ь, ибо ко мне вдруг явился сам германский  посол  -  граф
Пурталес. Пурталес был явно смущен и грыз зубами трость...  "Разговор  между
нами, - сказал он, - пусть и останется  между  нами.  Но  я  попал  в  очень
неловкое положение. Берлин перевел в мое распоряжение восемьсот тысяч рублей
для подкупа вашей русской прессы".
   - Так, - кивнул Столыпин. - Дальше?
   - Дальше я постарался свести разговор к шутке.
   - Правильно сделали! Пурталес  пошел  на  открытие  тайн  Берлина  только
потому, что он, мудрый дипломат, боится войны Германии с нами. Он  понимает,
как далеко заведет нас эта война. А что касается Манасевича-Мануйлова, то...
я вам покажу!
   Столыпин извлек из  ящика  стола  громадное  донесение  о  провокаторских
происках  Манасевича-Мануйлова,  украшенное   резолюцией   премьера:   "ПОРА
СОКРАТИТЬ МЕРЗАВЦА. СТОЛЫПИН".
   За окном вдруг громыхнул бурный ливень. Извольский откланялся, сказав  на
прощание:
   - Сейчас в Ялте бархатный сезон, вообще-то принято...
   - Да, да! - перебил его Столыпин. - Я уже знаю, что вы скажете.
   Обычно принято от царей приглашать своих министров в Ливадию ради отдыха,
но в эту осень царь не позвал - ни меня, ни вас, ни Лукьянова... Отчего так,
как вы думаете?
   - Я об этом не думаю.
   - А я думаю... Всего хорошего. Мне надо выспаться.

****

   Бархатный сезон начался анекдотом - анекдотом и закончился. 24 октября  в
пьяную голову царю взбрело одеться в солдатскую форму при полной выкладке  -
со скаткой шинели, с брякающим котелком и с винтовкой, взятой "на плечо".  В
таком виде, сильно шатаясь, он продефилировал по Ялте, и  в  пьяном  солдате
все узнали царя. В дождливом Петербурге Столыпин, прослышав об этом  казусе,
был вне себя: "Какой позор! Теперь надо  спасать  этого  комика..."  Премьер
срочно выехал в Крым, проведя в душном вагоне 39 часов долгого пути; в вагон
к нему забрался журналист из влиятельной газеты "Волга", и  ночью  Столыпин,
блуждая вдоль ковровой дорожки, крепко сколачивал фразы интервью.
   - Дайте мне, - диктовал он, - всего двадцать лет внутреннего  и  внешнего
покоя,  запятая,  и  наши  дети  уже  не  узнают  темной  отсталой   России,
восклицание. Абзац. Вполне мирным путем, запятая или тире, как вам  удобнее,
одним только русским хлебом мы способны раздавить всю Европу...
   В Ливадии его ждал пристыженный пьянкой царь.
   - Вам предстоит реабилитировать себя...
   Николай  II  покорно  подчинился  На  него  снова   напялили   солдатское
обмундирование. Он, как бурлак в ярмо, просунул голову в  шинельную  скатку,
вскинул винтовку "на плечо". Столыпин царя не щадил" в  ранец  ему  заложили
сто двадцать боевых патронов, а сбоку пояса привесили шанцевый инструмент  и
баклагу с водой.
   - Не забудьте отдавать честь офицерам!
   Николай II  маршировал  десять  верст,  после  чего  подставил  себя  под
объективы фотоаппаратов. Для ликвидации  скандала  всему  делу  придали  вид
преднамеренности - будто бы царь-батюшка, в  неизреченной  заботе  о  нуждах
солдатских, решил на себе испытать, какова солдатская лямка. Этим  повторным
маневром  (проделанным   уже   в   трезвом   состоянии)   хотели   возбудить
патриотический восторг армии. Однако русский солдат царю не поверил.
   Историк пишет: "Солдат очень хорошо понял, что царь "дошел".
   Но не до солдатской участи,  а  до  той  грани,  за  которой  алкоголикам
чудятся зеленые змии, пауки и другие гады!"
   Разобравшись с царем, Столыпин вернулся в столицу, затуманенную  дождями.
Низкие темные тучи проносило над Невою.
   - Пора спускать собаку с цепи, - распорядился премьер. - Разрешаю  начать
в прессе антираспутинскую кампанию. Распоряжение негласно. Пусть  газеты  не
стесняются. Правда,  тут  есть  опасность,  что,  задевая  Гришку,  невольно
заденут и честь царской фамилии. Не спорю, кое-кто заплатит  мне  штрафы  за
оскорбление его величества, но это дело уже десятое...
   В кабинет, кося плечами, вдвинулся генерал Курлов с замашками  удачливого
уголовника. Не так давно - за расстрел демонстрации в Минске - под ноги  ему
швырнули бомбу-самоделку, но Курлов остался цел.  Сейчас  жандарм  обхаживал
графиню Армфельдт, успешно отбивая ее от своего  подчиненного  Вилламова,  а
перед свадьбой Курлов торопливо  залечивал  в  клинике  Джамсарана  Бадмаева
какую-то слишком подозрительную язву на ляжке.
   - Распутин... пропал! По некоторым сведениям филеров, он  брал  в  кассах
билет до Саратова или до Царицына.
   - Чего ему там надобно? - удивился Столыпин.
   - Саратовский епископ Гермоген  приютил  иеромонаха  Илиодора,  а  теперь
Илиодор перетягивает к себе Гришку Распутина...
   - Чтоб они сдохли! - закрепил разговор Столыпин. Ночью он не мог  уснуть.
Ольга Борисовна спросила:
   - Пьер, у тебя опять неприятности?
   - Нет... просто не могу забыть выражения глаз Курлова. Наградил  же  меня
бог помощничком! Такой не остановится, чтобы придушить  в  темном  коридоре.
Мало того, еще и пуговицы  с  моего  фрака  срежет  и  пришьет  их  на  свою
шинелюгу... Я чувствую, - признался он жене, - что тучи собираются.
   Если не по прямой линии  эмвэдэ,  то  хотя  бы  со  стороны  департамента
полиции я должен оградить себя от роковых случайностей...
   Премьер заснул, затылком уже ощущая свою гибель.
   А  вдали  от  столицы  поезд  проносил  Распутина  через  ночные  русские
просторы, и, пьяный, он никому не давал спать в дымном И тесном купе.  Стуча
кулаком, все грозился:
   - Никого я уже не боюся, одних зубных врачей боюся. Вот зубы драть - это,
верно, очень больно, страшно и противно!

7. ИЗГНАНИЕ БЛУДНОГО БЕСА

   Царицын... В городе  было  две  фотографии  и  две  типографии.  Географы
прошлого с похвалой отмечали, что город разлегся  по  косогору,  отчего  вся
грязь самотеком сливается по улицам в  Волгу,  не  застаиваясь  на  проезжей
части. По дну глубокого оврага текла речка Царица,  делившая  город  на  две
части. Первая была ограждена руинами древней насыпи,  служившей  защитой  от
татар; здесь скособочились ветхие церквушки, дремали  в  пыли  сонные  куры;
пощелкивая семечки,  в  дверях  лавчонок  тошно  зевали  одурелые  от  тоски
приказчики  в  рубахах  навыпуск,  подвергая  злачной   обструкции   каждого
прохожего. Зато в новой части  города  уже  кричат  паровозы,  слышны  гудки
пароходов, вовсю куховарят дешевые харчевни, возле гостиниц полно  пролеток,
а в кабаках на пристани посиживают горьковские челкаши, бароны  и  сатины...
Пахнет тут разно  -  водкой  и  дегтем,  овсом  и  хлебом,  рыбой  и  кислой
верблюжьей  шерстью.  По  булыжным  мостовым   ветерок   перегоняет   клочья
утерянного с возов сена, под ногами маститых купцов жалобно  пищат  арбузные
корки. Арбузы здесь славные, так и назывались - царицынские, вся  Россия  их
тогда ела...
   А через весь Царицын, вздымая тучи желтой пылищи, валит толпа, и в городе
все живое разбегается перед нею:
   - Илиодоровцы идут... спасайся кто может!
   Толпа... Не дай-то бог угодить в  эту  толпу,  если  ты  для  нее  чужой:
разорвут на сто кусков, словно кошку, которая по ошибке затесалась в хоровод
собачьей свадьбы. Через город, захлопнувший двери и ставни, идут илиодоровцы
- биндюжники с флагами, маляры с квачами, дружинники с браунингами, бузотеры
со шкаликами, лавочники с хоругвями, мясники с ножиками, бабы  со  скалками,
старухи с иконами, мальчишки с рогатками. Нету здесь пролетариев, и  полиция
в  своих  депешах  на  имя  Столыпина  никогда  не  забывала  отметить   это
обстоятельство... Впереди процессии патлатые ведьмы, полусогнутые от усилий,
влекут по песку колесницу наподобие той, в каких гордые триумфаторы въезжали
в ликующий Рим. Но теперь на колеснице,  под  белым  балдахином,  украшенным
курослепом и ромашками, высился иеромонах  Илиодор,  проницая  будущее  Руси
зелеными глазами лешего. Надо сказать, что зрение у него было превосходное -
снайперское! Еще за версту Илиодор видел человека  в  очках  или  чиновника,
который заранее не скинул фуражки. В таких случаях следовал призыв:
   - Вон дурак! Бей его, чтобы умные боялись...
   Илиодор  останавливал  трамваи,  а  пассажирам  велел  стоять  в  вагонах
навытяжку, пока  процессия  не  минует.  Он  подзывал  к  пристани  волжские
пароходы и  указывал  капитанам,  что  средь  пассажиров  замечены  "жиды  и
толстовцы", которых требуется утопить в центре Каспийского  моря.  Никто  не
осмеливался возразить,  а  полиция  с  почтением  выслушивала  любую  ахинею
иеромонаха. Возле ресторана  "Северный  полюс"  Илиодор  произнес  страстную
проповедь на тему о том, что, пока в ресторане доверчивые христиане  пьют  и
закусывают, "жиды и писатели творят свое  черное  дело".  На  всякий  случай
толпа ворвалась в зал ресторана,  покалечив  "доверчивых"  христиан,  а  сам
владелец ресторана дал обет  посетить  святые  места  и,  стоя  на  коленях,
всенародно поклялся быть исправным подписчиком на газету "Гром и Молния"
   (которая, кстати, в свет еще не выходила)...  Нашелся  в  Царицыне  такой
мерзавец, который, стоя в дверях скобяной лавки, шапку-то снял (и  очков  не
носил, слава богу), но позволил себе при прохождении толпы, стыдно  сказать,
засмеяться. Наказание было ужасно - смешливого торговца  скобяными  товарами
окунули в выгребную яму. Затем попалась какая-то дама сорока с  лишним  лет,
довольно симпатичная,  которой  Илиодор  с  высоты  своей  колесницы  сделал
строжайшее внушение, чтобы она на чужих мужчин не засматривалась.
   - Да что вы ко мне пристали? - обиделась та. - Я иду своей дорогой, а  вы
идите своей. Какое вам до меня дело?
   Илиодор велел ей в наказание примкнуть к его толпе.
   - Да ты просто сумасшедший! - сказала дама.
   Тогда Илиодор подозвал пристава  и  указал  тому  составить  протокол  об
оскорблении духовного сана. После чего тронулись дальше - с криками:
   "Шапки и очки долой!  Русь  идет..."  На  балконе  третьего  этажа  некие
супруги Николаевы осмелились пить чай с ежевичным вареньицем. Толпа  пропела
им  анафему,  а  Илиодор  произнес  зажигательную  речь  о  падении  нравов,
причислив любителей чаепития к зловредной секте читателей Льва  Толстого.  С
прапорщика запаса Волкова, идущего в банк за пенсией, сбили фуражку, а когда
он, наивный человек, сказал, что офицеров бить нельзя, Илиодор крикнул: "Это
социалист!" -  и  толпа  смяла  прапорщика.  Жандармский  полковник  Тюфяев,
сопровождавший  процессию,  решил  вступиться   за   Волкова,   но   Илиодор
скомандовал дружине ј 1, чтобы Тюфяева взяли  и  выяснили,  нет  ли  у  него
тайных связей с масонами и синедрионом. Профессиональный борец Корень  шапку
перед илиодоровцами  снял,  перекрестившись,  но  с  папироской  не  пожелал
расстаться, что его и погубило... Илиодор заметил дымок.
   - Брось дымить, или не видишь, что Русь идет?
   - Кака там ишо Русь? - не поверил Корень.
   С волжским чемпионом классической борьбы, конечно, пришлось  как  следует
повозиться, и на подмогу дружине ј 1 была брошена в бой дружина ј  2.  Борца
все-таки связали и, паля в небо из  браунингов,  оттащили  в  острог.  Толпа
вышла на  берег  Волги,  где  заранее  из  досок  и  соломы  было  сооружено
гигантское чучело "гидры  революции".  Илиодор  заверил  демонстрантов,  что
внутри "гидры" засели социалисты, евреи, толстовцы, кадеты и  прочие,  после
чего прочел  им  всем  смертный  приговор,  начертанный  на  куске  красного
картона.  А  когда  чучело  (под  вопли  "анафема"!)  подожгли,  Илиодору  с
пристанской почты принесли телеграмму.
   - Братия и  сестры!  Великая  весть  дошла  до  нас...  На  наши  сладкие
виноградники едет могучий старец Григорий Распутин - ура великий  изгонителъ
бесов приближается к нам - ура!
   Все это происходило не при царе Горохе,  а  в  царствование  Николая  II,
когда творили Максим Горький и Мечников,  Репин  и  Циолковский,  когда  пел
великий Шаляпин и танцевала  несравненная  Анна  Павлова,  когда  Заболотный
побеждал чумную бациллу, а макаровский "Ермак" сокрушал льды Арктики,  когда
Борис Розинг обдумывал проблемы будущего телевидения, а юный Игорь Сикорский
вертикально вздымал над землею первый в России вертолет... Об  этом  следует
помнить, чтобы не впадать в ложную крайность.

****

   Далее  я  вынужден  следовать  секретным  отчетам  полиции   и   запискам
Илиодора... Распутин приехал страшный! В каком-то драном полушубке с  чужого
плеча, руки не мыл с неделю, лицо изможденное, взгляд скользящий, нечистый.
   Сам признал, что в дороге насквозь пропился - приехал чуть ли  не  зайцем
без копейки. "Да и обшептали  меня.  Только  было  уснул,  как  все  карманы
обчистили. Был руль,  помню.  Проснулся  -  нету..."  Местная  черная  сотня
поднесла ему хлеб-соль на подносе, как союзнику, она собрала 150 рублей,  на
которые справили Распутину новую шубу (был ноябрь 1909 года - уже холодало).
От Саратова Гришка ехал вместе с Гермогеном, который  и  нашептал  Илиодору:
"Связались мы с ним, а зря... Бес он паршивый!" Илиодор отвечал епископу: "Я
же его  в  Царицыне  уже  за  святого  представил".  На  что  получил  ответ
Гермогена: "Козлом от него несет, а не святостью. Но коли нам  пока  угоден,
будем  его  держаться.  Дай  ему,  собаке,  похмелиться!"  С  разговорами  о
трудностях в дороге и о том, что не стало в народе честности, Гришка вылакал
12 бутылок церковного кагору и даже не окосел. В оправдание себе сказал:
   "Это ж духовное... такого  мне  хоть  бочку  ставь!"  Илиодор  вспоминал:
"Гришка охотно целовал молодых женщин, а старух  отпихивал.  Гришка  у  меня
исповедовался: "Что я буду делать, когда царицка шугнет меня от себя?" - Эта
фраза и некоторые  другие  дали  мне  понять,  что  против  него  собирается
кампания (верно: Столыпин уже начал ее!)... Гриша много рассказывал,  как  с
Вырубовой и другими женщинами  ходил  в  баню...  как  радел  с  Вишняковой,
нянькой царских детей, и другими, как они в келье...  обнимали  его  голову,
как Вишнякова рвала на себе волосы из-за того, что ей не пришлось  лежать  с
Гришей..." Рассказывая все это, Распутин выпытывал у монаха: "Ну, как?
   Соблазняешься?" Давно известно, что монах занимает женщину  так  же,  как
мужчину занимает монахиня. Женщина сердцем чувствует, что отречение  мужчины
"от мира" есть  прежде  всего  отречение  от  нее,  и  поэтому  женщина  так
стремится  разбудить  в  монахе  именно  мужчину.  Илиодор  сейчас  попал  в
неприятное положение. Он жил в окружении  женщин,  легко  перешагивал  через
них, спящих на полу храмов, но берег себя в чистоте, никакого блуда  за  ним
никогда не водилось. И теперь ему стало ясно, что Гришка приехал  неспроста,
- ему хочется сделать монаха сообщником в разврате... Илиодор  это  понял  и
сказал так:
   - А в народе-то про тебя скверно глаголют. Будто я позвал  в  Царицын  не
святого старца Григория, а жулика Распутина...
   - Это нехорошо, брат, - отвечал Гришка. -  Я  вить  делаю  новый  подвиг,
церкви ишо неизвестный. Вишь, еропланы залетали... это  новое.  И  я,  брат,
тоже новый - вроде энтих еропланов. Какая с еропланов польза? Никакой.  А  с
меня много пользы.
   Распутин был заранее разрекламирован в Царицыне как  "изгонитель  бесов",
причем Гришка уточнил по приезде:
   - Женских бесов! А за мужских я не берусь... Первым делом поехали к  жене
извозчика Ленке, на которую Распутин произвел должное впечатление:
   "Огонек разума  блеснул  в  ее  черных  красивых  глазах,  и  она  громко
закричала на старца: "Ты зачем меня лапаешь, а? Я тебе полапаю! Вот  я  тебе
как дам по морде, так будешь знать Ленку..." Что она и сделала тут же.
   - Силен бес, ой, силен, - заговорил Распутин,  пятясь.  -  Ну  ее...  Вот
стерва какая! Шарахнула-то здорово...
   Следующий визит. Царицынская купчиха Лебедева, 55  лет,  здоровая  бабина
кустодиевского типа, пудов эдак на десять весом. Дом - полная чаша.
   Распутин, как только осмотрелся средь  богатой  обстановки,  сразу  точно
установил верный диагноз:
   - Бес есть... чую! - Он обошел все комнаты, остановился в угловой  тесной
клетушке, где стояла широченная  кровать.  -  Вот  отседова  бесу  уйти  уже
некуды, - авторитетно заявил он мужу купчихи. - Давай, батька,  волоки  сюды
свою бабу...
   Лебедеву оставили с Распутиным наедине, а Илиодор с  хозяином  засели  за
самоваром. Поговорили о суетности жизни и вообще... Вдруг раздался  страшный
треск, и хозяин забеспокоился:
   - Как бы мебель не попортили... эва как! Бес-то!
   - Видать, бес не сдается, - отвечал Илиодор.
   В клетушке долго слышалась страшная возня, будто здоровые мужики  дрались
в чулане. Но при этом ни единого возгласа,  ни  мужского,  ни  женского,  не
раздалось. А купец молился:
   - Господи, помоги старцу Григорию беса осилить... Распутин  выкатился  из
чулана, примеряя к рубахе оторванный подол. Он был весь в  поту,  через  лоб
пролегла яркая царапина.
   - Ну, бес так это бес, скажу я вам! Не  дай  бог  второй  раз  на  такого
нарваться... Едва управился. Ба-альшой бес был. Сам видел. Сначала-то  он  -
под кровать. Я - за хвост и тащу  его.  Эй,  хозяин,  там  в  окошке  стекла
вылетели. Так это не я! Это бес выскакивал... Дайте выпить чего!  А  то  сил
моих не стало...
   Цитирую: "Когда старец это говорил, несчастный  муж  плакал".  Поехали  с
третьим визитом.  О  нем  писано:  "Е.С.Г.  -  богатая  купчиха,  молодая  и
красивая, а муж старый и некрасивый. От половой неудовлетворенности,  считая
себя бесноватой, часто кричит..." Но когда Распутин стал  уводить  молодуху,
престарелый муж, еще не потеряв бдительности, почуял неладное и возроптал:
   - Это по какому такому праву! ?н, значила, с нею останется, а я, значила,
как на гвоздиках тута сиди... Зачем же так?
   - Старец святой жизни, - сказал ему Илиодор.
   В деле запротоколировано, что из спальни слышались "закатистые  смешки  и
раздавались шлепанья ладонью по голому телу". Муж часто порывался встать, но
Илиодор его удерживал:
   - Не мешай... это наважденье бесовское.
   - Да рази так бесов изгоняют? - возмущался муж.
   - А как изгонять - ты знаешь?
   - Не знаю.
   - Тогда сиди и не рыпайся...
   Распутин с купчихой вышли потом к столу  и  стали  алчно  пить  чай.  Муж
посматривал на жену с большим недоверием.
   - Ну, ладно, - сказал он ей, коля сахар. - На этот раз куда ни шло.
   Но ежели ты еще заблажишь, я тебя вожжами так вздую,  что  любой  бес  из
тебя в момент выскочит...
   Распутин попросил у него двадцать пять рублей.
   - За што, мил человек?
   - За беса.
   - Вот с беса и получи...
   Хитрущий Гермоген, почуяв  назревание  скандала,  хотел  уже  скрыться  в
Саратов, но Илиодор не отпустил его: "Мне одному с Гришкой не справиться...
   Попробуй вдуди каждому в ухо, что  он  святой!"  Дабы  поднять  авторитет
Распутина, втроем пошли в фотографию Лапшина, где чинно и благородно снялись
на карточку в порядке слева направо: Гришка - Гермоген - Илиодор (все сидючи
на стульях). Фотографии размножили в невероятных  количествах  и  раздавали,
как иконки, молящимся в храме. А пока они там  "гоняли  бесов",  газеты  уже
начали травлю: Гришка читал ругань  по  своему  адресу,  страшно  удивляясь,
откуда журналисты знают  все  подробности  его  прошлого,  и  он  уговаривал
Илиодора ехать с ним в Покровское - там пережидать газетную бурю. Неожиданно
к возмущению газет подключилась и  Дума,  депутаты  которой  хотели  ставить
перед правительством официальный запрос о Распутине.
   - Ну, поехали... пропала моя головушка!
   - Не ты ли, Гриша, учил меня: "Клопов не бойся, ежели кусают  -  чешись!"
Вот, миленький, и почесывайся...
   Волгу сковало льдом,  с  вокзала  покрикивали  поезда.  27  ноября  стали
собираться в дорогу. До места  предстояло  ехать  9  суток.  Распутин  перед
отъездом домой отбил телеграмму в Царское Село:

   Миленький папа и мама вот бес то силу берет окоянай! А  дума  ему  служит
там много люцинеров и жидов. А им что? Скорей бы божего по мазанека долой  и
Гучков господин их