чтобы мы от греха вкусили.  Какое  первое
слово истины принес Христос людям? "Покайтесь!" - сказал он им. А  пошто  он
так сказал? Да потому, что Христос знал, какой свинарник разведут  люди.  Но
как же каяться, ежели я ишо не согрешил? Вот тута многие и спотыкаются...
   Поняли?
   - А чего тут не понять?  -  за  всех  ответил  носитель  университетского
значка на фраке. - В конце концов, подобные софизмы далеко не новы в истории
человеческого  сознания.  Еще  в  древней  Лаодикии   такую   же   галиматью
проповедовала одна заурядная фригийская секта.  Здесь  уместно  вспомнить  и
еретика Монтануса! На заре  нашей  философии  этот  вонючий  козел  Монтанус
подобно вам, Григорий Ефимыч, излагал такие же догмы  красивым  патрицианкам
и... Не знаю, как вы, Григорий Ефимыч, но Монтанус достигал  от  дам  немало
живых и практических результатов!
   Распутина затрясло. С толком ответить оратору он ничего не  мог,  ибо  ни
черта не понял. Но в голове его прочно уместились только два слова  "вонючий
козел" (вполне доходчивые).
   - Энтого гугнявца на што сюды позвали? - зарычал  он.  -  Я  слово  божье
несу, а он... Не буду есть! Не стану пить!
   Вызвав ужас в лице Милицы Николаевны, он круто и  четко  печатал  шаги  к
дверям, злобно выкрикивая проклятья:
   - Мозгляк, щелкопер поганый! Думаешь, коли хвостатку надел, так ты мужика
умнее? Врешь, собака! Анахтема... Не меня - ты Христа во мне  оскорбил.  Вот
завтра под трамвай угодишь, тады умней станешь... Я твоих наук  не  ведаю  -
мне бы по-божески!
   В дверях обернулся и цепким  взглядом  вызвал  на  себя  лучистое  сияние
анютиных глазок "божьей невесты" Танеевой.
   - Завтра, - сказал он и саданул дверью... Милица Николаевна разрыдалась.
   - А все вы... вы! - кричала она на  чиновника  с  образованием.  -  Зачем
стремитесь ученость свою показывать, когда и без того уже все давно  ясно...
Это, наконец, невежливо!
   На следующий день Анютка  случайно  встретилась  с  Распутиным  в  вагоне
дачного поезда, едущего в Царское Село; он был с какой-то нарядной дамой, но
тут же пересел к Танеевой.
   - Я ж тебе сказал вчера, что сегодня повидаемся...
   И тут  последовало  окончание  черногорской  интриги!  Милица  Николаевна
проиграла свою самую крупную игру. Сводя царскую фаворитку с Распутиным, эта
продувная бестия не учла того, что  после  знакомства  с  Анюткой  она  сама
делается уже не нужной для Распутина, ибо путь к престолу через  Анютку  был
для Гришки намного короче и надежней... Ударил гонг - Царское Село!
   Предупреждаю, что при  всей  своей  коровьей  внешности  Анютка  не  была
слезливой дурочкой, в ее  душе  немало  отбушевало  Страстей,  и  порою  она
мастерски владела интригой. Про таких, как она, в народе  говорят:  себе  на
уме! Поздним вечером, когда царскосельский парк шелестел ветвями тоскливо  и
жутко, в Александрии императрица тосковала заодно  с  подругой.  Между  ними
сложились уже такие отношения, что Анютка называла царицу Саной...
   - Сана, мы давно с тобой не музицировали!
   Алиса небрежно листанула на пюпитре нотные листы:
   - Хочешь вот эту сонату? В четыре руки...
   В старинных жирандолях, помнивших еще блестящий век Екатерины  II,  когда
они освещали напудренные головы Дени Дидро и принца Жозефа де Линя, медленно
оплывали ароматные свечи (электрический свет раздражал царицу).
   Четыре женские руки скользили над матовыми клавишами. Музыка  не  рвалась
ввысь, а сразу от струн расползалась по полу, словно боясь вспугнуть  тишину
этого тоскливого вечера, в котором уже чуялось нечто неизбежное и роковое...
   Неожиданно Танеева сняла пальцы с клавиш.
   - Сана, а ты еще ничего не почувствовала? Императрица зябко поежилась под
шалью.
   - Мне как-то не по себе, - призналась она. - Только не надо  пугать  меня
напрасно, Анхен...
   - Повернись,  Сана,  и  ты  все  поймешь!  Алиса  обернулась  и  в  ужасе
отпрянула:
   - Кто этот человек? Как он сюда попал?
   Прямо на нее из мрака соседней комнаты неслышно двигался костистый  мужик
в бледно-голубой рубахе, в широких плисовых штанах, заправленных  в  лаковые
сапоги. Лицо его по форме напоминало  яйцо,  перевернутое  острием  вниз,  в
обрамлении длинных волос, разделенных пробором и лоснившихся  от  лампадного
масла. Узкая борода еще больше удлиняла это лицо,  а  из  хаоса  волос  едва
проступала узкая полоска губ, сжатых в  страшном  напряжении.  Из  полутьмы,
притягательно и странно, чуть посверкивали его  жидкие  глаза,  из  которых,
казалось, сочится  что-то  ужасное...  Распутин  подошел  и  встал  рядом  с
императрицей, которую уже трясло в  приступе  нервного  возбуждения.  Анютка
говорила ей:
   - Сана, не бойся, это ведь Григорий...  Он  добрый  и  ничего  худого  не
сделает. Доверься ему, как мне, Сана!
   Распутин молчал. И вдруг легко, словно перышко, подхватил царицу на руки.
Носил ее по комнате, гладил и шептал:
   - Да успокойся, милая... Ишь, дрожишь-то как! О хосподи, пошто  ты,  мама
моя, пугливая такая? Все люди родные...
   Александра Федоровна бурно разрыдалась и обхватила его руками за шею.
   Она плакала. Она плакала и просила:
   - Еще, еще! Носи меня... Ах, как приятно...
   Гришка на одно мгновение обернулся. Один  глаз  был  прищурен,  а  другой
опалил Анютку кровавым отсветом.
   - Цыть! - сказал он ей. - Пошла вон отсюда...
   А был ли Распутин в близких отношениях с императрицей?
   Сразу после революции 1917 года в этом никто не сомневался, и  лишь  одни
монархисты с пеной у рта стремились доказать  обратное.  Потом  этот  вопрос
стали пересматривать. Поговаривали, что близких  отношений  не  было.  И  не
потому, мол, что этого, не хотела императрица, а как  раз  оттого,  что  сам
Распутин не  захотел  их!  "Он  не  злоупотреблял  силой  своего  влияния  в
отношении царицы. Инстинкт, здравый смысл, проницательность подсказывали ему
самоограничение..."
   Как же было на самом деле? Я не скажу.
   Но вот передо мною письмо императрицы к Распутину.
   Пусть читатель сам сделает выводы:
   "Возлюбленный мой... Как томительно мне без тебя. Я  только  тогда  душой
покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои  руки
и голову свою склоняю на твои  блаженные  плечи.  О,  как  легко  мне  тогда
бывает! Тогда я желаю все одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в
твоих  жарких  объятиях.  О,  какое  счастье  даже  чувствовать  одно   твое
присутствие около меня..."
   Я думаю, что, как бы ни дружила  женщина  с  мужчиной,  она  все-таки  не
рискнула бы писать ему, что желает заснуть  в  его  жарких  объятиях.  Такое
письмо может написать только женщина и написать может только мужчине.
   Оставим этот вопрос - есть более важные!

10. БОМБА В ПОРТФЕЛЕ

   В аптеке тогда продавали не только аспирин. Вот отличное лекарство -  ото
всех болезней, почти панацея. Красное клеймо рецепта способно взбодрить даже
умирающего: "ГРЕМУЧИЙ СТУДЕНЬ.
   Екатерининский  завод  акционерного  общества   Б.И.Виннер.   Динамит   и
зажигательные шнуры 190г. Состав: нитроглицерин 83%, пироксилин 5%,  селитра
10%, целлюлоза 2%, итого 100%". Понятно, что департамент полиции  работал  в
это  время  с  полной  нагрузкой  и...  заработался,   сердешный!   Столыпин
внимательно выслушал  доклад  жандармов  о  том,  что  ему  следует  бояться
высокого блондина с иностранным акцентом.
   - Благодарю! - отвечал премьер  без  иронии.  -  Догадываюсь,  что  своей
смертью мне умереть не дадут. Я только еще не знаю, с какой стороны  полетят
в меня пули - слева или справа?
   Сказано не в бровь, а в глаз. Ведь в такие  подлые  времена  можно  ждать
смерти и от собственного альгвазила!
   Министру иностранных дел Извольскому было доложено:
   - А с вами проще! Вы должны бояться женщины восточного типа.  Проходит  у
нас по картотеке под кличкою Принцесса. Безумной красоты. Одевается светской
дамой. Свободно владеет  французским  и  английским.  Предпочитает  работать
браунингом.
   Извольский (шутник) вкинул в глазницу монокль.
   - А если я заведу с ней романчик? Приглашу к Донону?  Ведь  я  интересный
мужчина. Может, меня она и пощадит?..
   Новому премьеру досталось гиблое наследство. В провинции творилось что-то
ужасное. Губернаторы ездили под конвоем казаков, кричавших прохожим:
   "Руки вверх! Мордой к  стенке!.."  Дело  дошло  до  того,  что  в  Одессе
градоначальник Каульбарс, боясь выходить на улицу, совершал вечерние моционы
по крышам. За печными трубами сидели стражники, окликивая: "Стой, кто идет?"
   - "Идет генерал Каульбарс!" Гремела кровля под ногами генерала.
   Да, страх был велик. Сейчас перед Столыпиным - стол, а на столе - бумага,
еще чистая, чернильница, еще  закрытая,  и  слабенькое  перышко...  Как  эти
предметы бессильны сейчас! Даже он понимает это - он, совместивший  в  своей
персоне две самые  видные  государственные  должности:  премьера  империи  и
министра внутренних дел. Устраняя с  политического  горизонта  первую  Думу,
царь не уничтожил самого закона об учреждении  Думы,  и  теперь  на  совести
Столыпина лежал созыв второй Думы, назначенный на 20 февраля 1907 года.
   "Верим, - восклицал Николай II, прихлопнув первый  русский  парламент,  -
что явятся новые богатыри мысли и дела..."
   - Так они  и  стоят  за  дверью,  -  бормотнул  Столыпин.  Он  тряхнул  в
колокольчик, вызывая секретаря, машинально  глянул  на  разворот  календаря,
отметив дату: 11 июля 1906 года.
   - Телеграмма по губерниям,  записывайте,  диктую...  "Борьба  ведется  не
против общества, а против врагов общества.  Поэтому  огульные  репрессии  не
могут быть одобрены. Действия незакономерные и неосторожные, вносящие вместо
успокоения  озлобление,  нетерпимы...  Старый  строй  получит   обновление!"
Записали? Восклицание! Дата: одиннадцатое июля сего года.
   Отправляйте...
   К нему в кабинет затерся генерал Курлов, который стал  намекать,  что  не
Прочь быть петербургским градоначальником.
   - Но здесь градоначальствует фон дер Лауниц.
   - Вы же знаете, какие сейчас времена, - отвечал Курлов.  -  Сегодня  есть
Лауниц, завтра, глядишь, уже и нет Лауница!
   - Это скоро закончится, - заверил его Столыпин,  подразумевая  террор,  и
прямо отказал генералу в своей протекции.
   - Тогда... тюремный комитет, - клянчил Курлов. - Знаете, там одни  немцы.
Окопались  колбасники,  рвут  командировочные  до  Сахалина.   По-русски   -
едва-едва! А я в тюрьмах - свой человек. С любым  громилой  душа  в  душу...
блатной язык знаю!
   Столыпин думал: "Странные типы окружают меня".
   Сейчас ему было 44 года... Человек еще крепкий.  Молодцеват.  Всегда  при
галстуке.  Воротничок  с  лиселями.  Кончики  усов  залихватски   вихрились,
вздыблены. Столыпин выделялся из толпы, был чрезвычайно колоритен. Именно он
составлял сейчас фон власти, на котором фигурка Николая II казалась мелкой и
жалкой, словно карикатура на  самодержавие.  Петр  Аркадьевич  Столыпин  был
реакционен до мозга костей, но порою он мыслил радикально, силясь  разрушить
в порядке вещей то, что до  него  оставалось  нерушимо  столетиями.  Карьера
Столыпина вписывалась в русскую историю звончато, как  мелодия  гвардейского
марша. Этот реакционер был цельной  и  сильной  натурой  -  не  чета  другим
бюрократам; угловатая и резкая тень Столыпина заслоняла царя, терявшегося  в
неуютных сумерках бездарности... Задерганный в семье,  запуганный  страхами,
Николай II чаще, чем это следовало бы, прикладывался к бутылкам.
   Любимый его дядя Николаша уже дошел до того, что колол себя морфием прямо
через рейтузы. Царь же, если верить его  дневнику,  "пробовал  шесть  сортов
портвейна и опять надрызгался, отчего  спал  прекрасно".  Николая  тянуло  в
море,  в  тихие  шхеры  Бьерке,  подальше  от  публики.  Столыпин   имел   в
распоряжении миноносец, который забирал его  прямо  с  дачи  на  Аптекарском
острове. После жестокой  вибрации  узкого  железного  корпуса  было  приятно
ступить  на  желто-матовую,  будто  слоновая  кость,  палубу  императорского
"Штандарта". В честь премьера торжественно пели корабельные горны. В  салоне
он деловито раскладывал перед царем бумаги для  доклада.  Доброжелатели  уже
предупредили, что за тонкой переборкой его будет слушать и царица...
   Начиналось дело - государственное дело:
   - Ваше величество, вы  напрасно  изволили  столь  легкомысленно  заметить
генералу Драчевскому, что при погроме в Ростове-на-Дону мало убито евреев.
   Драчевский - это вам не Спиноза, сами знаете, и он понял вас так, что  не
сумел добить до желаемого вами процента.  Кстати,  обращаю  ваше  высочайшее
внимание:  "Россия"   и   "Московские   Ведомости",   эти   главные   органы
национализма, призывающие  "бить  жидов  -  спасать  Россию",  имеют  своими
главными редакторами... двух евреев! Позволительно ли  это  с  точки  зрения
моральной этики в государстве?
   - Вот пусть жиды сами и разбираются... Рука Столыпина с покрасневшими  от
напряжения костяшками пальцев протянулась к императорскому портсигару.
   - Позволите? - спросил он, берясь за папиросу.
   -  Да-да,  Петр  Аркадьич,  пожалуйста.   За   выпуклыми   иллюминаторами
"Штандарта" море плоско и тихо покачивало воду, на которой играли  солнечные
зайчики.
   - В чем суть всего? - заговорил  премьер  с  напором,  словно  проламывая
бездушную стенку. - Если мы хотим видеть Россию великой, державой,  если  мы
верим в обособленность исторических путей  развития  русской  нации,  то  мы
должны круто изменить главное в нашей стране... Кто у нас дворянин-помещик?
   Это дрэк, - сочно выговорил Столыпин. - Это, если угодно, брак  чиновного
аппарата. Это  отбросы  департаментов  и  помои  канцелярий.  Бюрократия  их
отвергла. Им нечего делать в городах. Вот  они  и  живут  с  земли,  которую
сосут, угнетая крестьян. Мужика же мы сами связали  круговой  порукой.  Один
трудится в поте лица, имея от трудов кукиш. Другой пьянствует и  тоже  имеет
кукиш. Но пьяница и бездельник одинаково пожирают  плоды  трудов  работящего
крестьянина... Этих сиамских близнецов надо разделить!
   Пауза. Столыпин выждал, как отреагирует царь.
   - В любом случае это недурно сказано вами... Тогда премьер продолжил:
   - Вся наша беда в том, что мужик уже не представляет землю своею.
   Столетьями над ним довлело общинное землевладение... Я  делаю  ставку  на
сильных! Слабый, ленивый и спившийся пускай подохнет - мне  плевать  на  его
прозябание.  Мне  нужен  крепкий,   деловитый   и   хитрый   мужик-труженик,
мужик-накопитель. Это будет русский  фермер  на  единоличном  хозяйстве,  на
закрепленной за ним земле, по примеру Американских Штатов...
   - К чему это вам, Петр Аркадьич? - спросил царь.
   - Это не мне, а - вам, ваше величество! - дерзко парировал Столыпин. -  Я
как помещик в этом варианте сам много теряю. Но как дворянин я обретаю рядом
со своим имением хутор кулака, который станет моим добрым союзником... Давно
пора раздробить славянофильскую общину и дать мужику землю: возьми, вот  это
твое! Чтобы он почуял вкус ее, чтобы он сказал: "Моя земля, а кто ее тронет,
на того я с топором пойду..."
   - Забавно рассуждаете, - хмыкнул Николай II. Столыпин на  комплименты  не
улавливался:
   - Не  забавно,  а  здраво...  Вот  тогда  в  мужике  проснутся  инстинкты
землевладельца и все  революционные  доктрины  разобьются  о  могучий  пласт
крестьянства, как буря о волнолом. Жадный мужик - хороший мужик, ему и карты
в руки...
   Мимо, разводя буруны, прошел тральщик, и "Штандарт" раскачало, он  дергал
цепи якорей, лежащих под ним на дне моря.
   - Петр Аркадьич, - отвечал царь, когда качка утихла, - ведь это не так-то
просто... Это уже реформа. Аграрная реформа! Ломка вековечного уклада жизни.
Тут и с вилами пойдут.
   -  С  вилами,  но  не  с  бомбами!  Овчинка  стоит  любой  выделки,  ваше
величество. Я тоже, как и вы, хочу спать в России спокойно.  Грош  всем  нам
цена, если мы боимся ступить на путь реформации. Согласен, что будет больно.
   И  затрещат  кое-где  косточки.  И  побегут   с   воплями   обиженные   и
несчастненькие. Но так надо...
   Когда миноносец, приняв на борт Столыпина, растворился в туманной  пелене
вечернего моря, в царском салоне появилась Александра Федоровна с вязанием в
руках:
   - Ники, почему ты позволяешь своему презусу так с тобой разговаривать?
   Он ведет себя попросту неприлично.
   - В чем же это выразилось, Аликс?
   - Странно, что ты сам этого не  замечаешь...  Развалился  перед  тобой  в
кресле, хватает со стола твои папиросы, а говорит в таком тоне, будто  он  -
учитель, а ты перед ним - школьник.
   - Я этого не почувствовал, - отвечал царь жене. - С  другой  стороны,  не
ходить же ему по струнке! Все-таки... премьер.
   В костлявых пальцах императрицы быстро сновали вязальные спицы,  и  слова
ее текли, как пряжа.
   - Даже этот мерзавец Витте был куда как вежливее, - зудила она как  муха.
- Помнишь, здесь же, в Бьерке, когда ты соизволил дать ему титул  графа,  он
четырежды кидался на колени, жаждая  поцеловать  твою  руку...  Не  забывай,
Ники,  что  ты  царь,  ты  самодержец,  а  барин  Пьер  Столыпин  лишь  твой
верноподданный. Мог бы он и постоять в твоем присутствии!
   - Столыпин производит на меня приятное впечатление. Появилась  Анютка,  с
размаху плюхнулась в кресло.
   - Столыпину не мешало  бы  еще  поучиться,  как  смеяться  в  присутствии
монаршей особы. Произнес бы деликатное "хе-хе", и хватит! А то оскалил белые
дворянские клыки и гогочет, как не в себе: "ха-ха-ха"! Здесь ему не Саратов,
- сказала Анютка, закуривая царскую папиросу. - Что за дикость! Где он  хоть
воспитывался, невежа? В Пажеском, в Правоведении? Или в Лицее?
   Император, вздохнув, направился к трапу. Сказал:
   -  Петр  Аркадьич  с  отличием  окончил  физико-математический  факультет
Санкт-Петербургского университета...
   Поднявшись в буфет, он стал пробовать  сорта  портвейнов.  "А  что,  если
Столыпин и правда метит в русские Бисмарки?"
   Качало яхту - качало и царя.
   Депутат Муханов рассказывал, что не слышал взрыва и в  абсолютной  тишине
оказался сброшен  со  стула.  Не  потеряв  сознания,  он  туг  же  поднялся,
пораженный внезапно наступившей ночью. Тьма возникла от грязной  штукатурки,
которая в мгновение ока превратилась в мелкий черный порошок, и дышать стало
невозможно.  А  радом  с  собой  Муханов  заметил  фигуру  церемониймейстера
Воронина,  спокойно  стоявшего  возле  стены.  Человек  высился   совершенно
неподвижно, только у него недоставало одной детали... головы!
   Это случилось 12 августа на Аптекарском острове столицы, где  размещалась
дача Столыпина. Во время приема просителей и  чиновников  к  дому  подкатило
барское ландо, из которого вышли трое, неся портфели. Двое  из  них  были  в
форме офицеров. Дежурный жандарм слишком поздно заметил неладное:
   -  Держите  их...  у  этого  борода  наклеенная!   Эсеры-максималисты   с
возгласами:
   - Да здравствует свобода! - шмякнули под ноги себе портфели с бомбами,  и
они же первыми исчезли в огне и грохоте.
   Министр иностранных дел Извольский прискакал на Аптекарский раньше  всех.
Возле крыльца дачи в ужасных муках умирали лошади, из хаоса стропил и балок,
средь кирпичей и обломков мебели торчали руки, головы и ноги людей.
   Тихо  капала  кровь.  Кричали  из  развалин  придавленные  и   умирающие.
Извольский нашел Столыпина в садовом  павильоне.  Премьер  сидел  за  чайным
столиком, врытым в цветочную клумбу, и - бледный  -  жадно  курил  папиросу.
Папироса, как и пальцы его, была словно покрыта красным лаком.
   - Нет, - отвечал Столыпин, - я даже  не  ранен.  Это  кровь  моего  сына,
которого я своими руками  откопал  из  развалин.  Жена  цела  тоже,  но  вот
Наташа... ей лишь пятнадцать лет! А ног нет - одни  лохмотья.  Вот  жду!  Из
академии вызвали Павлова...
   Максималисты хотели убить премьера, но  он  остался  невредим.  В  единой
вспышке взрыва погибло свыше 30 и было изувечено 40 человек,  н