уждали:
   - Это уж так! У нас дома помойка, так - мама дорогая,  жить  можно.  А  с
немецкой помойки ворона и та с  голодухи  околеет...  Колаковский  шагнул  к
колючей проволоке.
   - Я хочу видеть ваше немецкое начальство.
   - Зачем? - спросил часовой.
   - У меня важное сообщение...
   Лагерному начальству он заявил, что по  убеждениям  является  мазепинцем,
ратуя за освобождение Украины от гнета москалей, верит в то, что Украина  не
только даст миру терриконы сала и цистерны  горилки,  но  и  снабдит  Европу
глубоким интеллектом Пелипенок и Федоренок. Лагерная  машина  увезла  его  в
Аллештейн, где  с  Колаковским  долго  беседовал,  прощупывая  его,  капитан
германской армии Скопник (из галицийских украинцев). Убедясь, что  ненависть
Колаковского к русским  не  имеет  предела,  Скопник  отправил  мазепинца  в
Инстербург, а там его взял в обработку опытный  агент  германского  генштаба
Бауэрмейстер, который говорил по-русски, как мы с  вами,  читатель...  Шнапс
был берлинский, а сало на закуску, естественно, хохлацкое (толщиной  в  пять
пальцев).
   - Я коренной петербуржец, - сказал  немец  за  выпивкой.  -  Мое  ухо  не
выносит нового имени Петроград, от такого русифицирования столица  лучше  не
станет. Моя мамочка умерла в Питере, а мой брат пал за будущее Германии и...
вашей Хохландии!
   - Прозит,  -  отвечал  Колаковский,  чокаясь.  Подвыпив,  Бауэрмейстер  с
мазепинцем "спивали":

   Распрягайте, хлопцы, коней та лягайте почивать,
   А я пийду в сад зелений, в сад криниченьку копать...

   Бауэрмейстер сказал, что свой глубокий интеллект  Пельпенки  и  Федоренки
могут развивать до  нескончаемых  пределов  только  под  благодатной  тенью,
которую дает штык германского гренадера.
   - Даже если вам удастся обрести автономию, вам  без  нашего  брата  Фрица
делать не хера, ибо Россия сразу придушит вас!
   - Какие  могут  быть  сомнения?  -  отвечал  Колаковский.  -  Я  ведь  не
маленький, сам понимаю, что дважды два - четыре... Договорились.
   Бауэрмейстер существенно дополнил:
   - Много лет мы работаем ноздря в ноздрю с одним вашим полковником - и ему
хорошо, и нам не вредно... В Вильне есть такой шантанчик Шумана, где  бывает
(запомните!)  мадам  Столбина,   любовница   этого   полковника...   Там   и
встретитесь!
   Поручик спросил, когда его переправят в Россию.
   - Вы нужны не здесь, а в России, потому задержки не будет. Сейчас  у  нас
готовят большую партию  пленных  для  обмена  на  наших.  Жаль,  что  у  вас
руки-ноги целы - отправили бы еще раньше...
   Затем  он  развернул  перед  поручиком  такую  заманчивую  картину  жизни
русского полковника, работавшего на кайзера, что Колаковскому  стало  не  по
себе.  Доверясь  пленному,  Бауэрмейстер,  дабы  умалить  его  страхи  перед
расплатой, сказал:
   - Чепуха! У меня мамочка до войны (даже мамочка!)  не  раз  провозила  из
России в Германию важные секретные бумаги. Правда,  что  этот  полковник,  о
котором я говорил, служил тогда как раз на границе в Вержболове  жандармским
начальником...
   Был уже декабрь 1914 года, когда после длительного пути (морем в  Швецию,
оттуда через Финляндию)  прибыла  в  Петербург  большая  партия  пленных,  в
основном калеки - на  костылях.  Встреча  их  на  Финляндском  вокзале  была
небывало торжественная. Гремели духовые оркестры, произносились  речи,  дамы
дарили цветы, инвалидов закармливали обедами в вокзальном ресторане.
   Колаковский, зажав под  локтем  небольшой  пакетик  с  "личными  вещами",
прошел по Невскому, дивясь тому, что жизнь столицы шумела, как в мирные  дни
(только  поубавилось  пьяных).  Возле  подъезда  Главного  штаба  он  сказал
дежурному офицеру:
   -  Я  поручик  Двадцать  третьего   Низовского   пехотного   полка   Яков
Колаковский, вырвался из. плена германского, имею очень  важное  для  страны
сообщение... Доложите обо мне кому следует.
   Офицер  приветливо  щелкнул  каблуками:  "Прошу  вас..."  Через  лабиринт
коридоров и лестниц Колаковский  следовал  в  отдел  контрразведки,  которая
сидела на горах  ценных  материалов  и  всякого  хлама,  не  брезгуя  иногда
услугами  даже  таких  подонков,  как   Манасевич-Мануйлов...   Колаковского
выслушали, но решили проверить:
   - Повторите, пожалуйста, то место своих показаний, где  вы  рассказали  о
том, что брат Бауэрмейстера погиб на фронте.
   Колаковский повторил. Его арестовали.
   Питерскую квартиру Бауэрмейстеров во время войны берегла  их  гувернантка
Сгунер; в эту же ночь к ней нагрянули с обыском. Нашли то, что надо.
   Бауэрмейстеры через шведскую почту известили гувернантку о  том,  что  их
третий  брат  пал  смертью  храбрых  на  русском  фронте.   Таким   образом,
подтвердилось показание Колаковского. За  него  взялся  глава  контрразведки
генерал М.Л.Бонч-Бруевич (позже генерал-лейтенант  Советской  Армии,  родной
брат известного большевика-ленинца).
   - Итак, - сказал он, - вы прибыли, чтобы взорвать  мост  под  Варшавой  и
устроить покушение на главковерха. Нас больше интересует  этот  полковник...
вам назвали его фамилию?
   - Мясоедов! Я о нем до этого ничего не слышал, и Бауэрмейстер в разговоре
даже упрекнул меня: "Что ж вы, газет не читаете?  Такой  шум  был,  Мясоедов
даже с Гучковым стрелялся, а Борьке Суворину в  скаковом  паддоке  ипподрома
морду при всех намылили..."
   - Значит, Мясоедов... Ну что ж. Превосходно.

****

   Когда вдова Самсонова перешла через фронт, дабы  узнать  о  судьбе  мужа,
вместе с  нею  увязался  в  эту  рискованную  поездку  и  Гучков,  постоянно
прилипавший ко всяким военным неприятностям. Немцы, конечно,  знали  о  роли
Гучкова  в  Думе,  и  его  переход  линии  фронта  был  обставлен   должными
формальностями. Возле  проволочных  заграждений  лидера  партии  октябристов
поджидал патруль во главе со штабным  обер-лейтенантом...  Морозило.  Жестко
скрипел снег. Обер-лейтенант неожиданно спросил по-русски:
   - Александр Иваныч, а вы меня не узнали?
   - Нет. Я вас впервые вижу.
   - Конечно, - сказал немец, - военная форма очень  сильно  изменяет  облик
человека. Но я вас знаю. Хорошо знаю.
   Говорил он без тени акцента, как прирожденный русак, и Гучков  спросил  -
жил ли он в России? Офицер засмеялся:
   - Конечно же! Я состоял на службе в вашем эмвэдэ.
   - Кем же выбыли?
   - Оо! Я был в охране Гришки Распутина, и он-то, конечно, сразу же признал
бы меня... даже в этой шинели. Я ведь частенько бывал и в Думе,  помню  ваше
выступление в защиту немцев-колонистов Поволжья и Крыма... Мало того,  мы  с
вами лично знакомы!
   Гучков - хоть убей - никак не мог вспомнить.
   - Простите, а кто же нас знакомил?
   - Борис Владимирович Штюрмер.
   - Пожалуйста, напомните подробности. Обер-лейтенант  не  стал  делать  из
этого тайны:
   - Это было в разгар июльского кризиса, на квартире  Штюрмера  на  Большой
Конюшенной... У вас в Думе накануне  было  закрытое  заседание  комиссии  по
обороне.  Вопрос  касался,   если   не   ошибаюсь,   запаса   снарядов   для
Брест-Литовской крепости.  Штюрмер  представил  меня  вам  как  иностранного
журналиста.
   - Выходит, я при вас излагал секретные дела?
   - Что поделаешь! - засмеялся немецкий офицер. - Вы же были уверены, что я
русского языка не знаю, а Штюрмеру, очевидно, было неловко выдавать меня  за
агента охраны Гришки Распутина...
   Прощаясь с Гучковым, обер-лейтенант спросил:
   - Вы будете публиковать о нашей беседе?
   - Что вы! Не дай-то бог, если Россия узнает...
   - Всего доброго, - протянул немец руку.
   - И вам так же, - отвечал Гучков, пожимая ее. Эта история  все-таки  была
предана гласности!

****

   Янушкевич, побывав в Ставке, навестил Сухомлинова.
   - Порнографией не интересуетесь? - спросил он.
   У самого носа министра очутилась карточка голой женщины, с  бокалом  вина
лежащей в постели. Сухомлинов с  радостью  узнал  свою  знакомую  -  графиню
Магдалину Павловну Ностиц.
   - Подозревается в шпионаже, - облизнулся Янушкевич.
   - Но почему она у вас голая?
   - Другой фотографии в архивах не нашли. А эту  отняли  у...  Впрочем,  не
буду называть. Важно, что он ее "употребил". А вчера на Суворовском  (дом  ј
25) арестовали двух  дамочек,  которые  принимали  у  себя  гостей  не  ниже
генерал-майора. Арестовывал  их  полковник,  так  они  не  хотели  его  даже
пускать.
   - Что они так разборчивы? - спросил Сухомлинов.
   - Шпионки! Им сам бог велел разбираться в чинах.
   - А к чему вы меня интригуете?
   - Я не интриган, - сказал  Янушкевич,  интригуя.  -  Просто  вам  следует
знать, если не как министру, то хотя бы как мужу...
   - Ну... бейте! - отчаялся Сухомлинов.
   - Арестованные дамы были подругами вашей  Екатерины  Викторовны,  которая
часто навещала их квартиру на Суворовском...
   - Тьфу!
   Янушкевич суетился не зря: креатура главковерха  великого  князя  Николая
Николаевича, он уже начал активную кампанию по смещению Сухомлинова с  поста
военного министра.
   Уходя, он добавил:
   - А ваш бывший адъютант опять отличился...
   - Кто?
   - Да этот пройдоха Мясоедов.
   - А при чем здесь я? - возмутился Сухомлинов. - Сразу как началась война,
он появился у меня с прошением. Мол, примите на службу. Готов пролить кровь.
До последней капли. И так далее. Ну, я сказал: обычным путем, голубчик... На
этот раз устраивайтесь без моей протекции. Вот он и служит. А что с ним?
   - У меня был корреспондент газеты "Таймс" Уилтон... Ехал он в Варшаву,  в
вагоне-ресторане к нему подсел какой-то полковник  с  пенсне  на  носу.  Ну,
ясное дело, разговорились. Полковник сразу стал крыть на все  корки...  кого
бы вы думали?
   - Не знаю.
   - Вас.
   - Меня?
   - Да... Уилтон на первой же станции позвал с перрона жандарма и  говорит,
что один русский полковник - явно германский шпион, ибо русский не  стал  бы
так лаять своего военного  министра.  Полковника  арестовали,  выяснилось  -
Мясоедов!
   - Ну и что?
   - А ничего. Извинились. И он поехал дальше.

   Хищники, воры, предатели, мародеры,  изменники,  развратники,  пьяницы...
все  смешалось  и  закружилось  в   ночи   русской   политической   реакции,
праздновавшей свой последний праздник перед тем, как исчезнуть с лица  земли
русской.
   Леонид Андреев

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ПИР ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

(ОСЕНЬ 1914-ГО - ОСЕНЬ 1915-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К ШЕСТОЙ ЧАСТИ

   В канун войны один наш историк сидел как-то в садике у Донона за обедом и
"слышал за ближайшим трельяжем громкий смех и чей-то  голос,  принадлежавший
по оборотам и акценту, очевидно, не только какому-то дремучему еврею,  но  и
человеку явно неграмотному. Субъект этот, оказавшийся  Аароном  Симановичем,
рассказывал историю своей жизни", не забывая  держать  напоказ  оттопыренный
палец, чтобы все видели в его перстне бриллиант в пятнадцать каратов.
   - Что делать бедному еврею, если Россия начала войну с Японией? Я  закрыл
в Киеве лавку по скупке подержанных вещей и купил сразу два сундука карт. По
дороге на войну, до самого Иркутска, я  подбирал  заблудших  красавиц  и  на
каждой крупной станции фотографировался с ними в элегантных позах. Что нужно
воину на фронте? Водки он и сам себе добудет. Ему нужны карты и  женщины.  Я
обеспечил  господ  офицеров  покером,  интересными  открытками   и   хорошим
борделем. Не скрою - разбогател... Но... дурак я был! Решил честно играть  в
"макаву" и спустил целый миллион.
   - А чем же сейчас занимаетесь? - спросили его.
   - Ювелир... придворный ювелир!
   - Как же вы, еврей, проникли ко двору?
   - Моя жена  была  подругой  детства  графини  Матильды  Витте,  а  царица
покупает бриллианты только у меня... Как? А  вот  так.  Допустим,  камень  у
Фаберже стоит тысячу. Я продаю за  девятьсот  пятьдесят.  Царица  звонит  по
телефону Фаберже, а тот говорит, что Симанович продешевил... Ей приятно. Мне
тоже.
   - Какая же вам-то выгода?
   - Навар большой. Вот царица. Вот бриллиант. Вот я...
   - А на что же вы тогда живете, если камень  обходится  вам  в  тысячу,  а
продаете царице себе в убыток?
   Симанович обмакнул губы в бокал с красным вином.
   - Я играю... наперекор судьбу!
   Это "наперекор судьбу" развеселило компанию, а историка поразила  "полная
атрофия возмущения" слушателей: в их присутствии оскорблялась русская армия,
умиравшая на  полях  Маньчжурии,  а  никто  из  них  не  догадался  треснуть
"поставщика ея величества" по его нахальной фарисейской роже...
   Лакей шепнул историку:
   - Это секретарь и приятель Гришки  Распутина.  Так  эти  два  имени,  имя
Распутина и имя Симановича, прочно сцепились воедино. А что их соединяло?

****

   Еврейский народ дал миру немало людей различной ценности - от  Христа  до
Азефа, от Савонаролы до Троцкого, от Спинозы до Бен-Гуриона, от Ламброзо  до
Эйнштейна... Да, были среди евреев  великие  философы-свободолюбцы,  и  были
средь них великие  палачи-инквизиторы.  Русское  еврейство  могло  гордиться
революционерами, художниками, врачами, учеными и  артистами,  имена  которых
стали нашим общим достоянием. Но это лишь одна сторона дела;  в  пресловутом
"еврейском вопросе", который давно набил всем оскомину, была еще  изнанка  -
сионизм, уже набиравший силу. Сионисты добивались не  равноправия  евреев  с
русским народом, а исключительных прав для евреев, чтобы - на хлебах России!
- они жили своими законами, своими настроениями. Не гимназия была им  нужна,
а хедер; не университет, а субботний шабаш. Сионизм проповедовал, что евреям
дарована "вечная жизнь", а другим народам - "вечный путь"; еврей  всегда  "у
цели пути", а другие народы - лишь  "в  пути  к  цели".  Раввины  внушали  в
синагогах, что весь мир - это лестница, по которой евреи  будут  всходить  к
блаженству, а  "гои"  (неевреи)  осуждены  погибать  в  грязи  и  хламе  под
лестницей... Вот страшная философия! Сионизм, кстати,  никогда  не  выступал
против царизма, наоборот, старался оторвать евреев от участия в революции, и
потому  главные   идеологи   еврейства   находили   поддержку   у   царского
правительства. Единственное, в чем царизм мешал еврейской буржуазии, так это
воровать больше того, нежели они воровали. А воровать  и  спекулировать  они
были большие мастера, и тут можно признать за ними "исключительность"...  Из
поражения первой революции евреи вынесли очень тяжелый багаж: разрыв Бунда с
ленинской партией РСДРП(б), замкнутость и нетерпимость к неиудеям, кустарный
подход  к  революции,  ставка  на  свое  "мессианство",  кружки  местечковой
самообороны (та же  "черная  сотня",  только  еврейская!),  масса  жаргонной
литературы и усиленная эмиграция. Царизм в эти годы был озабочен не  столько
тем, что евреи заполняют столичные города, сколько тем, что евреи активно  и
напористо захватывают банки, правления заводов, редакции газет и адвокатские
конторы.
   От взоров еврейской элиты, конечно же, не укрылось все  растущее  влияние
Распутина на царскую семью, и они поняли, что,  управляя  Распутиным,  можно
управлять мнением царя. Аарон Симанович вполне годился для того, чтобы стать
главным рычагом управления: он  признал  израильскую  программу  Базельского
конгресса, исправно  платил  подпольный  налог  -  шекель  и  был  полностью
согласен  с  тем,  что  "этническая  гениальность"  евреев  дает  им   право
порабощать другие народы. В этом же духе  он  воспитывал  и  своих  сыновей;
старший сын, Шима Симанович, учился в Технологическом  институте  и  однажды
проговорился среди студентов: "А мой папа фрак надел, с Распутиным  опять  в
Царское Село поехал - чего-то насчет Думы хотят потрепаться..." Но  студенты
оказались не лишены чувства чести, как это случилось с публикой у Донона,  и
они надавали Шиме пощечин...
   Недавно, в 1973 году, у нас  писали:  "Принято  считать,  будто  царем  и
царицей управлял Распутин. Но это лишь половина правды. Правда же состоит  в
том, что очень часто Николаем II...  управлял  Симанович,  а  Симановичем  -
крупнейшие  еврейские  дельцы  Гинцбург,  Варшавский,  Слиозберг,  Бродский,
Шалит, Гуревич, Мендель, Поляков. В этом сионистском кругу  вершились  дела,
влиявшие на судьбу Российской империи". Знайте об этом!

****

   Это было еще перед  войной  -  Симановича  призвали  в  кагал  финансовой
олигархии.  Присутствовали  миллионер  Митька  Рубинштейн,  Мозес  Гинзбург,
разжиревший в 1904 году на поставках угля нашей порт-артурской эскадре, были
барон  Альфред  Гинцбург  -  золотопромышленник,  видный  юрист   Слиозберг,
сахарозаводчик Лев Бродский (друг Сухомлинова по Киеву), строители  железных
дорог Поляковы, держатели акций и ценных бумаг, раввины, издатели, банкиры и
прочие  воротилы.  Сначала  они  спросили  Симановича  -  как  и  при  каких
обстоятельствах он познакомился с Распутиным?
   - Давно, еще в доме Милицы Николаевны, когда принес ей показать камни  на
продажу, Распутин был там... Потом встречался с ним в Киеве - как раз в  дни
убийства Столыпина.
   - Как  Распутин  относится  лично  к  тебе?  Симанович  предъявил  кагалу
фотографию Распутина с его личной дарственной надписью "Лутшаму ис явреив".
   - А как он относится к еврейскому вопросу?
   - Он не понимает этого вопроса, но ему очень нравится, что мы всегда  при
деньгах. Он это уважает в людях! Симановичу было сказано:
   - Скоро будет война... Мы, иудеи, не имеем причин желать России победы  в
предстоящей войне с Германией, и чем позорнее будет  поражение  России,  тем
нам, иудеям, будет это приятнее. Мы сейчас затеваем великое дело, на которое
нами жертвуются неслыханные  суммы  денег...  Согласись  помочь  нам,  и  ты
станешь богат, тебя запишут в еврейские памятные книги "пинкес", и твое  имя
да будет памятно  во  веки  веков  средь  детей  Израиля!  Но  ты  можешь  и
погибнуть, - предупредили его. - Однако мы это предусмотрели. К  тебе  будет
приставлена охрана из девяти вооруженных людей, которые станут  сопровождать
тебя всюду, где бы ты ни был, но они так ловки и  опытны,  что  ты  их  даже
никогда не заметишь...
   Тут же  было  решено,  что  отныне  Распутин  тоже  ставится  под  особую
еврейскую охрану и все покушения на него должны отводиться сразу же,  в  чем
должен помочь Симанович, которому вменялось неустанно следить за  Гришкой  и
его окружением.  Симанович  запротоколировал  слова  барона  Гинцбурга.  "Ты
имеешь прекрасные связи, - сказал он ему, - ты бываешь в таких  местах,  где
еще никогда не ступала нога еврея. Бери же на помощь Распутана, с которым ты
находишься в столь близких отношениях. Было бы грех  не  использовать  такие
обстоятельства. Возьмись за работу,  и  если  ты  сделаешься  жертвой  своих
стараний, то вместе  с  тобою  погибнет  и  весь  (?!)  еврейский  народ..."
Странная речь, не делающая чести уму барона! Симанович задал кагалу насущный
вопрос:
   - Что конкретно я могу Распутину обещать?
   - Что  он  хочет...  наши  средства  колоссальны.  Если  понадобится,  то
откроются банки Чикаго и Лондона, Женевы и Вены. А помимо  денег  ты  обещай
Распутину землю в Палестине и райскую жизнь до глубокой старости на средства
нашей еврейской общины...
   В конце  совещания  сионисты  решили  завлечь  Распутина  в  гости,  дабы
выведать наглядно, не является ли Гришка замаскированным антисемитом.  Такая
встреча  состоялась  (еще  до  покушения  Хионии  Гусевой)  в  доме   барона
Гинцбурга, и если верить Симановичу, то при появлении Распутина все  банкиры
и  адвокаты  дружно  плакали,  жалуясь,  что  их,   бедных   (миллионеров!),
притесняют. Ответные слова Гришки дошли до нас в такой форме:
   - А вы  куды  смотрите?  Ежели  вас  жмут,  так  подкупайте  всех.  Эвон,
предки-то ваши: даже царей подкупали! Нешто мне вас уму-разуму  учить?  А  я
помогу... Ништо!
   "После конференции состоялся  ужин.  Распутин  собирался  сесть  рядом  с
молодой  и  красивой  женой  Гинцбурга.  Хозяин  дома,  который  знал  славу
Распутина как бабника, очень просил меня, -  вспоминал  Симанович,  -  сесть
между его женой и Распутиным... Посл