те, Николай Николаевич, - отвечал Богров жандарму с  покорностью.
- Но что делать, если "домовладельцы" крупно играют, а  я,  увы,  с  пеленок
обожаю картежный азарт...
   Богров оказался предателем безжалостным; благодаря  его  доносам  Кулябка
предупредил несколько экспроприаций, провел групповые аресты максималистов в
Киеве,  Воронеже,  Борисоглебске,  с  помощью  Богрова  жандармы  обнаружили
подпольные лаборатории взрывчатых веществ... Совесть его  не  мучила,  и  он
жертвовал даже теми людьми, которых считал своими друзьями: Леонид Таратута,
Иуда Гроссман, Наум Тыш, Ида и Рахиль Михельсоны -  они  могут  сказать  ему
свое революционное "спасибо". Наконец, Богров "осветил" Кулябке по  телефону
дело о подготовке побега революционеров из Лукьяновской тюрьмы.
   - Кто устраивает им побег? - спросил Кулябка.
   - В том числе и я! - засмеялся Богров.
   - Голубчик вы мой, брать будем всех одним букетом.  Если  вас  не  взять,
возникнут подозрения.
   - Без меня букет завянет... Берите!
   Он был фиктивно арестован и полмесяца просидел в  Старокиевском  участке,
куда ему носили обеды из ресторана. Папа с мамой  убивались  напрасно  -  их
Мордка вернулся в отличном расположении духа. "По блату посадили,  по  блату
выпустили, - смеялся Богров, а товарищам по партии он бросил такую фразу:
   - Не удивляйтесь, если между нами завелся провокатор. Вся наша  партия  -
полуграмотный сброд, из которого охранка всегда  выберет  агента  для  своих
нужд..." Из тюрьмы на волю стали просачиваться робкие слухи, что Богров  как
раз и есть тот  провокатор,  что  предал  всех.  Однажды  на  конспиративной
квартире  его  взяли  за  глотку  -  так  или  не  так?  Богров  не  потерял
хладнокровия. "Обычно люди, - отвечал он, - продаются за деньги, но мой папа
не последний в Киеве человек: один только его дом  на  Бибиковском  бульваре
оценен в четыреста тысяч рублей. А поместье Потоки под Кременчугом?
   Это не фунт изюму... За какие же коврижки мне продавать себя и  предавать
вас, дураков?" Вроде бы все логично, и ему  вернули  пенсне,  которое  перед
разговором сорвали с носа, чтобы он (плохо видящий  без  очков)  не  вздумал
бежать... Повидав Кулябку, он неожиданно спросил:
   - Помните, во время революции в Киеве ходил  такой  анекдот,  будто  один
нахал пробил дырку в царском портрете, просунул в дырку голову  и  кричал  в
восторге: "Теперь я ваш царь!" Так вот, - сообщил  Богров,  -  этим  нахалом
был... я!
   Кулябка долго помалкивал. Потом спросил:
   - Вы были при этом в пенсне или без него?
   - А разве это имеет какое-нибудь значение?
   - Просто я хочу полнее представить себе эту омерзительную картину...
   Извините, не могу понять: зачем вам это было нужно? Ну, крикнули: "Я  ваш
царь!", но царем-то вы не стали.
   - А вы ничего не поняли, - мрачно ответил Богров.
   Окончив Киевский университет, Богров писал  друзьям,  что  "в  Петербурге
положение адвоката-еврея благоприятнее, нежели в Киеве или даже в Москве".
   Летом 1910 года он выехал в столицу, следом за ним в департамент  полиции
полетела телеграмма Кулябки: "К вам выехал секретный сотрудник по анархистам
Аденский".  Богров  сначала  устроился   в   юридическую   контору   Самуила
Калмановича, затем по протекции отца перешел на службу в Общество по  борьбе
с фальсификацией пищевых продуктов, где,  надо  полагать,  работой  себя  не
изнурял. Полностью опустошенный человек, не умеющий найти для себя ни  дела,
ни друзей, ни моральной основы, он писал летом своему приятелю так:

   "Я стал отчаянным неврастеником. Слава богу, что у меня остался еще целый
запас фраз, которые можно сказать в том или другом случае  жизни,  и  потому
моя репутация хохмача еще не окончательно подорвана. В  общем  же,  мне  все
порядочно надоело, и  хочется  выкинуть  что-нибудь  экстравагантное...  Нет
никакого интереса к жизни! Ничего, кроме бесконечного ряда  котлет,  которые
мне предстоит скушать..."

   Степан Белецкий снял трубку кабинетного телефона.
   - Вице-директор департамента полиции слушает.
   - С вами говорит агент Аленский.
   - Отлично! Позвоните через полчаса.
   Белецкий нажал кнопку звонка - явился жандармский  полковник  фон  Котен,
ведающий связями с агентурой.
   - Михаила Фридрихыч - сказал Белецкий, - я еще не освоился с  делами  как
следует... Тут звонил какой-то  Аленский,  я  на  всякий  случай  велел  ему
брякнуть через полчаса.
   - И хорошо сделали! Киевский Кулябка уже предупредил нас о его приезде...
Пожалуйста,  выпишите  деньги  для  небольшого  кутежа  в   ресторане,   ибо
раскрывать перед Аленским конспиративные квартиры я не решаюсь и вам того не
советую.
   - Благодарю за науку. А нельзя ли выписать на  кутеж  и  на  меня?  Я  бы
инкохнито посидел в уголку да послушал.
   - Тогда выписывайте сразу на трех. Я прихвачу из жандармского  резерва  и
Еленина. Партию анархистов он знает "в лицо". Богров скоро позвонил, и Котен
ему сказал:
   - Будьте при фраке в "Малом Ярославце"... В отдельном кабинете  ресторана
на Морской (ныне улица Герцена) состоялась встреча с Богровым.
   - Киевлянин... земляк! - сказал пройдоха из  резерва  Еленин  и  дружески
шлепнул Богрова по заднице, чтобы  проверить,  нет  ли  браунинга  в  заднем
кармане брюк (он незаметно мигнул Белецкому: мол,  все  в  порядке  -  сзади
полная пустота).
   Теперь пришла очередь поработать фон Котену.
   - Такой молодой и красивый человек, - сказал он Богрову, дружески  шлепая
его по груди, чтобы проверить, нет ли оружия в пиджачных карманах (подмигнул
Белецкому - чисто, можно ужинать).
   Белецкий в разговоре отмалчивался; беседу  с  Богровым,  стремительную  и
ловкую, больше похожую на допрос, вели фон Котен  и  Еленин,  причем  первый
играл на недоверии, а второй выступал в роли защитника интересов Богрова,  и
если фон Котен выражал подозрение, то Еленин (из резерва) говорил ласково:
   - Ну, что вы цепляетесь к человеку? Такой  милый  неиспорченный  юноша...
зачем же думать о нем так плохо?
   Впервые в жизни Белецкий постигал уроки жандармской игры с человеком.
   Договорились, что Богров проникнет в подполье столичных  эсеров;  платили
ему по сто пятьдесят рубликов в месяц.
   Не особенно-то обогатив жандармские  архивы,  Богров  обещал,  что  может
принести МВД большую пользу, если отъедет за границу, что он и сделал.  Зиму
он проводил в Ницце, куда приехали и папа с мамой; заглянув в Монте-Карло.
   Богров просадил в рулетку четыре тысячи франков. После  этого  он  заявил
родителям, что Европа ему осточертела - он хочет вернуться в Киев.

****

   Для встречи Нового года в доме Сухомлиновых  на  Мойке  собрались  гости,
далеко не лучшие представители столичного общества: притащился  Побирушка  с
конфетами,  под  елкой  расселись  сородичи  Екатерины  Викторовны;  пришел,
конечно, и Альтшуллер, явился интендант, через которого  госпожа  министерша
брала взятки.

   Пуля охранника провела между легкими и  печенью  диктатора  одну  из  тех
роковых черт, за которой история вписывает итоги баланса целой эпохи.
   Виктор Обнинский

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

НА КРУТЫХ ПОВОРОТАХ

(ЯНВАРЬ 1911-ГО - ВЕСНА 1912-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К ЧЕТВЕРТОЙ ЧАСТИ

   В 1911 году печать возвестила народам мира, что на небе появилась  комета
Галлея, которая пройдет от Земли столь близко, что хвост ее - не  исключено!
- врежется в нашу планету. Русские  журналы  запестрели  наглядными  схемами
кометы,  намекая  читателям,  что  неплохо  бы   им,   грешным,   покаяться.
Первогильдейские  матроны  срочно  обкладывались  подушками,  дабы  смягчить
неизбежное потрясение (комета представлялась им вроде  неосторожной  телеги,
которую нетрезвый кучер разогнал с мостовой на панель)...
   Лучше  всех,  как  я  знаю,  отметили   "вселенское   светопредставление"
тамбовские семинаристы. В ночь, когда комета Галлея  должна  была  вдребезги
разнести  нашу  Землю,  они  собрались  в  городском  парке,  куда  принесли
восемьдесят пять ведер водки. Восемьдесят пять ведер водки  -  дело  слишком
серьезное, требующее сосредоточенности и хорошей  закуски.  Над  тамбовскими
крышами, трагически и сильно, всю ночь звучала "Наливочка тройная" - глубоко
религиозная песня, слова которой до революции  знало  наизусть  все  русское
духовенство:

   Лишь стоит нам напиться, само собой звонится и
   Хочется молиться - умилительно!
   Коль поп и в камилавке валяется на лавке,
   Так нам уж и в канавке - извинительно
   Наш дьякон из собора, накушавшись ликера,
   Стоит возле забора - наклонительно!
   Монахини святые, все жиром налитые,
   Наливки пьют густые - усладительно!
   Наш ректор семинарский в веселый вечер майский
   Напиток пьет ямайский - прохладительно!
   А бурса из Харькова, накушавшись простова,
   Читает вслух Баркова - умилительно!
   Тамбовская же бурса, возьми с любого курса,
   Пьет водку без ресурса - положительно!
   Большой любитель влаги, отец-ключарь Пелагий,
   По целой пьет баклаге - удивительно!
   А я, как ни стараюсь, но с ним не состязаюсь,
   От четверти валяюсь - положительно!
   Его преосвященство, а с ним все духовенство,
   Спилось до совершенства - непочтительно!

   Тамбов не пошатнулся. А на следующий день (что  и  требовалось  доказать)
семинаристы бойкотировали занятия.  Зато  полиция  трудилась  в  поте  лица,
растаскивая бурсаков по кутузкам и говоря при этом весьма многозначительно:
   - Нуну, попадись нам Галлей, мы  ему  покажем  конец  света...  Энти  вот
ученые никогда не дадут помереть спокойно!
   1911 год - год укрепления Распутина при дворе;  члены  фамилии  Романовых
нижайше испрашивали у царской четы разрешения прийти к чаю, а  мужик  просто
приходил  к  царям,  когда  ему  было  удобно.  От  тех  времен  сохранилась
протокольная запись его  рассказа;  ощущение  такое,  будто  на  старомодном
граммофоне крутится заезженная пластинка с голосом самого Гришки Распутина:
   - У царя свой человек... вхожу без доклада. Стукотну, и все! А ежели  два
дня меня нету, так и устреляют по телефончику. Вроде  я  у  них  как  пример
(т.е. премьер). Уважают. Царицка хороша, баба она ничего.  И  царенок  ихний
хорош. Ко мне льнут... Вот раз, значит, приехал я. Дверь раскрываю,  вижу  -
Николай Николаич там, князь великий. Невзлюбил он меня, зверем глядится. А я
- ништо. Сидит он, а меня увидел, давай собираться.  А  я  ему:  "Посиди,  -
говорю, - чего уходить-то? Время раннее". А он-то, значит, царя  соблазняет.
Все на немцев его натравливает. Ну, а я  и  говорю:  "Кораблики  понастроим,
тады и воевать  можно.  А  нонеча,  выходит,  не  надо!"  Рассерчал  Николай
Николаич-то. Кулаком по столу - и кричит. А я ему: "Кричать-то зачем?" Он  -
царю: "Ты бы, - говорит, - выгнал его". Это меня, значит.
   "Мне ли, мол, с ним разговоры о делах вести?" А я царю объясняю, что  мне
правда открыта, все наперед знаю и, ежели Николаю Николаичу негоже со мной в
комнате, так и пущай уходит. Христос с ним! Тут он вскочил, ногою топнул - и
прочь. Дверью потряс шибко...
   Расшифровать подтекст некоторых событий 1911 года не  всегда  удается.  А
нам нужны только факты, и мы снова посетим Суворинский клуб  журналистов  на
Невском проспекте, дом ј 16.

****

   Читатель! Исторический роман - особая форма романа: в нем  рассказывается
не то, что логично выдумано, а то, что нелогично было.
   Следовательно, стройная архитектоника у нас вряд ли получится.  В  череде
знакомств на протяжении всей нашей жизни одни люди возникают, другие уходят.
   Так же и в историческом романе  автор  вправе  вводить  новых  героев  до
самого конца романа. Это нелогично с точки зрения литературных  канонов,  но
зато логично в историческом плане. У меня нет композиции, а есть хронология.
Ибо я не следую за своим вымыслом, а лишь придерживаюсь событий,  которые  я
не в силах исправить...
   В буфет Суворинского клуба вошел швейцар.
   - А тамотко внизу опять пьяный валяется.
   - Опять? - воскликнул Борька Суворин, жуя папиросу... В гардеробной клуба
лежал некто в сером и, судя по луже, вытекавшей из-под него,  на  бессонницу
не жаловался.
   - И кажинный денечек так-то, -  рассказывал  швейцар,  -  Дверь  с  улицы
отворит, спрашивает. "Здесь храм искусства?" Я ему говорю, что здесь.  Тогда
он падает на пороге и засыпает...
   Пьяному обшарили карманы, но  обнаружили  только  давний  билет  железной
дороги на право проезда в 3-м классе от Нижнего Новгорода до Петербурга;
   Суворин велел швейцару взять свисток и вызвать городового. Тот  прибежал,
болтая "селедкой".
   - Вот тебе рубль. Оттащи пьяного в участок.
   - Премного благодарны, господин Суворин... Утром Франц Галле, полицейский
ротмистр Рождественской части, учинил проспавшемуся допрос по всей форме:
   - Ваше имя, фамилия, положение, состояние?
   - А что? - спросил некто в сером, страдая от жажды.
   - Да ничего. Представьтесь.
   - А зачем?
   - Так нужно.
   - Ну, Ржевский я! Борис Михайлыч. Что с того?
   - Нуржевский или Ржевский? - переспросил Галле.
   - Без "ну". Столбовой дворянин. Не чета вам!
   - Охотно верю. Документами подтвердить можете?
   - Обратитесь с этим в департамент герольдии.
   - Та-а-ак... Зачем посещали Суворинский клуб?
   - И не думал. Что мне там делать?
   - Но вас там часто видели.
   - Согласен на очную ставку. Не был я там!
   - Вас видели в клубе... пьяным.
   - Клевета! Даже не знаю, где он находится.
   - Ладно. Обрисуйте мне, чем занимаетесь.
   - Обрисовываю - я ничем не занимаюсь.
   - Ну, хорошо, черт побери, с чего вы живете?
   - С литературы.
   - Где печатаетесь?
   - Нигде.
   - Как жить с литературы, нигде не печатаясь?
   - А зачем... печататься?
   - Но каждый литератор желает быть напечатанным.
   - Это каждый, - отвечал Ржевский, - а я вам не "каждый".  Помните,  Иисус
Христос говорил: "Если все, то не я!"
   Галле все-таки удалось расшевелить  Ржевского,  и  с  опросу  выяснилось:
приехал из Нижнего,  направленный  в  столицу  как  журналист  нижегородским
губернатором А.Н.Хвостовым.
   - А зачем он вас сюда направил?
   - Не могу сказать, - ответил Ржевский, подумав.
   - Ну что ж. Продолжайте свою илиаду... Короче говоря, прибыв  в  столицу,
Ржевский выпил раз, выпил два и увлекся  этим  делом,  а  больше  ничего  не
делал.
   - Почти роман, - усмехнулся Галле.
   Очевидно, ротмистр полиции был в  курсе  отношения  высшей  бюрократии  к
губернатору Хвостову, потому что он велел  Ржевскому  подождать  его.  Галле
удалился и довольно-таки долго отсутствовал. Вернулся, когда графин с  водою
был пуст.
   - Сегодня же убраться из Питера! - сказал он.
   - А на какие шиши? - спросил его Ржевский.
   Галле выложил на стол два конверта.  В  одном  было  полсотни  рублей,  в
другом подписка, которую давал Ржевский полиции, в том, что он "заагентурен"
и будет наблюдать за Хвостовым.
   - Алексей Николаич - добрая душа, - заупрямился Ржевский. - Не могу же  я
делать доносы на своего благодетеля!
   - Я все уже знаю, - прервал его Галле.  -  Хвостов  считает  вас  близким
человеком,  он   устроил   вас   сборщиком   объявлений   в   "Нижегородский
торгпромовский листок", издаваемый думцем Барачем, знаю,  что  в  первый  же
день вы пропили три казенных рубля, после чего Барач вышиб вас на улицу...
   Вот вам полсотни рябчиков, билетик до Нижнего, подпишите эту бумагу.
   Ржевский перестал спорить и, в чаянии похмельной выпивки, расписался.
   Когда он это сделал, Франц Галле сказал:
   - А теперь, когда вы заагентурены, отвечать мне быстро, не  думая:  зачем
Хвостов командировал вас в столицу?
   - Он... просил меня... Алексей Николаич просил проникнуть  в  Суворинский
клуб и  понюхать  там  -  нельзя  ли  устроить  серию  похвальных  для  него
публикаций в "Новом Времени"?
   - Вот теперь все ясно, - сказал Франц Галле.
   Чтобы читателю было все ясно до самого конца, я предлагаю*  ему  на  одну
минутку окунуться в быт Одессы 1919 года. Красная армия еще  на  подходе,  в
городе царит неразбериха. Из кабаре Фишзона выкатились три  белогвардейца  -
друзья  знаменитого  бандита  Мишки  Япончика.  Один  был  Беляев  -  офицер
Царскосельского гарнизона, второй - журналист Ржевский,  с  ними  был  Аарон
Симанович - личный секретарь Гришки Распутина. Подъехала пролетка,  Ржевский
взгромоздился на нее, все трое расцеловались. Потом Беляев вынул револьвер и
преспокойно выстрелил Борьке Ржевскому в ухо - тот скатился на панель.
   Аарон Симанович сказал:
   - Слушай, друг, за что ты Боречку шлепнул?
   - С ним у меня чрезвычайно много лирических наслоении.  Получается  нечто
вроде пирожного "наполеон"! Тут и Распутин, тут и Мишка Япончик, тут  и  кот
наплакал, тут и бриллианты премьера  Штюрмера...  Вообще  мне  его  жаль,  -
сказал Беляев, еще раз выстрелив в мертвого  журналиста.  -  Поверь,  что  я
готов плакать над хладным трупом нашего незабвенного Боречки.
   Он еще раз выстрелил, а Симанович сказал:
   - Евреи в таких случаях говорят: "чистому смех"!
   - Во-во! - согласился Беляев, и они, любовно поддерживая  друг  друга  на
осклизлых ступенях, спустились обратно в кабаре Фишзона,  где  курчавая  Иза
Кремер, изображая наивную девочку, пела завтрашним эмигрантам об  Аргентине,
где небо сине, как на картине, а ручку ей целует черный Том...
   - Ладно, - решил Беляев. - Завтра же задерем портки до  самого  колена  и
побежим в эту самую Аргентину.
   - Чего я там потерял? - спросил Симанович. -  У  меня  уже  давно  куплен
участок земли в Палестине, где небо тоже сине, как на картине. Спасибо Грише
Распутину - ох, какие дела мы с ним проворачивали... Если бы он был жив,  он
сейчас был бы с нами. Уверяю тебя: сейчас Григорий Распутин сидел бы рядом с
нами...
   ...Странное дело,  читатель!  При  царе-батюшке  монархисты  готовы  были
разорвать Распутина, а когда царя не стало, даже Гришка стал  им  дорог  как
ценное воспоминание о сладком минувшем - вроде сувенира о былой любви, и они
преследовали   врагов   Распутина,   как    противников    царизма...    Все
шиворот-навыворот!
   Это уже излом истории, трещина в сознании.

1. МУРАВЬИНАЯ КУЧА

   Нижний Новгород - славное российское торжище...
   Пора заполнить анкету на местного воеводу. Алексей Николаевич Хвостов!
   Возраст тридцать восемь лет. Землевладелец орловский.  Женат.  Придворное
звание - камергер. Вес - восемь с половиной пудов белого дворянского мяса  с
жирком. Окружность талии - сто двадцать сантиметров. Если верить газетам  (а
им  иногда  можно  верить),  "сатрап,  поедает   людей   живьем".   Характер
общительный,  с  юмором,  грубый,  иногда   сентиментальный,   бесцеремонен,
увлекающийся. Умен, склонен к  интриге.  Примечание:  способен  на  отважные
предприятия, что и доказал рискованной экспедицией на Ухту в поисках нефти.
   Поэты о нем слагали возвышенные оды:

   Ну, этот, верно, не слукавит
   И государство не продаст;
   Он кресла, может быть, раздавит,
   Но им раздвинуться не даст...

   Ночь кончилась, и розовый рассвет застал Хвостова в постели нижегородской
купчихи М.Д.Брызгаловой, пугливой и трепещущей от общения  с  таким  великим
человеком, каким, несомненно, являлся губернатор. Ну что ж!
   Пора навестить  законную  жену,  после  чего  можно  ехать  на  службу  и
воеводствовать... Он сказал:
   - Лежишь вот ты! А ведь не знаешь, что ты - любимый  сюжет  Кустодиева...
Эдакое розовое ню в интерьере.
   - Алексей Николаич, вы меня трогать всяко можете, только слов  непонятных
не произносите... До вас  навещал  меня,  вдову  бедную,  один  чиновник  по
страхованию жизни, так я его не терпела. Он меня, бесстыдник,  одним  словом
до смерти испугал.
   - Каким же, миленькая?
   - Да мне и не выговорить - срам экий...
   Примерно через полчаса, после серьезной  юридической  обработки,  Хвостов
все же выудил из купчихи это  ужасное  слово,  от  которого  можно  залиться
краской стыда: архитектура!
   - А вот еще есть такое слово... аккумулятор.
   Брызгало