а? Ведь он там какой-то компот мне оставил.  Уж  на  что  я,  человек
опытный, и то не мог разобраться!
   Весной 1909 года царь принял Редигера в бильярдной.
   - Александр  Федорович,  вы  прекрасно  выглядите.  -  Сверкнув  стеклами
пенсне, Редигер поклонился; Николай II точно положил шар в узкую лузу. - Мне
всегда было приятно служить с вами, и от ваших  сугубо  научных  докладов  я
испытывал подлинное наслаждение. Мною уже подписан  рескрипт  о  награждении
вас орденом Александра Невского. - Редигер снова поклонился,  а  царь  долго
намеливал кий. -  Однако,  -  сказал  он,  -  допустив  послабления  думским
демагогам, вы потеряли авторитет в  армии  и...  Вы  потеряли  мое  монаршее
доверие!
   Редигер понял - это отставка (под чистую).
   - Когда прикажете сдать дела? - спросил он.
   - Почему вы не спрашиваете - кому?
   - Я догадываюсь, ваше величество...
   Сухомлинов стал военным министром и, вернувшись от государя, был страстно
расцелован Екатериной Викторовной.
   - Боже, мой пупсик - Мольтке... Как я  счастлива!  Наклонись  ко  мне:  я
поцелую тебя в самую серединку моей дорогой лысины.
   Расцвет карьеры малость изгадила столичная пресса, неодобрительно  именуя
"пупсика" Мардохеем, а грамотный читатель намек сразу  понял,  ибо  Мардохей
был дядей библейской Эсфири... Начинался медовый месяц  стареющего  павиана!
Боже упаси утомлять его величество схемами, картограммами  или  таблицами  с
коэффициентами полезного действия. Рассказав царю свежий анекдот, Сухомлинов
выгружал на стол эскиз юбилейного значка, куски цветного  сукна  для  пошива
новых мундиров. Император отодвигал в  сторону  модели  остроконечных  пуль,
оставшиеся еще от Редигера, с удовольствием  прикладывал  к  своему  мундиру
новую тряпочку. С антресолей спускалась императрица, втроем они прикидывали,
красиво ли будет выглядеть синий лацкан на желтом фоне... В эти дни Германия
переслала России угрожающую ноту, больше похожую на  ультиматум,  по  поводу
Боснийского вопроса, Берлин почта приказывал уступить Австрии, и Николай  II
с логикой (которая недоступна моему пониманию) сказал Сухомлинову:
   - Мощь нашего государства ослаблена, мы сейчас неспособны вести войну,  а
потому (?), Владимир Александрович, я прошу вас поскорее разобраться с женой
господина Буговича...
   Вернувшись из Царского Села,  русский  Мольтке  почему-то  никак  не  мог
попасть в свою спальню. Когда же достучался, то дверь  ему  открыл  цветущий
кавказец с длинным унылым носом.
   - Позалуста, - сказал радушно. - Мы вас так  здали!  Это  был  миллионер,
бакинский нефтепромышленник Леон  Манташев.  Он  как  ни  в  чем  не  бывало
рассказывал:
   - Мы вот тут с Екатериной Викторовной увлеклись мечтами. Я  соблазняю  ее
ехать в Египет смотреть пирамиды фараонов.
   - А я не поеду, - сказала Екатерина Викторовна тоном капризной девочки. -
На кого я оставлю моего пупсика?
   Сухомлинов с чувством поцеловал ей ручку.
   - Леон Александрыч, я вручаю вам свое сокровище. А тебе,  Катенька,  надо
видеть мир. Во всей его необъятности. Ты ведь теперь столичная дама!
   Поезжай, душечка...
   Манташев с глубоким вздохом воззрился на часы.
   -  Очень  заль  расставаться,  но  мне  пора.  Екатерина  Викторовна,  не
отказывайтесь от  лицезрения  египетских  пирамид.  Из  Египта  мы  навестим
римские бани Каракалла, где еще сохранились фрески, из коих наглядно  видно,
что способы человеческой  любви  в  древнем  мире  были  таковы  же,  что  и
сегодня...
   Далее "молодая" жизнь Сухомлинова созидалась  уже  на  прочной  нерушимой
основе: он давал пятьдесят рублей - на  булавки,  Манташев  добавлял  к  ним
пятьсот - на шляпку, Сухомлинов клал пятьсот рублей -  на  платье,  Манташев
тут же добавлял еще пять тысяч - на обретение модной шубы из шкур леопарда.
   Сухомлинов денег на Катеньку не жалел. Манташев тем более не жалел их...
   Ну, а что тут можно еще добавить? Известно, что счастлив в  любви  только
тот, кто счастлив. Да и разве цветущая госпожа министерша не стоила  честных
мужских расходов?
   - Мой пупсик - Мольтке, - и поцелуи, поцелуи... Эх, повезло  же  человеку
на старости лет!

****

   Побирушка начал еще с порога кабинета:
   - Владимир Александрович, все уже знаю... все! Меня не обманешь.
   Видел уже. Как же! Кто не побежит смотреть  Екатерину  Викторовну?  Таких
дураков в Петербурге нет... все бегают и все любуются. Сегодня имел  счастие
поднести ей фиалки...
   Андронников уселся в кресло напротив Сухомлинова, уверенным жестом выбрал
из коробки сигару.
   - Конечно, - сказал он, втыкая  ее  в  жирный  рот,  -  Москва  не  сразу
строилась, и счастье надо добывать в бою... Знаю! Все знаю. Извещен. В  этом
бракоразводном процессе могут возникнуть нежелательные трения.  Понимаю.  Их
надобно избежать. А посему полагаю, что без лжесвидетельства не обойтись...
   - Как вы сказали? - навострился Сухомлинов.
   - Ведь этот буйвол Бутович уперся в закон.  Вот  если  бы  он,  допустим,
сблудил... тогда было бы очень хорошо!
   - Михаила Михайлыч, что вы предлагаете?
   - Это вы мне предлагаете... всего тысячу рублей.
   - Зачем?
   - Как зачем? А кто в Париж поедет?
   - Простите, а зачем ехать в Париж?
   - Ах, боже мой, я же русским языком толкую вам,  Владимир  Александрович,
что нужна справка... Справка о том, что  муж  Екатерины  Викторовны  не  раз
прелюбодействовал.
   - С кем? - отупело спросил Сухомлинов.
   - С мадемуазель Гастон... с гувернанткой! Сухомлинов  долго  тряс  жирную
руку Побирушки.
   - Ради бога, голубчик, выручите... Екатерина Викторовна исстрадалась.
   Бедняжка! Вы даже не знаете, как этот  изверг  Бутович  тиранил  скромную
женщину... А чем кормил, знаете?
   - Еще не выяснил.
   - Овсянкой! - доложил военный министр.
   - С ума можно сойти, - отвечал Побирушка.
   - Такую женщину и кормить овсянкой? Это не просто  разврат  -  утонченный
разврат! Такой человек только и мог сожительствовать с гувернанткой...
   Получив командировочные от министерства,  Побирушка  смотался  в  Европу,
откуда вывез на родину справку  о  том,  что  мадемуазель  Гастон  незаконно
сожительствовала с господином Бутовичем, и эту справку поместили в святейший
Синод, ведавший на Руси бракоразводными делами. Но тут  мадемуазель  Гастон,
прослышав об этом, отдала себя в руки медицинской  экспертизы  Парижа,  и  в
архивах Синода появилась еще одна справка о том, что госпожа  Гастон  до  33
лет сохранила целомудрие... Сухомлинов пребывал в панике: "Ну,  кто  же  мог
подумать такое о француженке? Кошмар... Ах, как она подвела нас!"
   Нравственность гувернантки Гастон неожиданно обрела мощный  международный
резонанс: посол Франции явился  в  министерство  иностранных  дел  и  принес
Извольскому протест от имени Французской республики (наши историки отмечают,
что протест был "пламенный")! Побирушка сунулся было в Синод, но  из  покоев
выскочил  разгневанный  митрополит  Владимир,  главный  эксперт   по   части
разводов.
   - Прочь, нечестивец! - заорал он, взмахивая посохом. - Я  кого  только  в
своей жизни не разводил, но в таких  гнусных  помойках,  как  ваша,  еще  не
копался... Сухомлинов - уже не мальчик, мог бы и успокоиться.  Не  будет  им
божьего благословения!
   Побирушка стакнулся с Альтшуллером. "Ну, а  теперь  что  нам  делать?"  -
спросили они друг друга... "Черный кабинет"  вскоре  перехватил  два  письма
Сухомлинова, посланные им в Киев к сахарозаводчику  Льву  Бродскому;  в  них
министр открыто выражал свое  желание  видеть  Бутовича  отравленным.  Потом
многие документы из сейфов Синода пропали,  а  митрополит  Владимир  слег  в
постель, убежденный, что кто-то подмешал ему в пищу яд. Бутович с малолетним
сыном от Екатерины Викторовны таскался по заграницам,  проедая  по  курортам
доходы от своего чернозема, потом  решил  вернуться  домой,  чтобы  (как  он
говорил) "искать правды у царя". На пограничном вокзале в Эйдкунене в купе к
нему подсел тучный господин восточного типа, который сказал:
   - Владимир Николаевич, если вы пересечете границу империи,  вы  сразу  же
будете арестованы как германский шпион...
   В  эти  дни  Екатерина  Викторовна  проговорилась  перед  своей   дальней
родственницей - госпожой Червинской:
   - Ах, Наташа! Да я скорее лягу на  рельсы,  как  Анна  Каренина,  но  уже
никогда не вернусь на бутовичский хутор...
   Одетая с вызывающей роскошью,  она  теперь  обедала  только  у  Кюба  или
Донона, где публика, привлеченная скандальным разводом, шепталась о ней:
   "Вот сидит штучка Сухомлинова!", и это ей даже льстило (она согласна быть
хоть "штучкой"). Громадную поддержку оказывал им сам царь.  Николай  II  еще
смолоду, когда командовал батальоном преображенцев, поощрял браки офицеров с
женщинами скомпрометированными. Каждый, кто женился  на  падшей  особе,  мог
рассчитывать на его благосклонность и быстрое продвижение  по  службе.  Царь
вызвал обер-прокурора Лукьянова.
   - Я не хотел бы вмешиваться в дела Синода, но поймите меня правильно:
   Сухомлинов должен жениться на госпоже Бутович, чтобы министр мог спокойно
трудиться на благо отечества.
   Лукьянов согласился дать развод, но съязвил:
   - Поймите и нас, государь! Каково же будет положение Синода, если  каждый
новый министр для того, чтобы спокойно трудиться на благо  отечества,  будет
уводить от мужей чужих жен?
   Николай II рассмеялся и сказал любезно:
   - Войдем в положение Сухомлинова - ему уже на седьмой десяток, так  дадим
же старику побаловаться перед смертью.
   "Баловство"  закончилось  ритуалом  свадьбы,  шаферами  в  которой   были
Побирушка и Альтшуллер, причем Побирушка сказал:
   - Владимир Александрыч, в кавалерии всегда существует  падеж  лошадей,  а
шкурами, снятыми с них, никто не озабочен. Позвольте сдиранием шкур заняться
мне... вполне бескорыстно!
   - Я понимаю, - отвечал Сухомлинов, - что корысти тут  нету,  одна  чистая
трогательная романтика и... шкурная забота!
   После свадьбы бакинский миллионер Леон Манташев сразу  же  повез  госпожу
министершу лицезреть пирамиды в Египте,  откуда  они  завернули  в  Рим  для
осмотра  банных  фресок  Каракалла.  Из  интересного  путешествия  Екатерина
Викторовна  вернулась  подвижной,  сильно  загорелой,  а  шею  ее   окружало
драгоценное колье, словно выкраденное из гробницы египетской Клеопатры.
   - Сколько ж, Катя, ты заплатила за эту прелесть?
   - Это дешевка, пупсик, в Каире никто даже не смотрит... Сухомлинов  вдруг
загрустил:
   - Скажи, птичка моя, а Леон Александрович... он случайно  не  делал  тебе
никаких игривых предложений?
   Госпожа министерша погрузилась в обморочное состояние:
   - Как ты мог подумать? - разрыдалась она. - Я свято  несу  свой  крест  -
быть женою великого человека!

****

   Ах, читатель! Я ведь не бездушная  литературная  машина  и,  когда  пишу,
переживаю за своих героев. Честно скажу - мне иногда и жалко  этого  старого
человека в красных штанах. Сидел бы себе в Тамбове,  командуя  кавалерийской
дивизией, "винтил" по маленькой в клубе, "цукал" на смотрах господ корнетов,
качал на коленях белокурых внучек - и все было бы в порядке. Так  нет,  черт
возьми! Царь велел ему стать "историческим человеком", и Сухомлинов...  стал
им. Весною 1917 года его окружила  яростная  толпа.  Под  градом  кулаков  и
насмешек оплеванный старик уже не будет понимать, что  происходит,  и  тогда
неуместным покажется белый Георгиевский крест на его  шее  -  ведь  это  его
славное прошлое, его молодость, когда он отлично  сражался  в  седле.  Затем
наступит жалкое прозябание в Берлине,  где,  оглохший  и  глупый,  он  будет
писать всякую ерунду, чтобы самому очиститься, а других испачкать.
   В необъятном море белоэмигрантской литературы книги Сухомлинова  -  самые
плачевные. В них нет даже злости - лишь обиды да кляузы. И глаза старику уже
не закроет Екатерина  Викторовна...  Великие  события  мира  растворили  эту
женщину в себе, будто жалкую муху, упавшую в чан с кипящей кислотой.

6. БАРХАТНЫЙ СЕЗОН

   Бархатный сезон в разгаре... Наезжающие  в  Ялту  бездельники,  гуляя  по
окрестностям, упирались в ограду с надписью:

ЛИВАДИЯ. ИМЕНИЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

   - Сюда нельзя, - словно из-под земли появлялись  охранники.  -  Требуется
особое разрешение ялтинского градоначальника...
   Вокруг Ливадийского дворца, под шум тополей и кипарисов, свежо  и  молодо
звенели фонтаны - Мавританский, Венера, Нимфа и прочие. Ветер с моря доносил
до  помазанников  божиих  очаровательные  ароматы   экзотических   растений,
всхоленных  в  оранжереях.  По  вечерам   над   Ялтою   разгоралось   зарево
электрических огней, туда спешили ночные пароходы, там люди  фланировали  по
бульварам, танцевали  на  площадках,  окруженных  фонариками,  ели  и  пили,
поднимая бокалы за прекрасных дам, по-своему они были счастливы, и бархатный
сезон в Ялте - это, конечно, чудо! I По воздушной  перголе,  увитой  розами,
гуляли царица и Вырубова с русско-татарскими разговорниками в руках.
   - Я боюсь - бен коркаим, мы боимся - бизлер коркаимыс, - твердили они.  -
Бабочка - кобелек, баня - хамам, блоха  -  пире,  я  люблю  -  бен  северым,
пистолет - пыштоф...
   Вдали шумела праздничная Ялта, там играли оркестры.
   - Скажи, - спросила императрица, - тебе никогда не хочется  вырваться  из
этой золотой клетки на волю?
   - Иногда мне, правда, скушно, - созналась Вырубова. Александра  Федоровна
окунула лицо в ворох прохладных роз, ее рука  забросила  в  кусты  татарский
разговорник.
   - Мне тоже надоела эта... тюрьма!
   Крайности всегда имеют тяготение одна к другой, как полюса магнитов.
   Парижский апаш читает роман из жизни маркизы, а сама маркиза читает роман
из жизни апашей. Царям тоже иногда бывало любопытно подсмотреть  недоступную
народную жизнь.
   - Сана, - вдруг предложила Вырубова, - отсюда  до  Ялты  извозчики  берут
полтинник. Оденемся попроще и будем вести себя как обычные гуляющие  дамы...
Ведь на лбу у нас не написано, что ты царица, а я твоя приближенная...
   Взяли извозчика, покатили. Аписа оборачивалась:
   - Как-то даже странно, что нас никто не охраняет.
   - Странно или страшно?
   - И то и другое. Ощущение небывалой остроты...
   - Вот видишь, как все хорошо! Извозчик спросил, куда их везти в Ялте.
   - Высади возле "Континенталя".
   - Но там дорого берут, - заволновалась царица.
   - Ладно. Тогда возле "Мариино", там дешевле...
   На открытой веранде  "Мариино"  они  ели  мороженое,  потом  с  некоторой
опаской вышли на Пушкинский бульвар. Ялта город странный: каждый приезжий  -
барин, каждый ялтинец - лакей барина. Подруги были в больших  шляпах,  тульи
которых обвивала кисея, обе в одинаковых платьях, с  одинаковыми  зонтиками,
на которые опирались при ходьбе, как на тросточки.
   - Как интересно, - говорила императрица, вся замирая.  -  Воображаю,  как
мне попадет от Ники, когда он узнает...
   На лбу у них - да! - ничего написано не было. Но все-таки,  смею  думать,
что-то было там написано. Потому что один молодящийся жуир наглейше заглянул
под шляпу императрицы. - Недурна, - сказал он и побежал  за  ней  следом.  -
Мадам, приношу извинения за навязчивость, но желательно...
   - Пойдем скорее, - сказала Анютке царица. Ухажер не отставал:
   - Мадам, всего один вечер. Три рубля вас устроят? Вырубова едва поспевала
за императрицей.
   - Боже, за кого нас принимают!
   Сбоку подскочил пижон, беря Анютку под руку.
   - Чур, а эта моя... обожаю многопудовых! Назревал  скандал.  Вырубова  не
выдержала:
   - Отстаньте! Вы разве не видите, кто перед вами?
   - Видим...  или  вам  пяти  рублей  мало?  Александра  Федоровна  истошно
закричала:
   - Полиция! Городово-ой, скорее сюда...
   Не спеша приблизился чин - загорелый как черт.
   - Чего надо? - спросил меланхолично.
   - Я императрица, а эти вот нахалы...  Раздался  хохот.  Собиралась  толпа
любопытных.
   - Пошли, - сказал городовой, хватая Алису за локоть.
   - Я  императрица...  Как  ты  смеешь!  -  вырывалась  она.  Другой  рукой
полицейский схватил и Вырубову:
   - А ты тоже... в участке разберутся...
   К счастью, в толпе оказался богатый крымский татарин  Агыев,  который  не
раз бывал в Ливадии, где продавал царю ковры.
   - Бен коркаим! - крикнула ему царица по-татарски.
   - Бизлер коркаимыс, - тоненько  пропищала  Вырубова...  Агыев  решительно
отбросил руки городового.
   - Дурак! Или тебе в Сибирь захотелось?.. Пока они так общались с  внешним
миром, вся Ливадия перевернулась в поисках пропавших. Николай II был страшно
бледен.
   - Где вы пропадали? - набросился он на жену.
   - Ники, какой ужас! Меня  сейчас  приняли  за  уличную  даму,  и  знаешь,
сколько мне предлагали?..
   - Хорошо, что тебя не приняли за царицу, - в  бешенстве  отвечал  Николай
II. - А сколько тебе давали, я не желаю знать.
   - Нет, ты все-таки знай, что давали три рубля.
   - А за меня целых пять, - ехидно вставила Анютка.

****

   - Представляю, - сказал Столыпин, завивая усы колечками, - как оскорблена
императрица, что за нее давали на два рубля меньше...  Впрочем,  ей  попался
какой-то дурак, который плохо знаком с подлинным ялтинским прейскурантом!
   Вися на волоске, почти на  грани  ежедневной  отставки,  Петр  Аркадьевич
умышленно бойкотировал молодую  царицу,  сознательно  раздувал  слухи  о  ее
психической ненормальности и лесбиянской привязанности к Вырубовой; он делал
ставку на императрицу старую - на Гневную. А на его столе неустанно  трещали
телефоны.
   - У аппарата Столыпин, - говорил он, и на  другом  конце  провода  вешали
трубку. - Это, знаете, зачем звонят? Проверяют - сижу ли я на месте или меня
уже сковырнули в яму?
   Он принял синодского обер-прокурора Лукьянова.
   - Сергей Михайлыч, надо что-то делать с Илиодором... Он, дурак,  зарвался
до того, что уже не понимает, где лево, где право,  хоть  привязывай  к  его
лаптям сено-солому.
   Лукьянов,   профессор    общей    патологии    и    директор    института
экспериментальной медицины, попал в  синодскую  кастрюлю,  как  неосторожный
петух. Он был приятелем и ставленником Столыпина, которому, естественно,  во
всем и повиновался.
   - Но помилуйте, -  сказал  он,  -  что  я  могу  сделать,  если  Илиодора
поддерживает какой-то Гришка Распутин?
   - Не "какой-то", - поправил его Столыпин.  -  К  великому  всероссийскому
прискорбию, я должен заметить, что возле престола зародилась новая  нечистая
сила. И если мы сейчас не свернем Гришке шею на сторону,  тогда  он  свернет
шею всем нам! - Премьер извлек из стола досье.  -  Вот  бочка  с  грязью,  в
которой собраны богатейшие материалы об этом псевдонародном  витязе.  Это  я
затребовал в департаменте  полиции,  и  там  покривились,  но  дело  дали...
Грязный  мужик  позорит  монарха  на  всех  углах,   а   сам   монарх,   наш
инфанттерибль, этого не понимает. Посему мы, здравые  люди,  должны  открыть
государю глаза!
   - Вы хотите говорить с ним?
   - Если выслушает...
   Вечером  в  Зимнем  дворце  премьера  навестил   вежливо   пришептывающий
Извольский, который не расставался с моноклем, но  не  умел  его  носить,  и
потому лицо  министра  постоянно  искажала  гримаса  тщательного  напряжения
лицевых мускулов. Боснийский кризис решил отставку Извольского,  и  Столыпин
для заведования  иностранными  делами  уже  готовил  своего  родственника  -
Сазонова... Берлин исподволь бужировал войну,  а  германский  генштаб  решил
"создать в России орган печати,  политически  и  экономически  обслуживающий
германские интересы". Для этого совсем не обязательно создавать в Петербурге
новый печатный орган - еще удобнее перекупить  старую  газету,  авторитетную
средь читателей.
   - "Новое Время", - доложил Извольский, - как раз  и  попало  под  прицел.
Сегодня мне позвонил профессор Пиленко, старый суворинский холуй. Он сказал,
что немцы действуют через Манасевича-Мануйлова, а денег не жалеют...  Беседа
с Пиленко прервалас