с пойду и устрою ей страшный скандал!
   Ушел. Из супружеских комнат  слышались  крики,  женский  плач,  мольбы  и
клятвы (Побирушка наслаждался). Но туг появились оба - и  к  нему.  Красный,
как и его штаны, министр кричал:
   - Как вам не стыдно порочить честную женщину? Катенька мне  все  сказала.
Она и господин Манташев - добрые друзья... Вон!
   - Вон! - повторила Екатерина Викторовна. - За  все  наше  добро...  ходил
тут, ел, пил... Ноги чтоб вашей не было!
   - Чтоб не было! - подхватил министр.  -  А  еще  князь...  Потомок  царей
Кахетии... Непристойно! Возмутительно!..
   Этого  Побирушка  никак  не  ожидал.  Его  выперли  прочь   из   квартиры
Сухомлинова, а точнее - от самого  носа  забрали  жирную  кормушку  Военного
министерства. "Вот после этого и открывай глаза людям!"  Он  вернулся  домой
едва не плача. Переживал страшно:
   -  Пропали  мои  лошадиные  шкуры...  Что  делать?  Говорят,  на  Кавказе
обнаружены ценные залежи марганца. Может, заняться их разработкой? Ах, люди,
люди... не любите вы правды!
   Раздался  спасительный  звонок  от  Червинской,  которая  о  скандале   у
Сухомлиновых уже знала в подробностях.
   - Плюньте на все, - сказала она, - и приезжайте ко мне. У меня  сейчас...
хвост! Без шуток. Самый настоящий. Пушистый.  Ласковый.  И  хочет  напиться.
Берите вино - приезжайте...
   Побирушка приехал. На диване сидел толстый молодой человек без пиджака, с
очень  хитрым  выражением  лица.  Наталья   Илларионовна   слишком   интимно
обращалась с этим господином.
   - Вот это и есть мой хвостик...  Знакомьтесь!  Побирушке  выпал  приятный
случай представиться орловскому депутату, лидеру думской  фракции  правых  -
Хвостову.
   - А почему вас в Думе не слыхать? - спросил он.
   - Да знаете, - помялся Хвостов, - просто нет желания трепаться  напрасно.
А темы для речи еще не нащупал...
   Побирушка выставил бутылки с рейнвейном из портфеля.
   - Бурда! - сказал Хвостов. - Колбасники нальют в бутылки воды  из  своего
заплеванного Рейна и продают нам под видом рейнвейна.
   - Вот и тема, - намекнул Побирушка. - Сейчас немцев ругать очень модно  и
выгодно... Выступите с трибуны Думы!
   В бутылках была все-таки не вода, и Хвостов, опьянев, стал позволять себе
нескромные поглаживания госпожи Червинской под столом, тогда  она  встала  и
заняла ему руки гитарой.
   - У него хороший голос, вот послушай, - сказала она Побирушке, а  Хвостов
запел приятным баритоном:

   Разбирая поблекшие карточки
   Окроплю запоздалой слезой
   Гимназисточку в беленьком фартучке,
   Гимназисточку с русой косой...

   В этот момент он был даже чем-то симпатичен и, казалось, заново переживал
юность, наполненную еще не испохабленной лирикой  провожания  гимназистки  в
тихой провинции,  где  цветет  скромная  сирень,  а  на  реке  перекликаются
колесные пароходы...
   С остервенением Хвостов рванул зыбкие струны:

   Все прошло! Кто теперь вас ревнует?
   Только вряд ли сильнее меня.
   Кто теперь ваши руки целует,
   И целует ли так же, как я?..

   Закончил и окунул лицо в растопыренные пальцы.
   - Черт возьми, - сказал лидер правых, - жизнь  летит,  а  еще  ничего  не
сделано...   для   истории!   Для    нее,    для    проклятой!    Побирушка,
расчувствовавшись, заметил Хвостову:
   -  Алексей  Николаич,  вы  такой  умный  мужчина,  с  вами  так   приятно
беседовать, слушайте, а почему бы вам не  претендовать  на  высокий  пост...
скажем, в эмвэдэ?
   - Спросу на нас пока нету, но... мы готовы!

8. ГЕРОИ СУМЕРЕК

   Сергей Труфанов (бывший  Илиодор)  выбрал  в  жены  красивую  девушку  из
крестьянок, и газеты Синода сразу забили в набат: вот зачем  он  отрекся  от
бога - чтобы бог ему блудить не мешал! Между тем Серега вел  здоровый  образ
жизни, жену любил, вином не баловался, по весне поднимал  на  хуторе  пашню.
Газеты публиковали его фотографии, где он в пальто и в меховой  шапке  сидит
возле избы, а подле него стоит ядреная молодуха в белом  пуховом  платке.  В
руке Сергея Труфанова - палка вечного странника, а узкие змеиные глаза полны
злодейского очарования и хитрости...  Неожиданно,  будто  с  луны  свалился,
притопал на Дон корреспондент американского журнала "Метрополитэн".
   - Америка заплатит шесть тысяч долларов.  Продайте  нам  свои  мемуары  о
похождениях вместе с Гришкой Распутиным.
   - Я не пишу мемуаров, - скромно отвечал Илиодор...
   Он писал их по ночам, когда на полатях сладко спала  юная  жена.  Изливая
всю желчь против "святого черта",  выплескивал  на  бумагу  яростные  брызги
памяти. Заодно с Гришкой он крамольно  изгадил  и  царя  с  царицей,  а  это
грозило по меньшей мере сразу тремя статьями -  73,  74  и  103...  Ночью  в
оконце избы постучали, из тьмы выступило безносое лицо Хионии Гусевой.
   - Благослови, батюшка, - сказала она, показав длинный кинжал. -  Есть  ли
грех в том, что заколю Гришку во славу божию, как пророк Илья заколол ложных
пророков Бааловых?
   - Греха в том нету, касатушка, - отвечал Серега.
   Еще зимой он организовал  женский  заговор  против  Распутина,  во  главе
заговора  встала  одна  врачиха  из  радикальной   интеллигенции,   желавшая
охолостить Гришку по всем правилам хирургии, но заговор был раскрыт полицией
в самом начале, и по слухам  Серега  знал,  что  Распутин  сделался  малость
осторожнее. Он дал Хионии денег, проводил убогую странницу до околицы.
   - Кишки выпускай ему  не  в  Питере,  а  в  Покровском:  дома  он  всегда
чувствует себя в полной безопасности...
   Гусева заехала на рудники сибирской каторга, где с  1905  года  сидел  ее
брат-революционер, сосланный за убийство полицейского. Хиония  раскрыла  ему
свои планы, и брат ответил:
   - Жалко мне тебя, Хионюшка,  бабье  ль  это  дело  -  ножиком  распутника
резать? Но я знаю, ты ведь упрямая...
   Она появилась в Покровском и стала  выжидать  Распутина.  Русские  газеты
называли ее потом - "героиня наших сумерек".

****

   Настало роковое лето 1914 года, душное и грозовое.
   Распутин, как солдат со службы, приехал на побывку в родное село, усердно
высек сына Дмитрия, потаскал за волосы Парашку ("чтоб  себя  не  забывала"),
потом остыл, и Хиония Гусева видела его едущим на телеге с давним  приятелем
монахом Мартьяном, причем Гришка сидел  на  мешке  со  свежими  огурцами,  а
Мартьян держал на весу полное ведро с  водкой,  которая  расплескивалась  на
ухабах,  а  Распутин  при  этом  кричал:  "Эх,  мать-размать,  гляди,  добро
льется..." Вечером, никому не  давая  уснуть,  Распутин  заводил  сразу  три
граммофона, а потом пьяный вышел  на  двор,  где  рассказывал  прибывшим  из
Питера филерам, как его любит Горемыкин, зато не любит великий князь Николай
Николаевич. Дневник филерского наблюдения отметил приезд в  Покровское  жены
синодского казначея Ленки Соловьевой - толстая коротышка, она скакала вокруг
Гришки, крича: "Ах, отец...  отец  ты  мой!"  Распутин  тоже  прыгал  вокруг
коротышки, хлопая себя по бедрам, восклицая:  "Ах,  мать...  мать  ты  моя!"
Через несколько дней в  далеком  Петербурге  Степан  Белецкий  знакомился  с
подробностями:
   "В 8 часов вечера Распутин вышел из дома с красным лицом, выпивший, с ним
Соловьева, сели в экипаж и поехали  далеко  за  деревню  в  лес;  через  час
вернулись, причем Распутин был очень бледным...  Приехала  еще  Патушинская,
жена офицера. Соловьева и Патушинская, обхватив  Распутина  с  двух  сторон,
повели его в лес, а он Патушинскую держал за... Обедал из  одной  тарелки  с
сыном, руками доставал из тарелки капусту и клал ее себе в  ложку,  а  потом
отправлял в рот... Был дождь, в селе много грязи.  Жена  сказала,  чтобы  не
шлялся. Он послал ее к черту и долго шлялся  по  грязи...  Вечером  вылез  в
окошко на двор, а Патушинская вылезла через другое окно, она подала ему знак
рукою, после чего они оба удалились во мрак и до утра пропали..."
   Случайно Распутин повстречал на улице села  питерского  репортера  Абрама
Давидсона, спросил - чего он здесь шныряет?
   - Да так, Ефимыч, занесло к тебе в поисках  темы.  Не  дашь  ли  мне  сам
матерьяльца похлеще?
   - Я вот как дам тебе сейчас... Убирайся вон!
   Давидсон не уехал, а засел в соседней избе возле окошка  и  все  видел...
Все! Распутину сказали, что пришла телеграмма. Он встал из-за стола в  одной
рубахе и пошел к воротам, где его поджидала Хиония Гусева, накрытая  большим
черным платком.
   - Тебе чего, безносая, надоть? - спросил Гришка.
   - Подай милостыньку, - просипела Гусева.
   Гришка достал кошелек из штанов, ковырялся в нем пальцем, отделяя медь от
серебра. Вдруг черный платок слетел  с  Гусевой  и  накрыл  его  с  головой.
Последовал удар кинжалом прямо  в  живот,  и  Распутин  со  страшным  криком
побежал. Смахнув с  себя  платок,  он  увидел,  что  из  распоротого  живота
волочатся кишки. Тогда, остановясь, он стал поспешно запихивать  их  в  свою
утробу.
   - Нет, милый, не уйдешь! - настигла его Гусева.
   Распутин схватил полено и одним мощным ударом выбил нож из ее  руки.  Тут
набежали люди, Гусеву схватили и  стали  избивать  насмерть.  Давидсон  спас
женщину от самосуда и, придерживая Гришку за локоть, помог ему подняться  на
крыльцо.
   - Аа, это ты, Абрашка! - узнал его Распутин. - Оно и  ловко,  что  ты  не
уехал... Давай, стропали в газеты по всему миру, что меня хотели убить, но я
выживу, выживу, выживу...
   В царский дворец полетела телеграмма:  КАКА  ТА  СТЕРВА  ПРНУЛА  В  ЖИВОТ
ГРИГОРИЙ.  Телеграф  отстучал   немедленный   ответ:   СКОРБИМ   И   МОЛИМСЯ
АЛЕКСАНДРА... Гришку срочно отвезли в тюменскую больницу, а Хионию запихнули
в  одиночку  тюменской  тюрьмы.  По  рукам  придворных  дам   ходила   тогда
фотография: Распутин в кальсонах сидит на больничной кровати, низко  опустив
голову и уронив безвольные руки, из густой бороды торчит длинный унылый нос,
а по низу карточки его рукой писано: НЕ ВЕДАМО ЧТО С НАМИ УТРЕ ГРЕГОРИЙ.
   Врачи находили его положение серьезным, была сделана сложная операция.
   Распутин твердил:
   - Выживу... выживу... выживу...
   Газеты публиковали телеграммы-бюллетени  о  здоровье  "нашего  старца"  в
таких  почтительных  тонах,   будто   речь   шла   о   драгоценном   здравии
государственного мужа. Николай II вызвал Влюбленную Пантеру и учинил  разнос
за это покушение:
   - Чтобы впредь подобного никогда не было!
   - Слушаюсь, ваше величество, - отвечал Маклаков...  Поправившись,  Гришка
со значением говорил:
   - Безносая - дура, сама не знала, кого пыряет. Чую, что  тут  рука  видна
Илиодора... Серега-то, гад, гуляет! Опередил меня:  не  я  ему,  а  он  мне,
анахтема, кишки выпустил...
   Газеты тут же подхватили эти слова. Труфанов, ощутив  опасность  заранее,
начал собираться в дальнюю дорогу. Первым делом  он  побрился,  примерил  на
себя платье жены, повязался ее платком, и получилась баба... Не просто баба,
а красивая баба!

****

   Витте по обыкновению проводил летний сезон на  германских  курортах  близ
Наугейма. Уже  попахивало  порохом,  и  разговоры  отдыхающих,  естественно,
вращались  вокруг  политики...  Среди  фланирующей  публики  Витте  случайно
встретил питерского чиновника из министерства земледелия - Осмоловского.
   - Сейчас, - сказал ему Витте, - в России  только  один  человек  способен
распутать сложную политическую обстановку.
   - Кто же этот человек-гений?
   - Распутин, - убежденно отвечал Витте.
   Бедного человека даже зашатало, и он, горячась,  стал  доказывать  графу,
что  это  чепуха:  если  даже  политики  мира  бессильны,   то   как   может
предотвратить войну безграмотный мужик, едва умеющий читать по складам?
   Витте ответил ему так:
   - Вы не знаете его большого ума. Он лучше нас с вами  постиг  Россию,  ее
дух и ее исторические стремления. Распутин знает все каким-то чутьем, но,  к
сожалению, он сейчас ранен, и его нет в Царском Селе...
   Эти  слова  Витте  насторожили  наших  историков.  Они  стали  сверять  и
проверять. С некоторыми оговорками историки все же признали за истину,  что,
будь Распутин тогда в  Петербурге,  и  войны  могло  бы  не  быть!  Академик
М.Н.Покровский писал:  "Старец  лучше  понимал  возможное  роковое  значение
начинавшегося!"  Я  просматривал  поденные  записи  филеров,   ходивших   за
Распутиным по пятам, и под  1915  годом  наткнулся  на  такую  запись:  "Год
прошлый, - говорил Гришка филерам, - когда я лежал в больнице и слышно было,
что скоро будет война, я просил  государя  не  воевать  и  по  этому  случаю
переслал ему штук  двадцать  телеграмм,  одну  послал  очень  серьезную,  за
которую хотели меня предать суду. Доложили об этом государю, а он ответил:
   "Это наши семейные дела, и суду они не подлежат..."!
   А наша "красивая баба" с  узкими  змеиными  глазами,  источавшими  зло  и
лукавство, благополучно добралась до Петербурга, где с Николаевского вокзала
на извозчике прокатилась до Финляндского, откуда утренний поезд  повез  "ее"
дальше, минуя лесистые просторы  прекрасной  страны  Суоми.  Имея  на  руках
подложный паспорт и два заряженных браунинга, "красивая баба" сошла с поезда
в Улеаборге, отсюда  "она"  пароходиком  добралась  до  пограничного  города
Торнео... Ночью пограничник видел, как в четырех верстах выше  таможни  тень
женщины метнулась к реке.
   - Стой, зараза! Стрелять буду...
   Но "баба" отвечала ему уже с другого берега:
   - Эй, парень!  Скажи  своему  начальству,  что  Серега  Труфанов,  бывший
иеромонах Илиодор, благополучно пересек границу Российской империи, и теперь
я плевать на всех вас хотел...
   За пазухой он таил драгоценное сокровище -  рукопись  книга  по  названию
"СВЯТОЙ ЧЕРТ, или ПРАВДА О ГРИШКЕ РАСПУТИНЕ".

****

   А пока Гришка валялся в больнице, залечивая распоротый живот,  в  Сараеве
грянул суматошный выстрел сербского  гимназиста  Гаврилы  Принципа,  который
позже позволил Ярославу Гашеку начать роман о  похождениях  бравого  солдата
Швейка такими словами: "А Фердинанда-то ухлопали..."
   Сейчас читать Гашека смешно. Но тогда люди не смеялись. Начинался кризис.
Июльский. Трагический. Неповторимый.

9. ИЮЛЬСКАЯ ЛИХОРАДКА

   С тех пор как существует история человечества, королей и герцогов резали,
топили, прищемляли в воротах, травили словно крыс,  и  это  было  в  порядке
вещей. Но  теперь  в  убийстве  эрцгерцога  Фердинанда  германские  политики
увидели удобный повод для развязывания войны...
   Впрочем, пока все было спокойно, и Сазонов лишь 18 июля вернулся с  дачи;
чиновники встретили его словами:
   - Австрия ожесточилась на Сербию...
   Сазонов повидался с германским послом Пурталесом.
   - Если ваша союзница Вена желает возмутить мир, то ей предстоит считаться
со всей Европой, а мы  не  будем  спокойно  взирать  на  унижение  сербского
народа... Еще раз подтверждаю, что Россия стоит за мир, но  мирная  политика
не всегда пассивна!
   20 июля ожидался приезд в Петербург французского президента Пуанкаре, и в
Вене решили подождать с вручением ультиматума Белграду,  чтобы  вручить  его
лишь тогда, когда Пуанкаре будет находиться в пути на родину, оторванный  от
России и от самой Франции... Это был ловкий ход венской политики!

****

   20 июля... Газеты в этот день писали об устройстве шлюзов на реке  Донец,
о пожаре моста возле Симбирска, о судебном процессе г-жи Кайо,  застрелившей
редактора газеты за клевету на ее  мужа.  Николай  II  во  флотском  мундире
поднялся на борт паровой яхты "Александрия";  с  ним  были  жена  и  дочери.
Подали завтрак, во время которого император много курил, бросая папиросы  за
борт. Французскому послу Палеологу он сказал:
   - Говорят, у моего кузена Вилли что-то давно болит в  ухе.  Я  думаю,  не
бросилось ли воспаление уже на мозг?
   За кофе было доложено о подходе эскадры. Воды  финского  залива  медленно
утюжил  громадный  дредноут  "Франс",  за  ним  шел  "Жан   Барт",   рыскали
контрминоносцы эскорта. Кронштадт глухо проворчал, салютуя союзникам.
   Раймонд Пуанкаре подошел на катере, принятый у трапа самим царем.
   "Александрия" взяла курс на Петергоф, и дивная сказка открылась  во  всем
великолепии. Обмывая золотые фигуры скульптур, фонтаны взметали к небу струи
прохладной сверкающей воды, просвеченной лучезарным солнцем.
   - Версаль, - сказал Пуанкаре. - Нет, Версаль хуже...
   Вечером  в  старинном  зале  Елизаветы  президента  ошеломили   выставкой
придворного света. Женские плечи несли на себе  полыхающий  ливень  алмазов,
жемчугов, бериллов и топазов. Алиса ужинала подле Пуанкаре, одетая  в  белую
парчу с глубоким декольте, которое было закинуто бриллиантовой сеткой.
   "Каждую минуту, - отметил Палеолог,  -  она  кусает  себе  губы,  видимо,
борется с истерическим припадком..." Пуанкаре произнес речь по  вдохновению,
а Николай II -  по  шпаргалке.  Возвращаясь  из  Петергофа  ночным  поездом,
Палеолог просмотрел свежие питерские газеты.
   - Обратите внимание, -  подсказал  секретарь,  -  сегодня  забастовали  в
столице заводы, работающие на военную мощь.
   - Их подстрекают германские агенты, - ответил посол.

****

   21 июля... Пуанкаре  в  Зимнем  дворце  принимал  послов  и  посланников,
аккредитованных в Петербурге. Первым  подошел  граф  Пурталес,  и  президент
задержал его руку в своей, расспрашивая немецкого посла  о  его  французских
предках. Палеолог  подвел  к  президенту  английского  посла,  сэра  Джорджа
Бьюкенена;  это  был  спортивного  вида  старик  с  надушенными  усами  и  с
неизменной свастикой в брошке черного галстука. Пуанкаре заверил Бьюкенена в
том, что русский царь не будет мешать англичанам в делах персидских.
   Наконец, ему представили графа  Сапари  -  посла  австрийского,  которому
Пуанкаре выразил вежливое сочувствие  по  случаю  убийства  сербами  герцога
Фердинанда.
   - Но случай в Сараеве не таков, чтобы его раздувать. Не забывайте, посол,
что в России у сербов много друзей, а Россия издавна союзна Франции.
   Нам следует бояться осложнений!
   Сапари откланялся молча, будто не имел языка.
   Сербскому послу Спалайковичу Пуанкаре сказал:
   - Я думаю, все обойдется...
   Вечером французское посольство давало обед русской знати, а петербургская
Дума угощала офицеров  французской  эскадры.  Играли  оркестры,  дамы  много
танцевали, от изобилия свезенных корзин с  розами  и  орхидеями  было  тяжко
дышать... В  этот  день  полиция  провела  массовые  аресты  среди  рабочих,
выступавших  за  мир.  Берлин  получил  депешу  Пурталеса,  в  которой   тот
докладывал кайзеру о беседе с Сазоновым: "Вы уже  давно  хотите  уничтожения
Сербии!" - говорил Сазонов. Возле этой фразы Вильгельм II сделал отметку:
   "Прекрасно! Это как раз то, что нам требуется".

****

   22 июля... Страшная жара, а  в  Петергофе  свежо  звенят  фонтаны.  После
завтрака Пуанкаре отбыл в Красное Село, где раскинули шатры  для  гостей,  а
гигантское поле на множество миль заставили войсками - вплотную. На трибунах
полно было публики,  белые  платья  дам  казались  купами  цветущих  азалий.
Пуанкаре в коляске объезжал ряды солдат, рядом с ним скакал император. Потом
был обед, который давал президенту Николай Николаевич - будущий  главковерх.
Палеолога за столом  обсели  по  флангам  две  черногорки,  Милица  и  Стана
Николаевны, непрерывно трещавшие:
   - Вы возьмете от немцев обратно Эльзас и Лотарингию, а наш  папа,  король
Черногорский, пишет, что его армия соединится с русской и вашей в Берлине...
Германию мы уничтожим! - Внезапно они смолкли, будто их мгновенно запечатали
пробками. - Простите, посол, но... сюда смотрит императрица!
   Палеолог посмотрел на Алису: она медленно покрывалась красными пятнами, и
черногорки более уже не беспокоили посла.
   Потом был балет (Кшесинская свела всех с ума)...
   Русские войска сегодня маршировали перед Пуанкаре под звуки лотарингского
марша, ибо президент был родом из Лотарингии, которую в  1871  году  Бисмарк
похитил у Франции.

****

   23 июля... Прощальный обед на палу