ем он сделал заявление, что никакой своей политики  вести
не намерен - лишь будет следовать в фарватере политики кабинета Штюрмера.
   - Жизни своей не пощажу, -  искренно  рыдал  Протопопов,  -  но  я  спасу
древний институт русской монархии!
   В "желтом доме" на Фонтанке,  где  министры  мелькали,  как  разноцветные
стеклышки в калейдоскопе, царил невообразимый кавардак. Никто не  знал,  где
что лежит. Стопы неразобранных дел росли под потолок -  будто  сталагмиты  в
доисторических пещерах.
   Протопопов первым делом позвонил в клинику Бадмаева:
   - Петр Александрыч, а Паша у вас?.. Паша, здравствуй, это я, Сашка!
   Слушай, не дай погибнуть - спасай меня...
   Курлов явился в МВД - властвовать! При нем Протопопов начал барабанить  в
Таврический дворец - председателю Думы Родзянке:
   - Поздравьте! Я уже здесь! Я звоню с чистым сердцем! Так я рад, что  стал
министром внутренних дел... - Потом он обалдело сказал Курлову:
   - Ты знаешь, что мне этот гужбан ответил? Он ответил: "У меня нет времени
для разговоров с вами..."
   - Короче, - спросил Курлов, - что ты мне предлагаешь?
   - Пост товарища...
   - Мы и так товарищи.
   Теперь Курлов может вернуть долги Бадмаеву.
   - Паша, возьмешь на себя и департамент полиции?
   - Давай, - согласился Курлов. - А ты не боишься, что  за  мои  назначения
Дума тебе все зубы выломает?
   - Мне на них наплевать! Кстати, Паша, подскажи мне хорошего портного.
   Хочу сшить себе узкий в талии жандармский мундир...
   Помимо мундира, его заботило издание собственной газеты "Русская Воля".
   Плеханов, Короленко и Максим Горький сразу отказались сотрудничать с ним,
из "китов" остались  только  Амфитеатров  и  Леонид  Андреев.  Первый  номер
протопоповской газеты целиком был посвящен ругательствам по адресу самого же
создателя этой газеты. Протопоповская газета смешала с дерьмом...
   Протопопова!
   - Амфитеатрова выслать, - распорядился  министр  (А.В.Амфитеатров  открыл
протопоповскую прессу  статьей,  которая  представляла  собой  бессмысленный
набор слов. На самом же деле  она  была  замаскированной  криптограммой.  Из
первых  букв  каждого  слова  складывалась  фраза  с  требованием   отставки
Протопопова!).
   - Это глупо, - вмешался Курлов. - Вот Столыпин,  бери  с  него  пример...
Когда на него нападали в печати,  он  отмалчивался.  И  никогда  не  пытался
мстить. А если его подчиненные делали это за него, он  бранил  подхалимов  и
защищал своего обидчика.
   - Столыпин передо мною - пешка! Курлов даже оторопел:
   - Сашка, ты на стенку лезь, но на потолок не залезай...
   "Когда после моего назначения Распутин сказал мне по телефону, что теперь
мне негоже водиться с мужичонком, я ему  ответил,  что  он  увидит  -  я  не
зазнаюсь.  Но  ставленником  его  себя  не  чувствовал,  продолжая   с   ним
встречаться у Бадмаева, как прежде; чужой при дворе, не имея никаких связей,
какие были у других, я не заметил, что моею связью был Распутин  (а  значит,
Вырубова и царица), пока царь... не почувствовал, что я стал любить его  как
человека, так как среди большого гонения я встречал у него защиту  и  ласку;
он на мне "уперся", как он раз выразился мне. Он говорил, что я  его  личный
выбор: мое знакомство с Распутиным он поощрял. Бадмаев и Курлов  звали  меня
на эти свидания (с Распутиным), и я ездил не задумываясь - я знал,  что  его
(Распутина) видят многие великие люди" - так писал о себе Протопопов...  Но,
признав влияние Распутина, он никогда не сознался, что Симанович  держал  на
руках его векселя,  которые  надо  оплачивать.  Протопопов  устраивал  обмен
пленных - за одного еврея, попавшего в немецкий плен, выдавал трех  немецких
солдат! В этот абсурд трудно поверить, но так и было. Протопопов надоел царю
со своим постоянным нытьем о "страданиях умной и бедной нации", из кабинетов
МВД  было  не  выжить  еврейские  делегации,  раввины  и  банкиры  наперебой
рассказывали, как им трудно живется среди антисемитов...
   Курлов орал на министра, как на сопливого мальчишку:
   - Дурак! Что ты опять глаза-то свои закатил? Посмотри хоть разок на улицы
- там в очередях готовы разодрать тебя за  ноги.  Пойми,  что  пришло  время
крови. Пока не  поздно,  уничтожь  "хвосты"  возле  лавок...  Надо  наделить
крестьян землей, хотя бы для этого  пришлось  пожертвовать  ущемлением  прав
дворянства.  (О,  как  далеко  пошел  Курлов  в  страхе  своем!)   Перестань
ковыряться с жидами, а срочно уравняй права всех народов России.  (Смотрите,
как он зашагал!) Иначе нас с тобой разложат и высекут... Или ты  не  видишь,
что разгорается пожар революции?
   А в кулуарах Таврического дворца, поблескивая лысиной и стеклами  пенсне,
бродил  язвительный  сатир  Пуришкевич,  отзывая  под   сень   торжественной
колоннады то одного, то другого депутата, и, завывая, читал  им  свои  новые
стишки - о Протопопове:

   Да будет с ним святой Георгий!
   Но интереснее всего -
   Какую сумму взял Григорий
   За назначение его?

   Это поклеп! Протопопов был, пожалуй, единственным министром, который  был
проведен Распутиным бескорыстно - без обычной мзды. Сейчас он подсчитал, что
подавление  революции  будущего  обойдется  государственной  казне  всего  в
четыреста тысяч рублей...
   - Так дешево? - не поверил царь.
   - Ни копейки больше, - отвечал Протопопов. Придворные называли  его,  как
попугая,  Протопопкой,  а  серьезные  академические  генералы  в  Ставке   -
балаболкой. По рукам публики блуждали тогда анонимные стихи:

   Ах, у нас в империи от большого штата
   Много фанаберии - мало результата:
   Гришка проповедует, Аннушка гадает...
   Про то Попка ведает, про то Попка знает!

   Бадмаев в это время подкармливал Протопопова каким-то одуряющим "любовным
фильтром" (что это такое - я не мог выяснить), и  министр  валялся  в  ногах
царицы, глядя на нее сумасшедшими глазами старого  потрепанного  Дон  Жуана,
потом он бросался к роялю и  -  великолепный  пианист!  -  проигрывал  перед
женщиной скрябинские "Экстазы", рвущие ей нервы...

****

   Из камеры Петропавловской крепости  царь  перевел  Сухомлинова  в  палату
психиатрической больницы, откуда было легче отдать его "под домашний арест".
Генерал Алексеев сказал государю:
   - Ваше величество, а вы не боитесь, что толпа с улицы ворвется в квартиру
и растерзает бывшего министра?
   - К нему будет приставлен караул...
   В жилище Сухомлиновых вперлись вечером сразу девять солдат с  винтовками,
попросили стакан и дружно хлестали сырую воду из-под крана.
   Екатерина Викторовна с презрением сказала:
   - Что вы мне тут водопой устроили, как  лошади?  Солдаты  неграмотно,  но
вежливо объяснили:
   - Войди в наше положение. Вечером крупы тебе насыплют доверху.
   Трескаешь, ажно в башке гудеж. Оно ж  понятно  -  пишшия-то  не  домашня,
казенна. Без воды у нас все засохнет и кишки склеятся!
   Сухомлинова позвонила в МВД Протопопову.
   - Это выше моих сил! - сказала она. - Всю квартиру  завоняли  махоркой  и
портянками... Неужели мой супруг убежит?
   Протопопов лично навестил арестанта, наговорил ему любезностей и выставил
караул на лестницу, чтобы  не  мешал  жить.  Когда  министр  удалился,  чета
Сухомлиновых в строгом молчании пила чай, и  абажур  отпечатал  на  скатерти
розовый  круг.  Екатерина  Викторовна,  поджав  губы,  тонкими  пальцами   с
крашеными ногтями положила себе в чашечку два куска сахара.
   - Я забыла сказать, - с расстановкой произнесла она, хмуря густые  брови,
- за то, что ты сидишь со мною и пьешь чай не в крепости, а дома, за это  ты
должен благодарить Распутина.
   Старик тихо и жалко заплакал: он все понял.
   - Боже мой, - бормотал, - какой позор... Ах, Катя! Жена следила, как тают
в чашке куски рафинада.
   - Ты, - сказала она, не глядя мужу в глаза, - должен  хотя  бы  позвонить
Распутину и в двух словах... поблагодарить.
   - Избавь! Этого я никогда не сделаю...
   Распутин говорил в эти  дни:  "Осталось  Рубинштейна  вызволить,  тады  и
отдохнуть можно, а то юстицка замотала меня!"  До  его  слуха  уже  долетали
возгласы с улиц: "Долой Штюрмера, долой Протопопова!" Штюрмера свалить  было
нетрудно,  пихни  -  и  брякнется,  а  Протопопова  уже  невозможно...  Пока
Екатерина Викторовна пила чай со старым оскорбленным  мужем,  Гришка  хлебал
чай с Софьей Лунц; он долго молчал, что-то думал, потом показал ей кулак:
   - Вот ена, Рассея-то, где! И не пикнет...

ФИНАЛ СЕДЬМОЙ ЧАСТИ

   Русская военная сила к осени 1916 года уже не имела  гвардии  -  весь  ее
цвет погиб под  шрапнелью,  был  вырезан  под  корень  дробными  германскими
пулеметами; славная гвардия полегла в  болотах  Мазурии  непогребенной,  она
приняла смерть в желтых облаках хлористых газов.  Не  только  пролетариат  -
армия тоже волновалась, в  окопах  бродила  закваска  мятежа,  а  на  страну
надвигался голод. Впрочем, не будем упрощенно думать,  что  Россия  обеднела
продуктами - и хлеб, и мясо водились по-прежнему в гомерическом изобилии, но
Петроград и Москва уже давно сидели на скудном  пайке,  ибо  неразбериха  на
транспорте путала графики доставки провизии.
   Вопрос о голоде в городах - это был  тот  каверзный  оселок,  на  котором
царское правительство наглядно оттачивало свое бюрократическое бессилие...

   Время испытания массам надоело,
   Дело пропитания - внутреннее дело.
   Сытно кто обедает или голодает -
   Про то Попка ведает, про то Попка знает.

   Стихи требуют  комментариев:  Протопопов  заверил  царя,  что  разрешение
продовольственного кризиса  он  берет  на  себя,  как  частное  дело  своего
министерства. Не в меру словоточащий министр бросил в публику, словно камень
в нищего, страшное откровенное признание: лозунг "Все для войны!"  обратился
в лозунг  "Ничего  для  тыла!".  Протопопов  замышлял  величественную  схему
продовольственной диктатуры - иллюзию, каких у него было немало,  но  высшую
власть империи уже охватывал паралич... Власть!  Она  отвергла  Протопопова,
как выскочку. С осени 1916 года  министры  начали  саботаж,  и  все  решения
Протопопова (пусть даже разумные) погибали в закорючках возражений, пунктов,
циркуляров  и  объяснительных  записок.   Новоявленный   диктатор   оказался
трусливым зайцем, а министры скоро  почуяли,  что  этот  суконный  фабрикант
боится их громоздких кабинетов,  он  готов  встать  навытяжку  перед  тайным
советником в позлащенном  мундире  гофмаршала.  Протопопов  уже  не  вылезал
из-под жестокого обстрела  печати,  он  превратился  в  удобную  мишень  для
насмешек. Наконец, в думских  кругах  извлекли  на  свет  божий  и  свидание
Протопопова с Варбургом в Стокгольме; имя  министра  внутренних  дел  отныне
ставилось в один ряд с именами Распутина, Манасевича-Мануйлова,  Питирима  и
Штюрмера...  До  царя  дошли  слухи  о  недовольстве  в   Думе   назначением
Протопопова; Николай II заметил вполне резонно:
   -  Вот  пойми  их!  Сами  же  выдвигали  Протопопова,  он  был  товарищем
председателя Родзянки, который  прочил  его  на  пост  министра  торговли  и
промышленности.  А  теперь,  когда  я  возвысил  Протопопова,  они  от  него
воротятся... Эти господа во фраках сами не ведают, кого  им  нужно  на  свою
шею!
   Протопопов горько плакал перед царем в Ставке:
   - Государь, я оплеван уже с ног до головы... За кулисами правительства он
выработал каверзный ход, одобренный в домике Вырубовой, и явился к Родзянке:
   - По секрету скажу: есть предположение сделать вас министром  иностранных
дел и... премьером государства. Эх,  чудить  так  чудить!  Родзянко  на  это
согласился.
   - Но, - сказал, - передайте государю, что, став премьером, я прошу его не
вмешиваться в назначения мною министров. Каждого я назначу сроком не  меньше
трех лет, чтобы не было  больше  чехарды.  Императрица  не  должна  касаться
государственных дел. Я сошлю ее в Ливадию,  где  до  конца  войны  стану  ее
держать под надзором полиции. А всех великих князей я разгоню...
   Задобрить Думу не удалось, и  тогда  Протопопов  решил  ее  напугать.  Он
появился в Таврическом дворце, с вызовом бравируя перед депутатами новенькой
жандармской формой, узкой в талии.
   - Зачем вам этот цирк? - спросил его Родзянко.
   - Как шеф жандармов, я имею право на ношение формы.
   -  Но,  помимо  права,  существует  еще  и  мораль...  Потом,  наедине  с
Родзянкой, министр сказал:
   - Вы бы знали, какая у нас  императрица  красивая,  энергичная,  умная  и
самостоятельная... Почему вы не можете подружиться?
   Родзянко тронул октябриста-жандарма за пульс.
   - А где вы вчера обедали?
   Протопопов сознался, что гостил у Вырубовой.
   - А ужинали у Штюрмера?
   - Откуда вы это узнали? - вырвалось у Протопопова.
   - В ближайшие дни Дума потребует у вас объяснений...
   Публичное  оплевывание  диктатора  состоялось  19  октября  на   квартире
Родзянки... Протопопов,  как  токующий  глухарь,  часто  закатывал  глаза  к
потолку и бормотал:
   - Поверьте, товарищи, что я  способен  спасти  Россию,  я  чувствую,  что
только я (!) еще могу спасти ее, матушку...
   Думский депутат Шингарев, врач по профессии,  толкнул  хозяина  в  бок  и
шепнул:
   - Начинается... прогрессивный паралич.
   - Вы думаете, это не транс?
   - Нет, сифилитический приступ... Потом это пройдет, но сейчас  общение  с
ним затруднено. Я таких уже встречал...
   Стенограмма беседы рисует  картину  того,  как  торжественно  происходило
оплевывание. Милюков начал повышенным тоном:
   - Вы просите нас говорить как товарищей.  Но  человек,  который  вошел  в
кабинет Штюрмера, при котором освобождены Сухомлинов  и  Манасевич-Мануйлов,
человек,  преследующий  свободу  печати  и  дружащий  с  Распутиным,   нашим
товарищем быть не может!
   - О Распутине я хотел бы ответить, но это секрет, - шепнул Протопопов.  -
Я хотел столковаться с Думой, но вижу ваше враждебное  отношение...  Что  ж,
пойду своим путем!
   - Вы заняли место старика Хвостова (Это А.А.Хвостов, родной дядя А. Н.
   Хвостова, о котором  мною  говорилось.),  -  заметил  Шингарев,  -  место
человека,  который  при  всей  его  реакционности  не  пожелал   освобождать
Сухомлинова... Вы явились к нам не в  скромном  сюртуке,  как  того  требует
приличие, а в мундире жандарма. К товарищам так не ходят! Вы  хотите,  чтобы
мы испугались вас?
   - Я личный кандидат государя, которого я узнал и полюбил. Но  я  не  могу
рассказывать об интимной стороне этого дела...
   Не забыли  и  Курлова!  Протопопову  напомнили  о  его  роли  в  убийстве
Столыпина, на что министр огрызнулся - Курлов  никого  не  убивал.  Тогда  в
разговор вклинился националист Шульгин:
   - Я доставлю вам несколько тяжелых минут. Мы не знали, как думать: вы или
мученик, пошедший туда (Шульгин показал на потолок пальцем),  чтобы  сделать
что-либо для страны нужное, или просто честолюбец? Ваш  кредит  очень  низко
пал...
   Протопопов - в раздражении:
   - Если здесь говорят, что меня больше не уважают, то на  это  может  быть
дан ответ с пистолетом в руках... Туда (он тоже показал пальцем на  потолок)
приходит масса обездоленных, и никто еще от меня не уходил, не облегчив души
и сердца...  Я  исполняю  желания  моего  государя.  Я  всегда  считал  себя
монархистом. Вы хотите потрясений? Но этого вы не добьетесь. Зато вот  я  на
посту министра внутренних дел могу кое-что для России сделать!
   Ему сказали, что сейчас страна в таком состоянии, что "кое-что" сделать -
лишь усугубить положение. Лучше уж не делать!
   - Это недолго - уйти, - реагировал Протопопов. - Но кому передать власть?
Вижу одного твердого  человека  -  это  Трепов.  Вновь  заговорил  профессор
истории Милюков:
   - Сердце теперь должно молчать. Мы здесь не добрые  знакомые,  а  лица  с
определенным политическим весом. Протопопов отныне для меня - министр, а я -
представитель партии, приученный ею к политической ответственности...
   Уместно вспомнить не старика, а молодого Хвостова, бывшего нашего коллегу
и тоже ставшего эмвэдэ!  Почему  же  назначение  Протопопова  не  похоже  на
назначение Хвостова? Хвостов принадлежал к  самому  краю  правизны,  которая
вообще не считалась с мнением общества.  А  на  вас,  Александр  Дмитриевич,
падал  отблеск  партии  октябристов.  За  границей  вы  тоже  говорили,  что
монархист. Мы все здесь монархисты...
   - Да, - вскричал Протопопов, - я всегда был монархистом. А  теперь  узнал
царя ближе и полюбил его... Как и он меня!
   Нервное состояние министра стало внушать депутатам серьезные опасения,  и
граф Капнист поднес ему стакан с водою.
   - Не волнуйтесь, - записаны в стенограмме  слова  графа.  Выхлебав  воду,
Протопопов отвечал - с надрывом:
   - Да, вам-то хорошо сидеть, а каково мне? У вас графский титул и  хорошее
состояние, есть связи. А я...
   - А я еще не кончил, - продолжал Милюков. - Когда был  назначен  Хвостов,
терпение нашего народа не истощилось  окончательно.  Для  меня  Распутин  не
самый главный государственный вопрос... Мы дошли до момента, когда  терпение
в стране истощено...
   Спокойным голосом завел речь врач Шингарев:
   - Вы назвали себя монархистом. Но, кроме царя, есть еще и Родина! А  если
царь ошибается, то ваша обязанность, как монархиста,  любящего  этого  царя,
сказать ему, в чем он ошибается.
   - Доклады царю не для печати, их и цензура не  пропустит!  Опять  влез  в
разговор историк Милюков:
   - Я по поводу того, что вам некому передать свою власть. Вы  назвали  тут
Трепова! Нужна не смена лиц, а перемена режима. Наконец-то врезался в беседу
и сам Родзянко:
   - Согласен, что нужна перемена всего режима...
   Протопопов разрыл  портфельные  недра,  извлек  оттуда  записку  сенатора
Ковалевского о продовольственном кризисе.  Снова  закатывая  глаза,  подобно
ясновидящему, министр сообщил:
   - Меня! Лично меня государь просил уладить вопрос с едой. Я  положу  свою
жизнь, дабы вырвать Россию из этого хаоса...
   Он с выражением, словно гимназист на уроке словесности, читал вслух чужую
записку, часто напоминая:  "Господа,  это  государственная  тайна",  на  что
каждый раз Милюков глухо ворчал: "Об этой  вашей  тайне  я  еще  на  прошлой
неделе свободно читал в газетах". Вид министра был ужасен,  и  граф  Капнист
забеспокоился:
   - Александр Дмитрич, откажитесь  от  своего  поста.  Нельзя  же  в  вашем
состоянии управляться с такой державой.
   - И не ведите на гибель нас, -  добавил  Милюков.  Стенограмма  фиксирует
общий возглас депутатов:
   - Идите спать и как следует выспитесь.
   Шингарев настаивал на принятии дозы снотворного.  Все  разошлись,  только
Протопопов еще сидел у Родзянки. Это было невежливо, ибо семья давно  спала,
хозяин дома зевал с  таким  откровением,  словно  спрашивал:  "Когда  же  ты
уберешься?" Но  Протопопова  было  никак  не  выжить.  Часы  уже  показывали
полчетвертого ночи, когда Родзянко буквально вытолкал гостя за дверь.
   - Все уже ясно. Чего же тут высиживать?

****

   Сунув озябшие руки в неряшливо  отвислые  карманы  паль-то,  под  которым
затаился изящный мундир шефа  корпуса  жандармов,  министр  внутренних  дел,
шаркая ногами, плелся через лужи домой...
   "Обидели, - бормотал он, - не понимают... Изгадили и оплевали лучшие  мои
чувства и надежды.  Неужели  я  такой  уж  скверный?  Паша-то  Курлов  прав:
завидуют, сволочи, что не их, а меня (меня!) полюбил государь император..."
   Фонари светили тускло. Сыпал осенний дождик.
   Девочка-проститутка шагнула к нему из подворотни.
   - Эй, дядечка, прикурить не сыщется?
   Глухо и слепо министр прошел мимо, поглощенный мыслями о  той  вековечной
бронзе, в которую  он  воплотится,  чтобы  навсегда  замереть  на  брусчатке
площади - в центре России, как раз напротив Минина и Пожарского.
   "Они  спасли  Русь  -  и  я  спасу!"  Но  это  произойдет  лишь   в   том
исключительном  случае,  если  Протопопову  удастся  разрешить  два  поганых
вопроса  -  еврейский  (с  его  векселями)  и   продовольственный   (с   его
"хвос