаженный. Гришка шепнул ему:
   - Вишь, как ножичек-то пригодился...
   Но полотно салонной жизни  еще  не  было  дописано  до  конца.  Последний
решающий мазок нанесла генеральша Лохтина, до  этого  издали  разглядывавшая
Распутина с таким видом, с каким опытная сова глядит  на  жирную  и  вкусную
мышь: "Сейчас съесть или на  потом  оставить?"  Наконец,  не  выдержав,  она
рывком подошла к нему. Заговорила напористо и смачно:
   - Старец, что делать женщине, если у  нее  тело  свято?  Мой  муж  вполне
порядочный человек,  но...  не  святой.  Я  увидела  тебя  и  вся  открылась
навстречу тебе. Научи, как мне быть?
   Распутин сразу понял, что  перед  ним  очередная  психопатка,  каких  уже
немало встречал в своих странствиях по монастырям и обителям. В ответ старец
зашептал ей жарко:
   - Ты вот што... Звать-то тебя как?
   - О