ал в
Петербург и здесь, вместе с приемным сыном, перешел в  лютеранскую  веру.  В
крещении приемыш стал называться Иваном Федоровичем  Манасевичем-Мануйловым,
а перед смертью купец  завещал  Ванечке  сто  тысяч  рублей,  но  с  твердым
условием, чтобы он получил их лишь по достижении 35-летнего возраста...
   Революция  1917  года  раскрыла  пухлое  досье  под  шифром:   СОВЕРШЕННО
СЕКРЕТНО,  ВЫДАЧЕ  В   ДРУГИЕ   ДЕЛОПРОИЗВОДСТВА   НЕ   ПОДЛЕЖИТ.   Жандармы
фиксировали:
   "Красивый  толстый   мальчик   обратил   на   себя   внимание   известных
педерастов...
   Мануйлова осыпали подарками и деньгами, возили по шантанам и вертепам,  у
него рано развилась пагубная страсть к роскоши, кутежам и швырянию денег".
   Заодно уж Ванечка смолоду набил себе руку в  писании  статей  для  желтой
прессы. Великосветские развратники  устроили  свою  "фею"  в  "Императорское
Человеколюбивое Общество", где он получил первый чин. Под капиталы, лежавшие
в Сибирском банке,  хватал  деньги  у  ростовщиков,  и  вскоре  от  богатого
наследства остался пшик на  постном  масле.  Тогда  паразит  предложил  свои
услуги царской охранке, где бытовал жесткий, но остроумный  закон:  "Бей  по
воробьям - попадешь и в сокола!"
   - Что вы любите больше всего? - спросили жандармы.
   - Деньги! - отвечал Ванечка с очаровательной улыбкой.
   - Ну что ж. Так и запишем: продажен...
   В 1905 году его заслали шпионить в Париж  (Из  Парижа  Манасевич-Мануйлов
продал охранке якобы японские секретные коды, которые на  поверку  оказались
страницами, вырванными наугад из англо-японского словаря.), где Ванечка  все
казенные денежки спустил в  шантанах.  Покровители  спасли  его  от  тюрьмы,
зачислив свою любимую "фею" в департамент духовных дел, который отправил его
прямо... в Ватикан! Ломай голову сколько угодно, но  такого  не  придумаешь:
иудей по рождению, лютеранин по  вере,  он  в  центре  мирового  католицизма
выступал как ярый защитник православия. Помимо этого, он следил  в  Риме  за
русской и польской эмиграцией, пролез  в  редакцию  социалистической  газеты
"Аванти". Но и  тут  не  удержался:  навербовав  для  охранки  кучу  платных
агентов, Ванечка платежные деньги прокутил. Обманутые шпионы слали угрозы  в
Петербург - лично царю! "Этого вундеркинда, - велел император, -  уберите-ка
из Рима в Париж, я от своего имени дам ему десять тысяч франков".
   На эти деньги Ванечка  основал  в  Париже  официоз  Романовых  "La  revue
Russe", в котором хлестко доказывал Европе, как благоденствуют люди  русские
под мудрейшим царским попечением. Война с Японией обогатила его баснословно;
по пятьдесят тысяч в год урывал только от охранки "на борьбу с  революцией",
не считая того, что приворовывал (он умудрился ограбить  даже  тертого  попа
Гапона, обчистив кассу его "рабочих" организаций). Из  МВД  его  вышибли,  и
Ванечка  ушел,  печально  бряцая  орденами:  русским  -  святого  Владимира,
испанским - Изабеллы Католической и персидским - Льва и Солнца.  "Теперь,  -
объявил он, - мне ничего не остается делать, как только стать писателем..."
   Манасевич-Мануйлов уселся за стол журналиста, бегая между отцом  и  сыном
Сувориными - из "Нового Времени" в "Вечернее Время". Вокруг себя он поставил
густую дым-завесу: мол, слухи об отставке неверны, я по-прежнему в  охранке,
а потому его и боялись. Мерзавец повадился писать  театральные  рецензии  на
молоденьких актрис. "Обильные ужины в  ресторанах,  дорогие  подарки  -  все
пускалось  в  ход,  лишь  бы  удовлетворить   этого   высокого   покровителя
искусств..." Он заставлял юных актрис продаваться ему за  хорошую  рецензию.
"Иначе я тебя уничтожу",  -  говорил  он,  обворожительно  сверкая  золотыми
коронками.  Набеги  Ванечки  на  сады,  вроде  сада  "Олимпия",   напоминали
нашествие варягов. Владельцы садов сначала кормили его в отдельном кабинете,
подсаживая к нему хорошеньких певичек, а потом говорили:
   - Иван Федорыч, у вас из кармана выпали сто рублей.
   - Не правда, - отвечал Ванечка, - я уронил пятьсот...
   Договаривались на том,  что  выпало  триста.  На  другой  день  в  газете
следовало возвышенное описание садовых забав и воспевалась примерная гигиена
отхожих мест. В это время его подобрала актриса Надя  Доренговская,  хорошая
женщина, для которой этот роман обернулся трагедией.  Впрочем,  если  верить
знатокам жизни, то порядочные женщины чаще всего и влюбляются в негодяев!

****

   К своим жертвам, которые он собирался  обезжирить,  Ванечка  относился  с
обаянием дантиста-экстрактора; берясь за страшные щипцы, он радушно говорит:
   "Откройте рот  пошире.  Будет  больно,  но  придется  потерпеть".  Первую
половину  трудового  дня  Манасевич  посвящал  усиленной  работе  на   благо
процветания общества. Список клиентов, жаждущих, чтобы  их  обезжирили,  был
велик: Минц, Шапиро, Беспрозванный, Якобсон, Гуревич, Шефтель,  Рабинович  -
несть числа им... Ванечка выходил с улыбкой: "Стройся  по  ранжиру!  Которые
побогаче, те с правого фланга, победнее - в конце, а кто денег  не  имеет  -
подожди на лестнице, когда заведутся". Пресловутая черта оседлости  угнетала
евреев, они всячески цеплялись  за  жизнь  в  столице.  Один  хотел  открыть
типографию для печатания  визитных  карточек,  другой  мечтал  варить  мыло,
пахнущее  непременно  нарциссом,  третий  видел  себя  владельцем   магазина
пуговиц. Ванечку евреи страшно боялись, а  сионисты  лютейше  ненавидели  за
отсутствие соплеменного патриотизма, ибо Ванечке было  плевать  на  мифы  об
Израиле, его заботила только дневная выручка, и потому,  когда  он  замечал,
что еврей жульничает, он мстил ему жестоко: "Сейчас часовых дел  мастера  не
нужны. Своих девать некуда. Зато есть  у  меня  один  роскошный  блат...  на
Путиловском заводе!
   Хочешь, устрою учеником слесаря? Не хочешь? Ну, я так и думал...
   Проваливай!" На крайние случаи жизни, когда клиент  был  достоин  особого
почтения,  Манасевич-Мануйлов  имел  особый  телефон,  не   подключенный   к
телефонной станции. Но клиент этого, конечно,  не  знал,  и  Ванечка  в  его
присутствии снимал трубку, говоря уверенно:
   - Барышня, мне приемную Столыпина... Петр Аркадьич? Добрый день, это я...
ну, конечно. Кстати, как там дело с этим... Да нет, я не тороплю вас,  упаси
бог, но человек-то волнуется...
   Повесив трубку, Ванечка огорченно вздыхал.
   - Трудно, - жаловался тому же клиенту. - Мне-то от вас ничего и не  надо,
и так проживу, но вот министры... Сами понимать должны, какой у них аппетит.
Прекрасный! Это не то что у меня, который сыт одной изюминкой.
   Берут в пакете. На ощупь...
   Закончив прием  просителей,  он  уходил  в  редакцию,  садился  за  стол,
злодейски размышляя: "Что бы написать такое,  чтобы  читатель  чесался  хуже
паршивой обезьяны?.. Где взять тэму?" За неимением  "тэмы"  Ванечка  сочинял
очередной некролог на кончину безвременно усопшего брата-писателя:

   "Горько! Сегодня мы проводили в последний путь того, кто  вот  уже  много
лет скрывался от суда "критиков", и вот, наконец, мы узрели  его...  увы,  в
гробу! После покойного осталась семья безо всяких средств к существованию. А
между тем -  вспомните!  -  покойник  при  жизни,  когда  подвыпьет,  всегда
предлагал: "Может, кому нужны деньги? Пожалуйста, я дам..."

   К нему заскочил давний приятель - Егорий Сазонов:
   - Ванька, а ты чего печальный сидишь?
   - Тэмы нет... и трешки не заработал.
   - Что  ты  за  дурак  такой?  Да  пиши  о  Распутине.  Манасевич-Мануйлов
поморщился - скушно.
   - Ну, что мне твой Распутин? Что он знает и что он  может?  Бабы,  винцо,
бани, вокзалы... Вот если бы он, любимец богов,  градоначальнику  Петербурга
штаны с лампасами порвал! Вот если бы он,  кудесник,  Столыпину  фонарь  под
глазом засветил!
   - Плохо ты знаешь Ефимыча, - отвечал Сазонов. - Поверь, что этот  мужчина
на святой редьке с уксусом плотью не иссушится! Хочешь, я тебе  это  распишу
до печенок?
   - А почему сам не пишешь о нем?
   - Не могу! Потому что Распутин у  меня  же  в  доме  и  живет.  С  детьми
возится. Кухарке помогает самовар ставить... Материал у меня на него  собран
- ох! Договоримся: я тебе его продам. Но только ты меня, Ванька, не выдай.
   - Журналист, как и врач, обязан скрывать болезнь пациента. Ты  не  бойся.
Вали  все...  пока  воробьи  не  расклевали!  Вечером  Ванечка  снял  трубку
телефона.
   - Барышня, мне сорок-семнадцать, личный аппарат на улице Жуковского...
   Наденька, это я. Поставить в духовой шкаф отбивные из зайчатины с красной
капустой. Приду поздно. Тэма есть!
   "Сахарная головка" старательно склонилась над чистым листом бумаги, чтобы
сделать его грязным и за это получить деньги.

****

   Суворинский   клуб   (Невский,   ј   16)   -   самое    пахучее    стойло
журналистов-черносотенцев, средь  которых  Ванечка  всегда  чувствовал  себя
великолепно, как микроб в питательном бульоне. С тех пор как старик  Суворин
разругался со своим сыном Борькой, тот отпочковался  от  батькиного  "Нового
Времени" и заварил свою крепкую бурду в "Вечернем Времени". Входя  в  буфет,
где было принято просаживать гонорары, Ванечка сказал журналистам:
   - Там внизу какой-то пьяный валяется...
   Никто на эти слова не обратил внимание. Борька Суворин, с  утра  насквозь
проконьяченный, сидел на столе и стряхивал пепел папиросы на  свои  брюки  в
крупную  клетку.  Манасевич  выпил  рюмочку  слабенького  винца  и   закусил
виноградинкой, которую стащил с чьей-то тарелки. Сам подошел к Суворину.
   - Ну как? - спросил издатель. - Писал?
   - Пописывал.
   - Крепко?
   - Не жуть.
   - Для меня? Или для родителя моего?
   - Для твоей "вечерки"... о Распутине.
   - А ты с ним мадеру хлебал?
   - Не.
   - Так чего суешься?
   - Кое-что нащупал.
   - Поздно хватился. Уже все описали.
   - Позднее всех и закончу... Борька выложил рубль и сказал:
   - Лень вставать. Дай за меня маза хорошего! Ванечка пробил за  него  удар
на бильярде, промахнулся, получил еще  рубль,  опять  промазал,  с  третьего
засадил шар в лузу.
   - Катись, - сказал издатель...
   Вошел толстенький профессор Пиленко.
   - Сволочь ты, - тихонечко сказал ему Манасевич на ухо. - Ты зачем  же  на
меня бочку с кайзером покатил?
   Пиленко призадумался о тех путях лабиринта, которые вывели Ваньку  к  его
разговору с Извольским. На всякий случай профессор уселся на стуле плотнее и
перешел в контратаку:
   - Бурцев сейчас в  Париже  собирает  с  политэмигрантов  денежки,  словно
татарин ясак с православных, а... зачем?
   - Зачем? - моргнул Ванечка.
   При этом нервно моргнул и профессор Пиленко.
   - А затем,  что  ты,  агент  охранки,  обещал  Бурцеву,  что  за  миллион
наличными продашь ему тайны нашего эмвэдэ...
   Между ними врезался  пьяный  журналистно-вовременец  Краков,  женатый  на
сестре Бориса Савинкова, и обоих расцеловал:
   - Только без драки...  Мы  же  все  братья!  Скандал  прервало  появление
швейцара.
   - А внизу пьяный валяется. Уж вы посмотрите, ваш или не ваш. Писатель или
не писатель? Вышибать его или так оставить?
   - Оставь так, - сказал Краков. - Потому что, если он еще не писатель,  то
он обязательно станет им...
   Шел уже третий час ночи, когда Ванечка по Надеждинской возвращался к себе
домой на Жуковскую. Было темно и пустынно.  Его  окликнул  вполне  приличный
господин с тростью:
   - У вас горит? Позвольте прикурить.
   - Ради бога, - сказал Ванечка...
   Прохожий нагнулся к его папиросе и вдруг - снизу  вверх!  -  со  страшной
силой вонзил в ноздри Ванечки два пальца. Голова журналиста вздернулась.  От
страшной боли из глаз хлынули слезы. Он очнулся лишь тогда, когда  приличный
господин вырвал из ноздрей свои пальцы (при  этом  раздался  щелчок,  словно
откупорили шампанское) и сказал набежавшим из подворотни филерам:
   - Это он! Я не обознался... тащите его. Ванечку в охранке решил допросить
сам Курлов.
   - Здравствуй, Ванюшка, - сказал он  приветливо.  -  Ну,  милый,  ты  меня
знаешь, я тебя  знаю,  люди  свои,  богадельня  наша  родная,  порядки  тебе
знакомы... Садись на табуретку. Валяй с ходу  все,  что  известно  о  Борисе
Савинкове со слов твоего приятеля Кракова.
   - Жизнь моя - это удивительный роман, -  сказал  Ванечка,  усаживаясь  на
табуретку и понимая, что этой табуреткой его будут бить. -  Простите,  я  не
слишком утомил вас своим рассказом?
   - Нет. Пока не засыпаю. Давай покороче.
   - Покороче будет так: пока не станете мне платить, ничего говорить вам  я
не буду... Принимайте меня обратно в эмвэдэ, тогда и спрашивайте.
   - Встань! - сказал Курлов. - Табуретка  понадобилась...  Над  ним  звучал
голос жандармского генерала:
   - Говори, паразит, за сколько банных веников ты продал нас Бурцеву? А кто
скупал для  Пурталеса  суворинские  акции?  А  что  знает  Краков  о  Борьке
Савинкове?..
   ...Через несколько дней он вернулся домой как ни в чем не бывало.
   Надежда Доренговская встретила его слезами:
   - Ванечка, о боже, что с тобой сделали! Он развернул  перед  ней  носовой
платок, в котором были завернуты золотые коронки с прогнившими зубами.
   - Честнейшие люди, - сказал, - служат в  царской  охранке.  Смотри  сама:
зубы выбили, а коронки тут же вернули... В какой еще стране  возможна  такая
трогательная забота о человеке?
   О нем существует книга - "Русский Рокамболь"!

10. КОЛОВРАЩЕНИЕ ЖИЗНИ

   Надо же так случиться, что  бродячий  шарманщик-итальянец  с  обезьянкой,
зябко дрожащей,  завел  свою  музыку  как  раз  напротив  окон  министерства
финансов  -  на  Мойке,  ј  47...  Владимир  Николаевич  Коковцев   невольно
отвлекался, прислушиваясь:

   Всюду деньги, деньги, деньги,
   Всюду деньги - господа,
   А без денег жизнь плохая,
   Не годится никуда...

   Его навестила красивая госпожа М., в прошлом придворная дама,  несшая  на
себе шубу из канадских опоссумов тысяч  на  двадцать  и  еще  бриллиантов  в
перстнях тысяч на сорок. Прослезившись и  мило  высморкавшись,  она  сказала
певучим контральто:
   - У  меня  записка  лично  от  государя  императора...  к  вам,  Владимир
Николаевич. Мне нужно (срочно!) сто двадцать тысяч.
   Коковцев был человек умный, хорошо воспитанный, но болтлив не  в  меру  и
сейчас завелся как шарманка на целых полчаса, рассказывая прекрасной госпоже
М., как трудно быть в России министром финансов, что  десятимиллионный  фонд
давно исчерпан, что покрыть расходы казны без ведома Государственной Думы (и
без прений в ней) уже не представляется возможным...
   - Владимир Николаевич, - сказала госпожа М., - я прекрасно вхожу  в  ваше
положение, но войдите и вы в мое: мне срочно (даже очень срочно!) нужны  сто
двадцать тысяч рублей.
   - Высочайшее повеление, - отвечал  Коковцев,  -  я  должен  исполнить,  и
просимую вами сумму вы от меня получите, но, мадам, я вынужден доложить  его
величеству об источнике этой суммы.
   - Золотой вы человек! - сказала госпожа М.  -  Мне  ведь  важно  получить
деньги, а источник золота меня не касается... Через несколько  дней  Николай
II заметил Коковцеву:
   - Из личных денег моего Кабинета вами изъято сто двадцать  тысяч  рублей.
Мне неловко говорить вам о своей эмеритуре, но вы и сами понимаете... деньги
на земле не валяются.
   Коковцев показал царю его же записку.
   - Вы ее дали для госпожи М., - пояснил он. - Но вам  известно,  государь,
что ресурсы казны исчерпаны, а деньги, как вы высочайше заметили,  на  земле
не валяются, и посему я был вынужден прибегнуть к капиталам вашего монаршего
Кабинета.
   Царь две недели подряд с Коковцевым не разговаривал. Императрица  же  при
встречах с ним делала вид, будто он обворовал ее в темном переулке.
   Миллиардеры, живущие задарма,  на  всем  готовом,  в  сказочных  дворцах,
наполненных сокровищами, они выедали казну, как крысы, забравшиеся в головку
сыра, но... только посмей тронуть их кубышку! Коковцев рассказал этот случай
жене:
   - С тех пор всякие записочки о  выдачах  прекратились.  Свой  карман  они
берегут так, будто  едут  в  переполненном  трамвае.  Понимаю  и  Распутина,
ищущего прибылей на стороне...
   Вскоре парализованная от  сифилиса  красавица  княжна  Саломея  Орбелиани
(кстати, бывшая любовница Николая II) плакала перед царем, прося у него пять
тысяч на лечение, но он  не  дал.  Орбелиани  потом  сама  же  и  жаловалась
Коковцеву:
   - Что случилось? А раньше давали... записочку!
   Коковцева  посетил  Егорий  Сазонов,  наглость  которого  не  поддавалась
описанию. Кандидат сомнительных прав, Сазонов в  дни  революции  опубликовал
фельетон Амфитеатрова на Романовых, а теперь, когда баррикады  разобраны  на
дрова, он вступил в черную сотню... Сразу видно "принципиального" человека!
   Устало вздохнув, министр сказал:
   - Ах, это вы... Что у вас ко мне?
   - Профессора Мигулин и Алексеенко (ну и я, конечно) просят вас  утвердить
устав Хлебного банка.
   - Какого? - переспросил министр.
   - Хлебного...
   Владимир  Николаевич  заведомо  знал,  что  никакого  Хлебного  банка  не
возникнет, но жуликам на хлеб всегда хватит и даже  детям  их  останется,  а
банковские уставы продаются, как облигации.
   Коковцев раскурил длинную сигару "Корона Британии".
   - Я не верю, будто вы упрятали за решетку своего родного брата, как о вас
говорят. Но я не верю и тому, что вы были другом повешенного Желябова...
   Простите за сентенцию: все-таки неприлично бывать  в  том  доме,  хозяина
которого вы ругаете!
   Сазонов засмеялся. Его еженедельник "Экономист" регулярно  устраивал  для
Коковцева китайскую пытку: по капле, по капельке, не  спеша,  год  за  годом
министру долбили череп, терроризируя его критикой. Ведь даже вселенский грех
"винной монополии" сваливали на Коковцева, обвиняя его  в  спаивании  водкой
народа. Чувствительный к критике аристократ,  дабы  утихомирить  живодерские
наклонности  плебея-издателя,  субсидировал  Сазонова  дачею  в  его  журнал
прибыльных объявлений. Но Сазонов (к несчастью  Коковцева!)  имел  глаза  во
много раз больше желудка, и сейчас он дал  понять  министру,  что  поезда  в
Царское Село ходят каждые полчаса. Сразу стало понятно развитие  интриги:  в
Царском охотно принимают Распутина, который от царя и царицы  едет  ночевать
на Кирочную - к  Сазонову...  После  разговора,  неприятного  и  тягостного,
Коковцев вечером признался жене с брезгливостью:
   - А меня стали шантажировать именем Распутина! Сазонов намекнул, что  мою
особу могут шлепнуть лопатой, но зато могут и оставить во  здравии...  могут
даже сделать премьером!
   Анна Федоровна Коковцева пришла в ужас:
   - Володя, дай ты им! Дай...  Пойми,  что  Столыпин  тебе  не  опора.  Это
садовый  георгин,  хотя  и  пышный,  но  стебель  его  слабый,  и  он  сразу
надломится, когда на него облокотишься.
   - Пусть георгин! Не опираться же на чертополох.
   - Не связывайся с ними - дай!
   - Но если я дам, тогда-то и буду связан...
   Коковцев был человеком честным, и в  обширную  летопись  грабежа  русской
казны он вошел как собака на сене: сама не ест и  другим  не  позволяет.  Но
теперь Владимир Николаевич понимал, что, как бы он ни "трезорил"  этот  стог
сена, распутинская шайка все равно сено  по  клочкам  растащит...  Утром  он
сказал жене:
   - Придется мне утвердить устав Хлебного банка!
   Позже он стороною выведал, что устав этого банка Сазонов  продал  на  юге
страны за четверть миллиона.  Разбогатев,  этот  экономист  тут  же  разлаял
работу министерства  финансов,  куда  опять  и  заявился,  чтобы  продолжить
китайскую пытку... Свою дружбу с Распутиным он  использовал  на  все  корки!
Теперь он, помимо журнала, хотел издавать еще  и  газету.  Коковцев  испытал
состояние карася, который сидит на крючке, а его,  бедного,  прямо  за  губу
тянут из родимой стихии на сковородку... Келейно он созвал на Мойке  у  себя
директоров кредита, директоров госбанков, и сообща они  постановили:  дадим!
Объявив между собой подписку, они вручили Сазонову сто тыся