вредность  и
отсутствие выходных, оперативные и пр., стал Синельский по справочным книгам
перебирать  свердловских  Романовых.  Таковых  оказалось в  самом  городе  и
окрестностях чуть больше восьми  тысяч, капитан очень  от этого огорчился  -
как могло случиться, что в том самом городе, где Романовых  истребили  якобы
под  корень,  их  опять наплодилось  такое количество. Определенно,  местные
органы работали спустя рукава, надлежало  устроить так, чтобы эта халатность
им с  рук не  сошла. И,  конечно  же, надлежало всех этих нынешних Романовых
проверить. Но это как раз  Мишу не огорчило - он любил, когда много  работы,
когда командировка длинная получается.
     В те  довольно  редкие  часы и дни, когда  Михаил  Синельский оставался
наедине с собой, а не выполнял, к примеру, оперативного задания по спаиванию
группы эквадорских туристов, подозреваемых в завозе и распространении в СССР
марихуаны,   занзибарского  пеницил-линоустойчивого   триппера,   нездоровых
настроений и еще там чего у них на западе есть, в эти мгновения  капитан был
совсем иным  человеком. Из маленьких поросячьих глазок исчезала муть, обычно
приподнятые в  раболепии  брови  опускались, вялым  продольным морщинам  лба
приходила   на  смену   суровая   вертикальная  складка,  служившая  как  бы
надстройкой  на базис все  такого же, к сожалению, как обычно, картофельного
носа.  И запой  в  эти дни  бывал у  капитана совсем  не  такой, как во  все
остальные, когда пил он не для удовольствия и не для поднятия бодрости духа,
а просто по долгу службы. В такие  дни он,  может быть, даже и вовсе не стал
бы пить, но боялся, что  по  выходе на  работу  записанная за  ним четвертая
алкогольная форма может на первых порах дурно повлиять на производительность
труда.
     А  ведь жизнью  Миша избалован  не  был, ох,  нет.  Детство пришлось на
голодные и холодные военные годы, эвакуация занесла его  вместе  с матерью и
старшей  сестрой  в  ненавистный с тех  пор город Чимкент,  где  было  много
глинобитных  заборов, и, пожалуй, ничего больше  от тех пор Миша  не помнил,
разве  только  бесконечные  квадратики  и  прямоугольники  продовольственных
карточек  разной  степени  изрезанности,  которых  в  руках  у  матери  было
отчего-то  всегда очень много; чем тогда мать занималась,  за давностью  лет
Миша вспомнить уже не мог,  а спросить у нее теперь, когда  она,  овдовевшая
после  смерти отца,  успела  сходить  замуж за  генерала  авиационных  войск
Булдышева, успела овдоветь еще раз и занята была только увековечением памяти
своего  последнего мужа,  с которым была так счастлива целых  четыре года  -
спросить  у нее теперь... Мамаша, кстати, последнее время была занята вообще
только  двумя  делами:  искореняла  из  рядов  ветеранов  пятой  авиационной
отдельной бригады, которой  в свое время командовал Булдышев, тех,  кого она
именовала "примазавшимися", тех, кто не был истинным ветераном этой  бригады
и все-таки претендовал, гад, на пайки, льготы, путевки и многое другое, что,
по мнению  мамы капитана Синельского, вдовы Булдышевой,  доставаться  должно
было  одним  только  чистым  душой  и  анкетой  истинным  ветеранам  таковой
отдельной бригады, явившей, как всем известно, в годы Великой  Отечественной
войны абсолютный мировой,  до сих пор непобитый рекорд сброса бомбо-единиц в
одну бомбо-минуту  на изолированную человеко-единицу, - злые языки говорили,
что все свои бомбы эскадрилья разом  ухнула  на одного какого-то  нетрезвого
лесника в  Богемии, да  и  то  промазала, но  то были сплетни врагов народа.
Вдова искоренила этих самых "примазавшихся" уже очень много, особенно одного
наглого грузина.  И было у нее в жизни еще одно дело, даже еще более важное.
Поскольку ее мужу, генерал-лейтенанту Булдышеву, как дважды Герою Советского
Союза, стоял бюст  в Хорошево-Мневниках, она, вдова, не без резона полагала,
что  и сама когда-нибудь умрет. И вот уже больше двух лет вела она переписку
с Хорошевским  райкомом: завещала она  все свои сбережения на то, чтобы, как
умрет она, так похоронили ее вместе с  мужем на Новодевичьем,  а  статую ее,
вдовы, отлитую в бронзе, коленопреклоненную, поставили бы у подножья бюста в
Мневниках, обнимающую  пьедестал и безутешно рыдающую. Райком не соглашался,
а вдова  требовала и писала  дальше. Из всего  этого Мише было  ясно  только
одно: что денег  матерних ему не видать ни при какой  погоде. Он, впрочем, и
так на них не рассчитывал. Первый муж вдовы Булдышевой, натуральный родитель
Миши,  военный ветеринар, состоявший  в  советской  кавалерии  вплоть  до ее
расформирования в начале пятидесятых, когда стало ясно, что кавалерия против
атомного оружия не выстоит, умер от белой горячки перед двадцатым съездом, а
сыну завещал любовь к лошадям, С.М. Буденному и  спиртному. На все эти любви
оклада Миши худо-бедно хватало: на лошадях он ездил  в  манеже, когда раньше
бывало  свободное  время,  портреты  Семена  Михайловича  повесил и дома над
постелью,   и   в   комнате  Тоньки  в   укромном  уголке  за  шкафом;   пил
преимущественно на представительские, на остаток денег раз в неделю играл по
маленькой на  ипподроме.  Начальство его  ценило, как  за умение  равномерно
поддерживать заданную алкогольную  форму  номер четыре, так и за удачливость
на операциях,  да  и вообще  за высокую производительность. Даже  в  Теберду
посылали несколько раз.
     Михаил выплеснул  в  горло сто  пятьдесят  и  быстро  разжевал  кусочек
черного хлеба. Он умел пить и  с  иностранцами, даже глоточками  - так пьют,
кстати, кроме иностранцев,  еще и  армяне, а  их  в начальстве Михаила  было
больше чем  надо. Но наедине с собой дурака валять было  ни к чему: Миша пил
залпом, даже не считая нужным после этого по-молодецки крякнуть. И портвейны
всякие он наедине с собой тоже не пил. Не говоря уже о гадских коньяках,  от
которых изжога. "Нам подавай ценности нетленные!" - усмехался он про  себя в
таких случаях. Из нетленных, правда, любил более всего те, что  в экспортном
исполнении, "Посольскую" особенно.  Но и эта,  за  девять, тоже была ничего.
Особенно вот  такая,  бесплатная.  Мертвый  Петя  Петров капитану  больше не
вспоминался.
     Вот с Романовыми  вышло  неважно,  если  честно  говорить.  Куда их,  к
лешему, все восемь тысяч  перебирать, это ж до пенсии работы хватит!  Вон, у
них  один  Романов даже  в  обкоме. Родственник,  наверное,  ленинградского.
Впрочем,  однофамильцем  быть  тоже  хорошо, это  Синельский знал на  многих
примерах. Хотя так же бывает и плохо. Где-то теперь майор Сахаров?
     Угрюмо и неожиданно прозвучали  в сознании капитана  три таких знакомых
тяжких  удара.  Связываться с капитаном через Муртазова,  конечно,  никто не
собирался, больно честь велика, сейчас он был не  ответственный за операцию,
а  один  из двадцати  двух  таковых.  Так что  если через  девяносто  секунд
последуют  еще  два  удара,  это означало, что его отзывают  в Москву  ввиду
полной  бесперспективности  дальнейшей  разработки порученной  ему  линии  и
перебрасывают на другое задание. И  такие два удара воспоследовали.  Капитан
плеснул себе полстакана, выпил, заел чернушкой и, перевернув стакан, погасил
о  донышко сигарету.  Вроде как сибиряки  чашку  переворачивают,  когда  чай
допьют,  мол, напился,  и больше не хочу.  Капитан тоже был сыт. И в  Москву
хотел, в  привычную  Тонькину комнату, особенно когда операция  какая-нибудь
идет. Да и опохмеляться  тоже  хорошо. Там, в  Москве. А тут  очень одиноко.
Нет, нехорошо человеку быть одному. Должен он быть в гуще событий.
     Через час капитан был в аэропорту, рейс на Москву тоже как будто должен
был уйти через  час или  два, но уже был отложен - не то погода нелетная, не
то  керосина на  полет  не  выдали, но,  в  общем,  никаких  таких  вылетов.
Удостоверение Михаила автоматически  обеспечивало  ему билет, но керосина из
него  не  проистекало,  так же как и летной погоды. Тут  уж нужно  бы, чтобы
приспичило  лететь  из   Свердловска  в  Москву  самое  малое  какому-нибудь
космонавту, керосин бы тут же появился; впрочем, летной погода не стала бы и
для  космонавта. Даже непонятно,  в  каком чине надо быть, чтобы  получилась
летная погода. Так светила теперь капитану Синельскому лишь одна перспектива
- торчать ночь, а то  и долее, в здании аэропорта,  ожидая вылета, - правда,
верным собеседником ему оставалась бутылка  "Сибирской", не  выпитая даже до
половины.  А в портфеле  лежала  вторая,  нетронутая. Михаил  пристроился  в
уголке  общего зала  ожидания: сейчас он был не на  работе, прежнее  задание
кончилось,  новое  пока  не  началось,  привилегированные залы были для него
закрыты.  Тяпнул  втихаря  еще  сто  тридцать  пять,  примерно,  граммов  из
горлышка, съел  кусочек черного, втянул  голову в  плечи  и задремал.  Скоро
проснулся, тяпнул еще, кусочек съел и снова задремал. Так потихоньку бутылку
и  допил. А потом почувствовал, что  пора  и  до туалета  дойти, всему  свое
время.
     Михаил подхватил портфель и побрел туда, где еще  в  прошлый раз, когда
сюда прилетел, заметил  на одной  из дверей  стилизованную  фигурку мужчины.
Дверь  оказалась  заперта  засунутой  в  ручку  надписью  крупными  буквами:
"ЗАСОР". С  трудом отыскал Михаил другую дверь с такой же фигуркой, на двери
оказалась  этикетка: "САНИТАРНЫЙ ЧАС 20.00-21.15". Терпеть целый час, да еще
такой, в  котором,  по  представлениям здешних  сортирщиков, семьдесят  пять
минут,  Михаил был  не  в силах  и пошел на  чистый воздух. Выйдя из  дверей
аэропорта,  глотнул он ледяного предновогоднего свердловского воздуха, сошел
с  дорожки  и по снежной целине  углубился  в  девственно  нехоженные  дебри
каких-то  не слишком  высокорослых кустиков.  Кустики,  к  сожалению, весьма
хорошо  освещались,  идти по  ним  предстояло  довольно  далеко,  а  за ними
виднелась и вовсе голая, тоже  очень хорошо освещенная полоса свежего снега.
Михаил  возблагодарил судьбу  за  свой небогатырский рост и  в  божественной
тишине уральской ночи, которую как раз в эту минуту прорезал гул включаемого
невдалеке реактивного двигателя, опустился  среди кустиков на колени.  Самую
бы  минуту сейчас Мише  Синельскому помолиться, но  он не стал,  ибо вырос в
неверующей  семье,  да и вообще  до того  ли  ему  сейчас  было, после целой
бутылки и двух запертых туалетов. И, когда чьи-то небольшие и многочисленные
руки,  появившись  у  него  из-за  спины,  зажали  Мише рот  и нос  какой-то
приторной  и мокрой ватой, краткое мгновение после этого  Миша отдавался все
тому же вожделенному занятию, нимало не противясь нежданным  врагам. А потом
для него  вовсе исчезло все: он был  усыплен в  лучших традициях детективных
романов.
     Трое советских солдатиков,  все как один в серых шинельках, малорослые,
уроженцы,  понятно, какой-то из наших  обширных  среднеазиатских  республик,
дружно вздохнули и  отвалились от тела капитана. Четвертый, в неопределенной
одежде, но с низко опущенным капюшоном, наклонился  и аккуратно застегнул на
капитане брюки: ни одна часть тела у этого небольшого, но тем не менее очень
высокого пленника, не должна  быть отморожена,  - тем более такая часть,  от
которой зависит продолжение рода. А холод стоял злющий, минус двадцать пять,
да еще ветер к тому же. Но мерзнуть пленнику оставалось недолго.
     Хуан   помог  завернуть  пленного   в  брезент,  проверил  тщательность
укупорки, пожал руки  всем трем товарищам. Потом незаметной  тенью скользнул
возле аэропорта, зашел в него, вышел  с другой стороны и  двинулся в сторону
города. Идти туда  было  ой  как далеко, и  холодно  к  тому же, но  даже на
попутную  машину тратиться он не мог, все деньги шли сейчас на Люсю. С одной
стороны, конечно, население страны-противника из-за Люси увеличивалось, но с
другой  - как  же  забыть о  том,  что и  Урал,  и  эта  самая его  столица,
Свердловск, в конце концов не что  иное, как незаконно отторгнутая  ханьская
территория? Согревала мысль  о том, как гладко прошла сегодняшняя  операция.
Разве  не  соответствовало  историческим  предначертаниям  председателя  Мао
Цзэдуна, заблуждавшегося кое в чем, конечно,  но  теперь, после разоблачения
банды  четырех,  посмертно  набравшего   новую   высоту   полета  творческой
марксистской  мысли,  -  то, что законный  наследник  российского  престола,
которого,  как Хуану  стало известно  и  по своим  каналам, и  из  пекинских
сводок,  Советы собирались в  ближайшее время  объявить  царем для  придания
видимой законности продолжающейся  оккупации исконно ханьских  земель, разве
не  прекрасно  было  то, что этот наследник  находится теперь  в  надежных и
честных руках, через несколько часов будет  переправлен в  Благовещенск, там
аккуратно  запакован  в  брикет  кедрового  кругляка,  а  потом, в  обмен на
махровые полотенца и бывшие английские, ныне китайские авторучки,  вывозимые
из КНР, попадет  к пограничникам  в  крохотном Хайхэ,  городке на  китайской
стороне Амура: там этого кедрового пакета уже ждут с нужными инструкциями. А
после  - ведь  и сам-то наследник будет  как  благодарен за  предоставленную
возможность перековаться  в истинного борца с советским социал-империализмом
и  гегемонизмом! А кормить  его там, в  Китае,  будут  исключительно хорошо,
сытной китайской едой,  даже три раза в день. Китайского императора они тоже
хорошо  кормили, он хвалил, хотя был маньчжур. Так что и мы их императора не
обидим, только вот  перекуем. Мы ведь их  даже не оккупируем, хотя уже давно
пора свое, законное отобрать. Так думал Хуан и  тяжелой, долгой, почти ничем
не освещаемой дорогой брел в Свердловск, и было ему даже не холодно.
     Примерно в эти  же часы на берегу заледенелого, лишь  кое-где от теплых
сточных вод протаявшего озера Шарташ, при столь же скудном освещении, другой
капитан,  а  именно Жан-Морис Рампаль, производил  последние приготовления к
далекому  пути. Днем, посредством  полутора бутылок загадочной жидкости  под
этикеткой "Мицне", ему  с  трудом  удалось связаться  с Джексоном и получить
разрешение на  сопровождение Софьи куда  бы она  ни последовала, однако  без
использования общедоступных транспортных средств. Как всегда в инструктажном
королевстве полковника Мэрчента, причины такого запрета были покрыты мраком.
Для Рампаля же это  означало, что он волен бежать, плыть, ползти, в основном
же  лететь за Софьей, но при  помощи одной лишь собственной мускульной силы.
После окончания  связи  Рампаль  проклял  страшными  словами покойного  Петю
Петрова, из-за которого полез на связь, и Софью тоже проклял, и горькую свою
оборотничью  судьбу  -  тоже. Летать  в такую погоду даже  хуже, чем бежать,
плыть  или  ползти,  в  воздухе  еще  холодней.  А  как,  спрашивается,  еще
доберешься до Москвы в таком случае - распроклятая царевна смотается  туда с
часу на час!
     Но  верность долгу  Рампаль  хранил  неукоснительно.  Он  рассчитал  по
крайней  мере  одну   трансформацию,   позволяющую   одолеть  расстояние  от
Свердловска до Москвы в не очень большой  отрезок времени, точней, ночей  за
шесть или  семь,  притом относительно комфортабельно и не  привлекая ничьего
внимания. Комфортабельно, конечно,  только  в смысле  тепла, крыльями махать
все  одно придется.  Для  этого  превращения, как  быстренько  выяснилось по
пресловутой формуле Горгулова-Меркадера, пришлось, увы, съесть почти  триста
советских купюр достоинством в один  рубль, со средней степенью  потертости.
Их  Рампаль наменял по магазинам  за  несколько часов,  потом собрал в своих
жилых руинах нехитрые и немногочисленные пожитки, из коих наиболее ценен был
пакет  с недорасшифрованной частью  рисовых записей,  как-то забытый  Павлом
Романовым при отъезде, - и был готов к отлету.
     Советские деньги,  хотя и  не  котирующиеся,  по  авторитетному  мнению
Аделаиды ван Патмос, на рынках мировой валюты, оказали  свое действие быстро
и  очень  активно.  Еще  лежал, в брезент  завернутый,  капитан Синельский в
кустах возле здания аэропорта, еще тащился вдоль по темной дороге до  костей
промерзший  многодетный  Хуан, а Жан-Морис  Рампаль  в  это время наконец-то
согрелся. Приняв облик громадной, белой, невиданной в здешних краях полярной
совы,  взмыл он в воздух,  описал  хищный полукруг, облетая стороной залитый
предновогодними огнями Свердловск, и взял курс на Москву. Летел он, впрочем,
невысоко  -  для спокойствия души, по большей части; охотники здесь,  в этой
самой  уральской  России,  похоже,  не  водились  вовсе,  а  вот  военные  с
самонаводящимися ракетами малого радиуса действия класса "земля-воздух" были
распространены, как поганки.
     Пролетев под  утро  над неведомой  ему  замерзшей  рекой,  -  это  была
Чусовая, но  Рампаль  ничего такого  не  знал  о  ней,  он  слушался  только
врожденного  для полярных птиц чувства направления,- капитан устал и надумал
заночевать на день, пока не  станет достаточно темно, благо день здесь такой
короткий, а  потом  лететь дальше. Он  выбрал подходящий  лесок над обрывом,
опустился на  солидную  ветку,  поклевал кое-чего из благоразумно  взятых  с
собою припасов, решил  подремать немного. Однако сон не шел. Перед  сном  он
любил что-нибудь почитать, такая уж  сложилась у него, несмотря на необычную
работу,  привычка.  Книги  с  собой  не  было  никакой,  но  имелся пакет  с
рукописями  Павла.  Рампаль  аккуратно,  огромным изогнутым  клювом расклеил
пакет  и достал верхнюю пачку листов, сколотую огромной  скрепкой. Развернул
и, тараща  огромные полярные глаза, начал читать листки, исписанные круглым,
почти  ученическим   почерком  Павла  Романова.  В  темноте  Рампаль   видел
прекрасно. Душа  его, перебывавшая за столь краткое время и в свинском,  и в
обезьяньем,  и  в  лебедином,  и  в совином  обличье,  не  считая  множества
человечьих, наконец-то отдыхала.
     Ибо все-таки  не зря  покойный Федор Михайлович перевел  на французский
язык опальный роман, принесший автору Нобелевскую премию, - хоть один, пусть
не  самый  квалифицированный,  читатель, у его  перевода  все-таки  нашелся.
Рампаль  сидел  на  ветке  над  берегом  скованной  льдом  уральской реки  и
наслаждался тончайшими нюансами родной французской речи. О, Франция!



17
     Для нынешнего времени описаний мало.
     В.ШАЛАМОВ. О "НОВОЙ ПРОЗЕ"

     Двадцать второго начальница почты, Алена Сухарева, - собственно говоря,
тоже  Настасья,  но  быль не  в  укор ни молодцу, ни Настасье,  -  лично  по
утоптанной дорожке принесла сношарю его пенсию, восемнадцать рублей, а ежели
переводить в нормальные и всем понятные расчеты,  то получалось,  что платит
государство  сношарю двести яиц в месяц, или  же как бы за три часа двадцать
минут.  Не  много,  конечно,  но  и  не мало. Впрочем,  эту самую  великую и
могучую,  от которой восемнадцать  рублей получал, имел сношарь  не три часа
двадцать минут в месяц,  а, считай, круглые сутки круглый год.  И не столько
имел,  сколько видал: прибранной и готовой к погребению,  в тех  самых белых
тапочках. Сейчас же в особенности, ибо  сношарь наконец-то сообразил, что за
странных постояльцев привел в его дом курячий Козьма-Демьян.
     К  восемнадцати  рублям   сношарь  неожиданно   прибавил  своих  триста
шестьдесят: уж сколько годов  никто в его руках ни рубля не видел, брезговал
Пантелеич,  на  пенсию чаще  всего  повелевал  попросту  яиц  прикупить.  Он
потрепал  Настасью-Алену  по  сочной  еще щеке  и  командировал в  Брянск  -
закупить  к  Новому  Году  коньяку, и чтоб  не по  восемь рублей  двенадцать
копеек, а хотя  бы  по девять рублей двенадцать копеек, или, всего лучше, по
десять  рублей  двенадцать  копеек,  чтобы,  стало быть, по  пять звездочек.
Алена, не моргнув, бросила все служебные дела, стребовала в сельсовете газик
и рванула  в Старую Грешню, не  то  в  Брянск напрямую, потому как  откуда в
Старой Грешне коньяку взяться. Понимала она, что вовсе не для себя Пантелеич
заказывает барский напиток,  сношарь и первач-то кушал с неохотой, разве ч