апущенная им, продолжала крутиться без
него,  под  наблюдением  опытных  механиков  "православия"  -  Соловьева   и
Даманского. Из путешествия по святым местам Распутин вывез книгу "Мои  мысли
и размышления", авторство которой  приписывал  себе.  Книга  была  тогда  же
напечатана, но в продажу не поступала. Это  такая  духовная  белиберда,  что
читать невозможно. Но там проскочили фразы, отражающие настроение  Распутина
в этот период: "Горе мятущимся  и  несть  конца.  Господи,  избавь  меня  от
друзей, а бес ничто. Бес - в друге, а друг - суета..." В этой книге  Гришка,
конечно, не рассказывал,  как  на  пароходе  в  Константинополь  его  крепко
исколошматили турки, чтобы смотрел на море, чтобы глядел  на  звезды,  но...
только не на турчанок!
   2 мая Саблер стал обер-прокурором Синода.
   - Ничего не понимаю! - воскликнул  Столыпин,  которому  сам  господь  бог
велел быть всемогущим и всезнающим.
   Лукьянов  пришел  к  нему  попрощаться  и  рассказал,  что  Саблер,  дабы
утвердить свое "православие", плясал  перед  Распутиным  "Барыню"  -  плясал
вприсядку! Столыпин этому не поверил:
   - Да ему скоро семьдесят и коленки не гнутся.
   - Не знаю, гнутся у него или не гнутся, но это точно - плясал  вприсядку,
причем под балалайку!
   - Под балалайку? А кто играл им на балалайке?
   - Сазонов, издатель журнала "Экономист".
   - Господи, дивные чудеса ты творишь на Руси!

3. ПРОХИНДЕИ ЗА РАБОТОЙ

   17 июня в Царицын нагрянули Мунька Головина в скромной блузочке, делавшей
ее похожей на бедную  курсисточку,  и  шлявшаяся  босиком  генеральша  Ольга
Лохтина, на модной шляпе которой нитками вышиты  слова:  "ВО  МНЕ  ВСЯ  СИЛА
БОЖЬЯ.  АЛЛИЛУЙЯ".  Мунька  больше  молчала,  покуривая  дамские   папиросы,
говорила Лохтина:
   - Великий гость едет к вам. Встречайте!  Отец  Григорий  возвращается  из
иерусалимских виноградников...
   - У нас виноград рвать? - спросил Илиодор.
   - Так надо, - сказала Мунька, дымя.
   Было непонятно, ради чего Распутин  (которого  трепетно  ждут  в  Царском
Селе)  вдруг  решил  из  Палестины  завернуть  в  Царицын,  -  это  Илиодора
озадачило, и он решил Гришку принять,  но  без  прежних  почестей.  Распутин
прибыл не один. Возле него крутилась Тоня  Рыбакова,  бойкая  учительница  с
Урала, которая чего-то от него домогалась, а Гришка не раз произносил  перед
нею загадочную фразу: "Колодец у тебя глубок, да мои веревки коротки..."
   - Это ты Саблера в Синод поставил? - спросил Илиодор.
   - Ну, я. Дык што?
   - А зачем?
   - Мое дело... Мотри, скоро и Столыпина турну!
   При этом он встал на одно колено, лбом уперся в землю.
   - К чему мне поклоняешься? - удивился монах.
   - Да не тебе! Показываю, как Цаблер принижал  себя,  благодарствуя.  Эдак
скоро и Коковцев учнет мне кланяться...
   Илиодору стало муторно от властолюбия Распутина; он сказал, что отъезжает
с певчими в Дубовицкую пустынь.
   - Ну и я с тобой, - увязался Распутин.
   Мунька с Лохтиной от него - ни на шаг. "Если  он  во  время  прогулки  по
монастырскому саду заходил в известное место, то они  останавливались  около
того места, дожидаясь, пока Григорий не справится со своим  делом".  Илиодор
сказал дурам бабам:
   - Охота же вам... за мужиком-то!
   - Да он святой, святой, - убежденно  затараторила  Лохтина.  -  Это  одна
видимость,  что  в  клозет  заходит...  Подвыпив,  Гришка  завел  угрожающий
разговор.
   - Серега, - сказал Илиодору, - а ведь я на тебя баальшой зуб имею.
   Ты со мной не шути: фукну разик - и тебя не станет.
   Дело происходило в келье - без  посторонних.  Илиодор  железной  мужицкой
дланью отшвырнул Гришку от себя - под иконы.
   - Нашелся мне фукалыцик! Молись...
   Распутин с колен погрозил скрюченным пальцем:
   - Ох, Серега! С огнем играешь... скручу тебя! Илиодор треснул его крестом
по спине.
   - Не лайся! Лучше скажи - зачем пожаловал?
   Распутин поднялся с колен, и в тишине кельи было  отчетливо  слышно,  как
скрипели кости его коленных суставов, словно несмазанные шарниры  в  мотылях
заржавевшей машины. Он начал:
   - Мне царицка сказывала: "Феофана не бойсь, он голову уже  повесил,  зато
Илиодора трепещи - он друг, а таково шугануть  может,  что  тебе,  Григорий,
придется в Тюмени сидеть, а и нам, царям, будет трудно..."
   (Илиодор молчал. Слушал, хитрый. Даже не мигнул.) А царицка, -  договорил
Распутин главное, - готовит тебе брильянтовую панагию, что обойдется  в  сто
пятьдесят тыщ! Будешь епископом... Только, мотри, царя с царицкой не трогай!
   Стало понятно, зачем Распутин приехал. Сначала Илиодора хотели  запугать,
а потом и подкупить для нужд реакции. Но это еще не все: заодно уж Гришка из
поездки искал себе прибыли.
   - Ты, Серега, собери с верующих  на  подарок  мне?  Сказал  и  больше  не
повторялся.  Он  человек  скромный.  Зато   Лохтина   с   Головиной   теперь
преследовали Илиодора:
   - К отъезду старца чтобы подарок был! А на вокзале, как положено, девочки
должны цветы ему поднести... Пожалуйста, не спорьте - пора Царицын приобщать
к европейской культуре...
   Вступив на стезю "европейской культуры", Илиодор во время службы в церкви
пустил тарелку по кругу - для сбора подаяний на  проводы  старца.  Храм  был
забит публикой, но тарелка вернулась к аналою с медяками всего  на  двадцать
девять рублей. На эти плакучие денежки  иеромонах  хотел  купить  аляповатый
чайный сервизик. Узнав об этом Мунька о Ольгою Лохтиной возмутились:
   - Такому великому человеку и такую дрянь?
   - А где я вам больше возьму? - обозлился Илиодор.
   Дамы сложились и добавили своих триста рублей.
   - Вот деньги... и считайте, что от народа.  Илиодор  сразу  и  решительно
отверг их:
   - Это не от народа! Сами дали, сами и дарите Гришке...
   Распутин со стороны очень зорко следил за приготовлениями ему подарка "от
благодарного населения града Царицына" (Европа -  хоть  куда!).  Известие  о
том,  что  на  тарелку  нашвыряли  бабки  одних  медяков,  приводило  его  в
содрогание. Тоне Рыбаковой он даже пожаловался: "Не стало веры у людей, одна
маета... Ну, што мне двадцать  девять  рублев?  Курам  на  смех!"  Мунька  с
Лохтиной купили Распутину дорогой сервиз из серебра, который и  вручили  ему
на пароходной пристани, причем девочка Плюхина поднесла Гришке цветы, сказав
заученные по бумажке слова:  "Как  прекрасны  эти  ароматные  цветочки,  так
прекрасна и  ваша  душенька!"  Распутин,  красуясь  лакированными  сапогами,
произнес речь, из которой Илиодор запомнил такие слова:  "Враги  мои  -  это
черви, что ползают изнутри кадушки с гнилою квашеной капустой..." С  веником
цветов в руках, размахивая им, он начал  лаяться.  Пароход  взревел  гудком,
сходню убрали. Борт корабля  удалился  от  пристани,  а  Распутин,  стоя  на
палубе, еще  долго  что-то  кричал,  угрожая  кулаками...  Возле  фотографии
Лапшина шумели жители Царицына, требуя,  чтобы  владелец  ателье  больше  не
торговал снимками троицы - Распутина, Гермогена, Илиодора; Лапшин из  троицы
сделал двоицу - теперь на фотографии были явлены только Пересвет с  Ослябей,
а Гришку отрезали и выкинули. Назначение  Саблера  в  обер-прокуроры  словно
сорвало тормоза, и в бунтарской душе Илиодора что-то  хрустнуло;  сейчас  он
круто переоценивал свое отношение не только к царям, но даже к самому  богу.
Сразу же после отбытия Распутина он  поехал  в  Саратов  -  к  Гермогену  и,
недолюбливая словесную лирику, поставил вопрос на острие:
   - Что с Гришкой делать? Может, убить его?
   Высшее духовенство империи пребывало в большом беспокойстве, ибо растущее
влияние Распутина делалось для него опасным.
   - За  убийство  сажают,  -  поежился  Гермоген.  -  Знаешь?  Давай  лучше
кастрируем его, паскудника, чтобы силу отнять.  Чтобы  стал  он  как  тряпка
помойная: выжми ее да выкинь...
   В пору молодости, нафанатизированный религией, епископ  пытался  оскопить
себя,  но  сделал  это  неумело  и  стал  не  нужен  женщинам,  погрязая   в
мужеложстве. Сейчас в  нем  заговорило  еще  и  животное  озлобление  против
Распутина, какое бывает у мужчин ущербных  к  мужчинам  здоровым...  Илиодор
убеждал епископа:
   - Распутина надо устранить любым способом. Коли сгоряча  и  порубим  его,
так не беда. Согласен ли панагию снять и в скуфейку облачиться, ежели нас  с
тобой под суд потащут?
   - А ты как? - отвечал Гермоген вопросом.
   - Я хоть в каторгу тачку  катать...  Не  забывай,  что  Гришка  в  Синоде
хозяйничает, как паршивый козел в чужом огороде. Он и  твою  грядку  обожрет
так - одни кочерыжки тебе останутся!
   Договорились,  что  расправу  над  Распутиным  следует   организовать   с
привлечением других лиц в декабре этого же года, когда  Гермоген  поедет  на
открытие зимней сессии Синода.
   - А я, - сказал Илиодор, - тоже буду в Питере  по  делам  типографии  для
издания моей любимой газеты "Гром и Молния"... До декабря,  читатель,  мы  с
ними расстанемся!
   "Вилла Родэ" - в захолустье столичных окраин, на  Строгановской  улице  в
Новой Деревне. Это ресторан, которым владел обрусевший француз Адолий  Родэ,
создавший специально для Распутина вертеп  разврата.  Я  разглядываю  старые
фотографии и  удивляюсь:  обычный  деревянный  дом  с  "фонарем"  стеклянной
веранды над крышей, возле растут чахлые деревца, ресторан  огражден  прочным
забором, словно острог, и мне  кажется,  что  за  этим  забором  обязательно
должны лаять собаки...  Пировать  бы  тут  извозчикам  да  дворникам,  а  не
женщинам громких титулованных фамилий, корни родословия которых упирались  в
легендарного Рюрика. Распутин всегда  находился  в  наилучших  отношениях  с
разгульной аристократией. "Любовницы великих князей,  министров  и  банкиров
были ему  близки.  Поэтому  он  знал  все  скандальные  истории,  все  связи
высокопоставленных лиц, ночные тайны большого света и умел  использовать  их
для расширения своего значения в правительственных кругах".
   В свою очередь, дружба светских  дам  и  шикарных  кокоток  с  Распутиным
давала им возможность "под пьяную лавочку" обделывать  свои  темные  дела  и
делишки...
   Часто,  заскучав,  Гришка  названивал  дамам  из  "Виллы   Родэ",   чтобы
приезжали, и начинался такой шабаш, что цыганские хористки и шансонетки были
шокированы вопиющим бесстыдством дам высшего света в общем зале ресторана.
   Вернувшись из Царицына б столицу, Гришка  однажды  кутил  у  Адолия  Родэ
несколько дней и ночей подряд. Наконец  даже  он  малость  притомился,  всех
разогнал и под утро сказал хозяину:
   - Я приткнусь на диванчике.  Поспать  надо...  Утром  его  разбудили,  он
прошел в пустой зал ресторана, велел подать шампанского с кислой капустой  -
для похмелья.
   - Селедочки! Да чтоб с молокой...
   Распутин лакомился кислой  капустой,  со  вкусом  давя  на  гнилых  зубах
попадавшиеся в ней клюквины, когда в ресторане  появился  человек  со  столь
характерной внешностью, что его трудно было не  узнать...  Это  был  Игнатий
Порфирьевич Манус! Подойдя к столику, на котором одиноко красовалась бутылка
дешевого шампанского фирмы "Мум", он без приглашения прочно расселся.
   - Григорий Ефимыч, мое почтение.
   - И вам так же, - отвечал Распутин.
   - Надеюсь, вы исправно получали от меня мадеру?
   - Получал. Как же! Много лет подряд.
   - Именно той марки, которую вы любите?
   - Той, той... на бумажке кораблик нарисован.
   - Деньга от меня доходили до вас без перебоев?
   - Какие ж там перебои!
   Жирный  идол  банков  и  трестов,  заводов  и  концернов   международного
капитала, этот идол сентиментально вздохнул.
   - Когда-то я вам говорил, что мне от  вас  ничего  не  нужно,  но  просил
всегда помнить, что в этом гнусном  мире  не  живет,  а  мучается  бедный  и
старательный жид Манус...
   - Тебе чего нужно? - практично спросил Распутин.
   - Я кандидат в члены дирекции правления Общества Путиловских заводов, но,
кажется, так и умру кандидатом, ибо людей с таким  носом,  как  у  меня,  до
заводов оборонного значения не допускают.
   - Кто мешает? - спросил Распутин.
   - Закон о евреях.
   - А перепрыгнуть пробовал?
   - Не в силах. Слаб в ногах.
   - А подлезть под него, как собака под забором?
   - Не мог. Слишком толст. Брюхо мешает.
   - Тогда... ешь капусту, - предложил Гришка.
   - Спасибо. Уже завтракал. Я хотел бы коснуться вообще  русских  финансов.
Не подумайте, что я имею что-либо против почтеннейшего господина  Коковцева,
но он... как бы вам сказать...
   Распутин фазу же осадил Мануса:
   - Володю не трожь! Кем я Столыпина подменю? Чул?
   - Простите, я вас не понял.
   - Цыть! Мадеру твою пил - пил, деньги брал - брал. Не спорю.
   Спасибочко. Давай сквитаемся. Какого тебе рожна надобно?
   - Мне хотелось бы повидать Анну Александровну...
   Ага! Маленький домик Вырубовой в Царском Селе, калитка которого смыкалась
с царскими дворцами, заманивал Мануса,  как  пьяницу  трактир,  как  ребенка
магазин с игрушками.
   - Сделаем! Тока ты мне про акци энти самые да про фунансы не болтай.
   Деньги я люблю наличными... Чул?
   - Чул, - просиял Манус. - А по средам прошу бывать у меня.
   Таврическая, дом трибэ. Веселого ничего не обещаю, но уха  будет,  мадера
тоже.  Кстати,  -  вспомнил  Манус,  -  вас  очень  хотела  бы  видеть   моя
приятельница...   княжна   Сидамон-Эристави...    гибкая,    вкрадчивая    и
обольстительная, как сирена.
   - Как кто?
   - Сирена. Впрочем, это не столь важно, что такое сирена. Важно другое: по
средам у меня бывает и Степан Белецкий.
   - А што это за гусь лапчатый?
   - Вице-директор департамента полиции.
   - Ууу, напужал... боюсь я их, лиходеев.
   -  Напрасно!  Степан  Петрович  -  отличный  человек.  Бывает  у  меня  и
контр-адмирал Костя Нилов - ближайший друг и флаг-капитан нашего  обожаемого
государя императора.
   - Он этого обожаемого уже в стельку споил!
   - Что делать! Морская натура.  Без  коньяку  моря  уже  не  видит.  Итак,
дорогой мой, что передать княжне Эристави?
   - Скажи, что вот управлюсь с делами... приду!
   Разговор, внешне приличный, закончился. В  окошки  "Виллы  Родэ"  сочился
серый чухонский рассвет. Когда Манус удалился, Распутин  со  смехом  сообщил
ресторатору: "А ведь ущучил меня, а?.."
   Сколько лет прошло с той поры, а историки до сих пор точно не знают,  кто
такой этот Манус. Французская  разведка  считала  его  одним  из  крупнейших
шпионов германского генштаба. В советской литературе он лучше всего описан в
"Истории Путиловского завода".

4. ПРОВОКАТОР НУЖЕН

   Назначенный товарищем к Столыпину против желания Столыпина,  но  зато  по
личному выбору императора, генерал Курлов широко  жил  на  казенные  деньги.
"Пятаков не жалко!" - любимая его фраза. В верхах  давно  поговаривали,  что
Курлов станет министром внутренних дел. Заранее, дабы выявить свой  "талант"
борца с революцией, он искусственно создавал  громкие  дели  с  эффективными
ликвидациями подпольных  типографий,  со  стрельбой  и  взрывами  в  темных,
закрученных  винтом   переулках...   Оба   они,   и   Курлов   и   Столыпин,
предчувствовали, что им, как двум упрямым баранам, еще предстоит  пободаться
при встрече на узенькой дорожке, перекинутой  через  бурную  речку.  Сегодня
Курлов принес из Цензурного  комитета  жалобу  писателей  на  притеснения  -
Столыпин отшвырнул ее со словами: "Книги  люблю,  но  литературу  ненавижу!"
Курлов ему напомнил, что цензура ведь тоже находится в ведении МВД.
   - В моем ведении, - отвечал Столыпин, - числится и  ассенизационный  обоз
Петербурга с его окрестностями, однако я за все эти  годы  еще  ни  разу  не
вмешался в порядок его работы...
   Сазонову, как родственнику, он горько жаловался:
   - Нас, правых, били. Не давали встать и снова били. И уже так избили, что
мы, правые, будем валяться и дальше...

****

   Весна 1911 года прошла для него под знаком нарушения  равновесия,  словно
он попал на гигантские качели. Никогда еще не были так  заняты  телефонистки
столичного коммутатора. То  и  дело  люди  звонили  друг  другу,  сообщая  с
радостью:
   - Столыпин пал, его заменяют Коковцевым... В витрине магазина Дациаро был
выставлен громадный портрет Коковцева с надписью "НОВЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ  СОВЕТА
МИНИСТРОВ". Коковцев с большим трудом дозвонился до премьера.
   - Поверьте, что я к этой шумихе не имею...
   - Да о чем вы! - перебил его Столыпин. - Я и сам знаю, что вы не  станете
выставлять своей парсуны у Дациаро, в этом деле опять видна чья-то  нечистая
сила... Вот она и крутит нами!
   Портрет с витрины убрали. Сразу возник слух, будто Столыпин взял отставку
обратно, а царь даже плакал, умоляя премьера не покидать его. И опять  вовсю
трезвонили телефоны:
   - Наш Бисмарк повис на ниточке. Его величество обещал ему титул графа,  и
на этом наш барин Пьер успокоился...
   Курлов доложил, что в ресторанах пьют за  падение  "диктатуры"  и  звучат
тосты за "новую эру ослабления режима".
   - А чего удивляться? -  отвечал  Столыпин.  -  Нет  такого  политического
деятеля, уходу которого бы не радовались.
   - Вы... уходите? - расцвел Курлов. Столыпин показал ему белые  дворянские
клыки:
   - Сейчас я силен, как никогда. Вся эта свистопляска вокруг моей  отставки
напоминает мне  афоризм  одного  фельдфебеля,  который  поучал  новобранцев:
"Сапоги следует чистить с вечера, чтобы утром надевать их на свежую голову!"
   Он был бы крайне удивлен, узнай только, что Гучков,  смотревший  на  него
влюбленными глазами, говорил: "Столыпин уже мертв. Как это  ни  странно,  но
человек,  в  котором  привыкли  видеть  врага  общества,  в  глазах  реакции
представляется опасным..." Суворинская пресса вещала: "Мы все ждем появления
великих людей. Если данная знаменитость получила величие в аванс  и  вовремя
не погасила его, общество этого не прощает". Берлинские  газеты  высказывали
почти такую же мысль, какую проводил и нижегородский губернатор Хвостов: "Он
(Столыпин) сделал все для подавления минувшей  революции,  но  сделал  очень
мало для предотвращения революции будущей..."
   Неожиданно к премьеру нагрянул Белецкий.
   - Вот ваша апробация о "сокращении мерзавца" Манасевича-Мануйлова.
   Между  тем  этот  мерзавец  на  днях  зашел  ко  мне,  и  мы  с   большим
удовольствием с ним побеседовали.
   - Курлов с удовольствием, ты, Степан, с удовольствием, один лишь я  давно
не имею никакого удовольствия!
   - Поверьте, что это жулье - вроде полицейского архива. Он наизусть шпарит
массу адресов даже  за  границей,  кличек,  "малин"  и  прочее.  Я  тоже  за
всепрощение Манасевича-Мануйлова.
   - Смешно! - сказал  Столыпин  без  тени  улыбки  на  бледном  лице.  -  С
революционерами проще: попался - вешаем! А вот со своим  братом-провокатором
не разобраться. Копнешь такого, будто бабкину  перину,  а  оттуда  -  клопы,
клопы, клопы... И если верить тебе и Курлову, то каждый такой клоп - на  вес
золота!
   - В нашем деле провокатор тоже нужен.
   - Ну, ладно. Допускаю, что нужен. Но вот у меня под носом валяются  какой
уже месяц жалобы потерпевших от Манасевича - Шапиро, Якобсон, Беспрозванный,
Минц...
   - А чего их  жалеть?  -  логично  рассудил  Степан.  -  Честные  люди  не
таскались на прием к Манасевичу. Жулик обштопал жуликов! Я  думаю,  тут  все
ясно... Нам нужен агент. Хороший агент.
   - Мне, дворянину, не пристало пачкать руки об это сокровище вашей веры, -
сказал Столыпин и воспроизвел библейский жест Пилата, омывающего руки.
   - Так черкните резолюцию: "сократить мерзавца!"
   - Нет, пусть останется... для историков будущего.  Говорите,  что  подлец
вам нужен? Хорошо. Я не возражаю. Я скоро уйду. А вы с Курловым  обнимайтесь
с ним и целуйтесь...

****

   Манасевич сказал Надежде Доренговской:
   - Вся жизнь - театр, а гастроли продолжаются. Не знаю, что будет  дальше,
но самое главное - не терять хладнокровия. Курлов предложил  ему  службу  за
двенадцать тысяч в год.
   - Павел Григорьич, мне и на леденцы не хватит!
   - А больше не можем. У нас не бе