ала:
   - Сам пихнул динамит в печку и развел панику. Это  же  понятно:  безносый
хочет  исправить  карьеру,  и  он  готов  взорвать  даже  свою  Матильду   с
фокстерьером, лишь бы заменить меня...
   В газетах появились карикатуры: Витте, стоя  на  крыше  своего  особняка,
опускает на веревке в дымоход адскую машину. А весной близ Ириновской дороги
нашли разложившийся труп человека в ошметках  верблюжьей  шубы.  Возле  него
валялись закуска и пустые бутылки из-под  водки.  При  нем  же  оказалась  и
записная книжка с номерами питерских телефонов... Жандармы поступили просто:
   - Нука, брякнем по номеру 3-43.
   - Журналист Ипполит Гофштетгер слушает.
   - Ясно! Теперь позвоним по номеру 144-57.
   - Протоиереи Восторгов у аппарата, кому  я  нужен?  Это  работала  черная
сотня, но Столыпин сказал:
   - Я ничего не знаю. Виновные не обнаружены...
   Звезда Витте закатывалась за горизонт. Но до самой  смерти  он  не  терял
надежд  на  приход  к  власти  и  не  прерывал  конспиративных  отношений  с
Распутиным. Витте до конца дней своих будет умело и незаметно афишировать из
подполья Распутина как человека, необходимого в государстве. Виття - называл
его Гришка.

13. ДРУЗЬЯ-ПРИЯТЕЛИ

   Трех пальцев вполне хватит, чтобы пересчитать привязанности Распутина;  с
людьми он был крайне небрежен, кидался и швырялся ими, как хотел, никогда не
ценя дружбы. К женщинам относился так же -  эта  ушла,  другая  пришла,  без
задержки подавай третью.
   Но людское общество, особенно незнакомое, пылко любил и  новых  знакомств
всегда настойчиво домогался.  Обожал  Распутин  и  застолье,  чтобы  галдели
кругом, чтобы пели и плясали пьяные, чтобы на столе всего навалом - торты  и
селедка, марципаны и бублики, фрикассе и черные сухари, а под  столом  чтобы
непременно стояли бутылки (сказывалась юность,  проведенная  по  трактирам).
Что ему теперь Феофан да Восторгов? Пока в Царском Селе  его  принимают  как
родного, конечно, он и сам будет для всех желанен. А тут еще этот  Восторгов
крутится под ногами... гнида!

****

   Восторгов пришел к выводу, что его Гришуня уже  достиг  положения,  какое
теперь ему, Восторгову, пора использовать в своих  корыстных  целях.  Первым
делом протоиерей выразил желание  преподнести  иконку  наследнику  престола,
цесаревичу Алексею.
   - Нужна им твоя иконка, - отвечал Распутин. - У них тамотко  ровно  музея
какая - пальцем в стенку ткнуть негде.
   Но все же буквами, которые качало вразброд, словно забор гнилой, Распутин
сочинил послание: "Дарагой послуш ево об иконке  грегорий".  Велел  идти  на
Фонтанку, в дом ј 20:
   - Там чины дворцовы сидят. Им пратецу мою и всучи.
   - А к кому пишешь-то? - недоумевал отец Иоанн.  -  Кому  сунешь,  тому  и
ладно. Скажи - от меня. А там меня уже знают. Возжигатель царских  лампад  -
как не знать?..
   Явясь с "пратецей" в министерство двора, Восторгов был  заприходован  как
взыскующий царской аудиенции и вскоре имел счастие поднести иконку  мальчику
Алексею... Вернулся пьяный!
   - От восторга и напился, - рассказывал Восторгов. -  Знаешь,  а  они  там
дураки... Я образок на барахолке за рупь  купил,  над  свечкой  его  держал,
чтобы копоти побольше, а выдал за старинный. Взяли! Теперь бы мне еще самого
государя повидать. Я бы ему свои сочинения поднес... Устрой мне, Гриша, а?
   На что Распутин отвечал - веско:
   - Ишь ты, хвост-то как  высоконько  задираешь...  Восторгов  сразу  хвост
поджал:
   - Ах, Гриша, Гришуня... знал бы ты, сколько я на тебя денег своих  извел,
так ты не обижал бы меня словами этими. Распутин шмякнул перед ним  раздутый
бумажник:
   - А задавись! - сказал. - Отсчитай скока хошь и больше не липни...
   Обойдутся тамотко и без твоих сочинениев!
   Чтобы Распутин на него не сердился. Восторгов  ему  через  мокрую  тряпку
отпарил брюки. Но струна уже натянулась. И  лопнула  в  том  самом  доме,  с
которого все  и  начиналось.  На  приеме  у  графини  Игнатьевой  протоиерей
согласно своему сану протянул ей надушенную руку  для  поцелуя.  Старуха  не
успела еще коснуться ароматной длани священника, как возле ее губ  очутилась
корявая пятерня Распутина с  траурной  окантовкой  под  ногтями.  Восторгова
заело, почему графиня сначала лобызала Гришкину лапу, а уж потом его...
   Когда вернулись на Караванную, поп завелся:
   - Ты зачем ей руку-то свою подсовывал?
   - А ты зачем? - дельно вопросил Распутин.
   - Я по чину духовному.
   - А я рази же недуховен?
   - Не смеши людей, - отвечал Восторгов. - Уж кто-кто, а я-то тебя, жулика,
изучил. Таких, как ты, еще поискать надо...
   - Вот ты меня и нашел! Не я же тебя искал.
   - Доиграешься. Худо будет, - пригрозил поп.
   - Не вводи во грех, - помрачнел Распутин.
   - А что ты мне сделаешь? В наших руках  -  газеты,  пресса.  Я  тебя  так
пропечатаю... осрамлю на всю великую читающую Русь. Сейчас  нас,  союзников,
даже премьеры боятся.
   - А я тебе не пример, - заявил Гришка. - Видит бог, так в глаз врежу, что
ты у меня в колбаску скрутишься.
   - Это ты кому угрожаешь? Ведь я с крестом... Только он  это  сказал,  как
Распутин в мах произвел страшное сокрушение, отчего  Восторгов  закатился  в
дальний угол.
   - Во сатана! - сказал  Гришка,  поворачиваясь  к  иконам  и  крестясь.  -
Довел-таки до греха, прости меня, хосподи... Поп с трудом встал (его не били
с семинарии).
   - За оскорбление сана духовного... Да знаешь ли, что за это бывает?
   Засужу! Я тебя на чистую воду выведу...
   Он выскочил на улицу, истошно завопил:
   - Извооозчик! Скорее гони меня в Лавру...
   Восторгов при этом не сумел оценить достижений науки XX века, и Гришка по
телефону опередил быстрый бег лучшего столичного рысака. А потому  Гермоген,
уже предупрежденный Распутиным, встретил своего  партийного  собрата  весьма
кисло:
   - Да знаю я все! Григорий  уже  поведал,  как  вы  сцепились...  Нехорошо
ведешь себя, отец Иоанн. Ты мне друг, но Григорий тоже.  Коли  придется  меж
вами выбирать, так я тебя первого под лавку закину, и валяйся там,  пока  не
поумнеешь!
   Восторгов даже за голову схватился:
   - Что ты говоришь, Гермоген? Или забыл? Ведь "Нана" - то у самого пупочка
не от крестного знамения Гришки, а от моего ножика  треснула.  Сам  же  я  и
ножичек покупал... тратился.
   Гермоген отнесся к этому равнодушно:
   - Да цена ему копейка. Нашел чем хвастать.
   - Это же... обман! - взъярился Восторгов.
   К этому Гермоген отнесся уже сурово:
   - Был обман, - заявил он. - А коли сошел за святое дело  значит,  уже  не
обман... А кто резал-то?
   - Ну я!
   - А зачем ты "Нанашку" - то ножиком пырнул?
   - ?!
   - Вот видишь. И ответить не знаешь что.
   - Да ведь не для себя же я старался.
   - А для кого ты с ножиком в руках старался?
   - Для Гришки, чтоб он сдох, окаянный.
   - А я думал, для бога, - логично рассудил епископ.
   - Гришка с того же часа, как я резанул картину,  и  пошел,  и  поехал,  и
поперло его... сволочь такая!
   Гермоген  залился  дробным  смехом,  и  тряслась  на  его  груди,  поверх
муарового шелка, панагия с бриллиантами.
   - Выходит,  зависть  мучает.  Ты  старался  резал,  а  вся  слава  Гришке
досталась. Ой, нехорошо... соблазн это!
   Восторгов ожесточился в бесплодной борьбе за правду.
   - Не святой же он! Это мы сами придумали.  Ведь  он,  ты  знаешь,  просто
бабник... козел какой-то! Бабник и пьяница.
   - Это ты брось, - сразу осерчал Гермоген. - Ефимыч мужик крепкой  веры  и
церкви божией завсегда угоден. Если не желаешь без башки  остаться,  так  ты
сейчас вернись в номера и  Григорию  в  ножки  поклонись.  Проси,  чтобы  он
простил тебя!
   Восторгов от такого унижения даже расплакался:
   - Да побойтесь вы бога! Или за ненормального меня принимаете?
   Гришка-то ведь за добро мое еще и сокрушил меня.
   - Так тебе, дураку, и надо, - утешил его Гермоген. - В другой  раз  умнее
будешь: не станешь подрывать веру в чудеса.
   - Да где вы эти чудеса видели? Готов сам себя разоблачить. Пусть пропаду,
но и Гришке хорошую баню устрою...
   Сунулся он было к графине Игнатьевой, чтобы рассказать  ей  правду-матку,
как было с картиной "Нана", но дворецкий задержал протоиерея словами:
   "Велено не принимать". Восторгов понял, что  перед  ним  стенка.  Как  ни
бесись, а надо ехать и кланяться Гришке, чтобы зла не  попомнил.  Но  и  тут
опоздал - Распутина на Караванной уже не было. А в  разлуку,  соответственно
своим наклонностям, Гришка наворотил для Восторгова громадную кучу добра.
   Так  и  лежало  все  посреди  комнаты.  А  сверху  Гришка  кучу   прикрыл
записочкой:
   "МИЛАЙ КАЖДА ТВАР ХОТИТ ЖИТИЯ ТОЛАНТЫ  ПОД  ГОРУШКОЙ  НЕ  ВАЛЯЮТСЯ  УБЕРИ
ГРЕГОРИЙ". Проветривая  комнату,  Восторгов  озлобленно  рыдал  -  в  полном
отчаянии:
   - О господи, где я возьму лопату? Не я ль тебя в люди  вывел,  из  Сибири
вытащил? Денег-то сколько перекидал... А за  все  мои  труды  -  возись  тут
теперь!
   Гришка перебрался к генеральше Ольге Лохтиной; их  видели  вместе  -  они
гуляли по улицам; Распутин заимел черный цилиндр, а светская дура щеголяла в
цилиндре из белого шелка. Потом они поцапались, и Гришка куда-то пропал.
   Восторгов мотал ноги  по  городу  и  не  сразу  установил,  что  Распутин
перебрался на Кирочную улицу,  прочно  сел  на  квартире  Егора  Сазонова  -
экономиста, издателя, литератора, жулика, семьянина...

****

   Распутин  сразу  и  плотно  вошел  в  семью  Сазонова,  на  Кирочной  ему
нравилось. С утра до ночи разный народец  крутится:  одни  приходят,  вторых
выносят, третьих приглашают. Кого тут не повидаешь - от маститого профессора
до рассыльного из редакции. В квартире неустанно  трещал  телефон,  ведерный
самоварище клекотал от ярости, посуда колотилась нещадно, прислуга падала  с
ног, пекли пироги с рыбой и яблоками,  гоняли  мальчика  за  вином  на  угол
Литейного, через раскрытые окна квартиры гремело на улицу  пьяным  и  дымным
содомом:

   Эх, пить будем,
   Эх, гулять будем,
   А смерть придет
   - помирать будем...

   Но хозяин против такого ералаша не возражал.
   - Хороший ты мужик, Егор, - говорил ему Гришка. - Я тебя вижу. Ищешь ты в
жизни куска большого. Мелкие-то уже попадались, да между зубов проскакивали.
Мечешься ты и не знаешь,  у  кого  бы  кожаные  стельки  от  лаптей  лыковых
отдраконить.
   Распутин умел прозревать людей. Сазонов был мещанин с повадками  хищника.
Сейчас он свою квартиру сознательно обратил в нечто вроде кунсткамеры, где и
содержал редкого зверя - Распутина; хочешь повидать зверя, не миновать  тебе
и дрессировщика. Гришка  это  понимал,  но  охотно  прощал  хозяина,  ибо  в
писательском доме было ему занятно жить. Собиралась профессура,  журналисты,
актеры, трепались туг, как хотели, когда пьяные, а когда трезвые -  на  этих
сборищах Распутин полной ложкой снимал с поверхности  людского  шума  нужные
для себя слова и знания. Именно тут, за самоваром чужой для него  семьи,  он
начал на свой лад постигать политику. В силу каких-то неясных причин у  него
вызревала ненависть к буржуазной Франции, подозрительность к респектабельной
Англии и большое доверие к немцам, даже  любовь  к  их  кайзеру.  Здесь,  на
Кирочной, он впитал в себя ненависть к полякам  и  южным  славянам,  ведущим
борьбу за самостоятельность; здесь же он впервые узнал, что в  России  давно
существует гиблый "еврейский вопрос"  (как  коренной  сибиряк,  Распутин  до
этого никогда не  соприкасался  с  евреями).  Хитрый  и  расчетливый  мужик,
Григорий Ефимович умел показать себя и с хорошей стороны. Коли чего не знал,
то в разговор не лез, а помалкивал.
   Если же дело  касалось  деревни,  то  он  рассуждал  свободно,  красочно,
интересно, и ему охотно внимали. Многие,  наслышавшись  о  Распутине  немало
гадостей, даже терялись, когда перед ними выступал покладистый и смекалистый
крестьянин, только что вернувшийся из бани, смотревший на гостей  лучисто  и
ясно. "Это и есть тот самый?"  -  спрашивали  тишком.  "Да,  тот  самый",  -
отвечал Сазонов, посмеиваясь... Распутин сметал со скатерти хлебные крошки в
ладонь и скромнейше отправлял их в рот. Ждавшие от него чудес  и  пророчеств
бывали удивлены, что за весь вечер он ни разу не помянул бога. Но  здесь,  в
разброде многоречивых мыслей, бог ему был не нужен  -  Гришка  знал,  где  и
когда замешивать густую квашню на религии...
   Профессор Петражицкий однажды шепнул Распутину:
   - Вам бы, милейший, гипнотизером быть. Большие деньги б заколачивали!
   Есть у вас в глазу какой-то бесенок... Простите, а  вы  сами  никогда  не
задумывались над этим обстоятельством?
   - Не! На што? Смотрят - и пущай...
   Но в памяти отложилось и это: авось пригодится.
   Вскоре  на  квартиру  Сазонова  кто-то  загадочный  стал  поставлять  для
Распутина его любимую мадеру... ящиками! Тот самый сорт,  где  на  этикетках
изображен кораблик под парусами. Пришло и письмо, из коего стало  ясно,  что
доброжелатель, давно наблюдающий  издали  за  Распутиным,  не  может  больше
мириться с тем, чтобы такой замечательный  человек  испытывал  недостаток  в
своем любимом напитке.  С  почтением  к  вашим  несомненным  достоинствам  и
прочее... Подписано - И.П.Манус!
   - Это кто ж такой будет? - спросил Гришка. Сазонов развел руки как  можно
шире:
   - Ну, Ефимыч, не знать Мануса... это, брат, стыдно!
   И рассказал, что Игнатий Порфирьевич Манус, хотя у  него  русские  имя  и
отчество, на самом деле германский еврей, натурализовавшийся  в  России,  да
столь крепко, что от русских акций  его  теперь  не  оторвать.  В  правлении
Путиловского  завода  это  персона  важная,  он  же  директор   товарищества
Вагоностроительных заводов, член совета Сибирского банка, Манус имеет  очень
большие деньги от общества Юго-Восточных железных дорог...
   - Миллионщик, што ли?
   - Примерно так, - согласился Сазонов. -  Но  связи  Мануса  -  вплоть  до
берлинских банков, до швейцарских.  А  я  ведь  помню,  каким  он  прибыл  в
Петербург: почти без штанов, был мелким "биржевым зайцем", каждый рубелек на
ладони разглаживал...
   Скоро встретились на деловой почве в  присутствии  Ипполита  Гофштеттера,
который, влюбленно глядя на Распутина,  и  устроил  это  свидание.  Манус  -
грузный мужчина ярко выраженного семитского типа, в пенсне с дужкой, зубы  в
золотых коронках, голос ласковый. Манус куда-то торопился и потому  пить  не
стал.
   - Я человек деловой, и у меня нет времени... Говорите прямо: сколько  вам
надо? Согласен сразу выдать аккордно  сумму  в  десять-пятнадцать  тысяч,  а
затем буду ежемесячно субсидировать вам еще по тысяче  рублей...  Человек  я
честный, верьте мне!
   Распутин понял, что такие коврижки даром не сыплются.
   - Даешь - беру! А что мне делать за это? Манус заторопился еще больше:
   - У меня нет времени, чтобы объясняться. Сейчас вам ничего  и  делать  не
надо. Просто живите, как жили и раньше. Только  не  забывайте,  что  в  этом
печальном и скверном мире существует ваш искренний почитатель - бедный еврей
Манус, к которому вы всегда можете обратиться в трудную  для  вас  минуту...
Надеюсь, что в трудную для себя минуту и я обращусь к вам!
   Поможете?
   - А как же.
   - Дела, дела... Всего доброго, господа.
   Скоро нечто  подобное  проделал  и  банкир  Дмитрий  Львович  Рубинштейн,
которого в петербургском обществе называли  Митькой.  Он  поднес  в  презент
Распутину несколько акций Русско-Французского банка, но подарком не угодил:
   - На што мне акцы твои? - сказал старец Митьке. -  Я  вить  на  биржу  не
ходок... не моего ума дело.  Это  вы,  образованные  там  всякие,  на  биржу
треплетесь.
   Митька Рубинштейн не стал спорить и стоимость  акций  тут  же  перевел  в
наличный чистоган, от которого Распутин не отказался.
   Международный сионизм уже  заметил  в  Распутине  будущего  диктатора,  и
потому биржевые тузы щедро авансировали его -  в  чаянии  будущих  для  себя
выгод в финансах и  политике.  По  проторенной  этими  маклерами  дорожке  к
Распутину позже придут и шпионы германского генштаба... "Отбросов нет - есть
кадры!"

ФИНАЛ ВТОРОЙ ЧАСТИ

   Притихла под снегом тайга, сторожа свои дремучие сны, застыли  и  болота.
Тихо... А в селе Покровском все по-старому: день за днем - ближе  к  смерти.
По вечерам, когда приходила  тюменская  почта,  несли  газеты  к  священнику
Николаю Ильину. Читал он мужикам, осиянный керосиновой лампой,  что  в  мире
творится, кого убили, кого искалечили, кто своей смертью преставился, а  кто
орден получил в усладу себе.
   - Слава богу, - крестились старики, - а у нас благодать зимой, и  комарье
не кусается. Никаких орденов не захочешь!
   Подзабыли уже Распутина, вспоминался редкостно:
   - Небось повесили... не вернется!
   Только удивлялись иной раз -  с  чего  живет  Парашка  Распутина?  Как  и
прежде, шуршит обновами, щелкает орешками.
   - С чего шелкуешь? - спрашивали.
   - Живу! А вам хотелось б, чтобы я подохла?
   - Да несвычно так-то. Без трудов, без забот.
   - С мужа и живу! С кого же мне жить-то ишо?
   - Да вить нет мужа-то. И жив ли он?
   - Где-то шляется. Не ведаю. Деньга шлет, и ладно...
   Опять непонятно: у этих Распутиных, чтоб они  горели,  всегда  не  как  у
добрых людей. Было тихо...  За  околицами  села,  в  замети  сыпучих  снегов
безнадежно погибали гумна и бани. Но вот однажды показался на тракте обоз  в
четыре телега. Ждать никого покровские не ждали и  теперь  приглядывались  с
большим сомнением - не надо ли беды  ждать?  Обоз  втянулся  в  улицу  села,
впереди на заиндевелой кобыле  восседал  сам  исправник  Казимиров.  Издали,
гомоня, неслись мальчишки, оповещая:
   - Распутин едет! Пьяный уже... вовсю шатается.
   Насторожились мужики. Пригорюнились  бабы,  завидущими  глазами  встречая
первую телегу добра, возле которой в богатой шубе нараспашку шагал  Распутин
с початой бутылью вина в руке. А рубашка на нем розовая,  штаны  на  нем  из
бархата лилового, а поясок-то с кистями, а сапоги-то из хрома чистого...
   - Ох и награбился! - рассуждали старики. - На большие  деньги  одел  себя
человек. Как бы и нас не загребли за него!
   Но видимость исправника, состоящего при Распутине, малость утешала.
   Гришка всем махал картузом.
   - Землякам мое уваженыще! Уж вы помогайте мне барахло-то в избу  занесть.
Все ли дома в порядке? Давно не писал...
   Выбежала на крыльцо Парашка с детьми  -  и  в  ноги  мужу  (под  круглыми
коленками бабы горячо и влажно растопился снег).
   - Гришенька! Кормилец наш... возвернулся.
   - Чего радуешься? - отвечал Распутин. - Вот я  тебя  вздую  для  порядка,
чтобы себя не забывала...
   Покровские густо облепили плетень. Чего только  не  навез  Распутан!  Три
самовара, машинка швейная, которую ногою надо крутить, сундуки с тряпками.
   Завернутую в войлок, протащили в  избу  гигантскую  пальму  в  деревянной
кадушке, какие стоят в богатых трактирах. А поверх последней  телеги  лежало
нечто невообразимое, большое и черное, торчали вразброд три толстые  ноги  с
колесиками вместо копыт... Дедушка Силантий спросил:
   - Это што ж за хреновина? И на што она тебе?
   - Рояля такая... Боюсь, не поймете. Одним словом,  машина.  Как-нибудь  я
вам на ней музыку сыграю.
   Дюжие парни-добровольцы, предчуя даровую  выпивку,  осатанев  от  усилий,
пихали рояль в избу - то передом, то боком.
   - Не идет, зараза, тудыт ее в гвоздь! Что делать-то?
   - Клади! - сказал Распутин, и рояль опустили на снег, парни вытирали пот.
- Покеда новый дом не отгрохал, - заявил  Гришка,  -  пущай  рояля  в  хлеву
побережется. Тока бы корова не пужалась.
   Сбросив шубу на снег, он повернулся к Парашке:
   - Ну, пойдем, сука тобольская... потолкуем.
   Завел супругу в комнаты и поучил вожжами. Но лупцевал  на  этот  раз  без
охоты, без остервенения, как раньше бывало. Баба и сама чуяла, что  бьют  ее
лишь "для прилику", ради домашнего порядка, а подлинного гнева нет...
   Распутин напоследки протащил Парашку за волосы вдоль  пол