Его Императорского  Величества
Историческим музеем  ордена  Трудового  Красного  Знамени.  Там  кортеж тоже
встречали, там  топтался  московский  губернатор,  которого в  спешке забыли
возвести в  древнее дворянское  достоинство, отчего он  нынче не  знал  даже
собственной  фамилии,  он толокся среди  чинов губернских административных и
судебных учреждений, тоже в спешке и халатности безымянных, хотя уже давно и
капитально нетрезвых. Всем им хотелось глянуть на  императора, но видели они
в основном  синие  спины гвардейского оцепления,  и  лишь  изредка  мелькали
поверх них  то наглая  верблюжья морда,  то ствол лакейской  базуки, то ярко
раскрывшийся в руках верноподданого курда-езида павлиний хвост. Увы, никакой
часовни здесь еще не  было, поэтому  чин нарушался, Его Величество никуда не
мог войти и удовольствовался полученным через борт благословением, которое в
надлежащий  миг  и  с  должным  почтением  дал  ему  совершенно   трезвый  и
невообразимо  злой  епископ  Аделийский  Архипеллагий,  коего за иностранное
происхождение не  допустили в  Кремль на таинство  миропомазания. Со зла  он
окропил  императора куда более обильно, чем того  требовали  правила,  но  в
сыром воздухе ноябрьского четверга излишка влаги не заметил никто.
     На Красной площади кортеж сделал передышку. Мавзолей снесен не был, его
тактично  прикрывало  панно  с  нарисованными  голубыми,   светлей  обычного
мундира,  елочками, зато на  Лобном месте,  как  на исторически-естественной
трибуне, стояло возвышение, и на нее были устремлены все допущенные к показу
торжества телекамеры. Сюда по чуть заметному мановению канцлера торжественно
поднесли  на  высоко   поднятых  носилках  тестя,  то  есть  его  вассальное
величество хана Корягина Эдуарда Феликсовича. Он, и никто другой, должен был
напутствовать  главу  империи прежде, чем  тот  вступит  на священную  землю
Кремля.
     Хан, облаченный в жаркую лисью шубу и такую  же шапку, слез с носилок и
поднялся на Лобное место. Его борода торчком  и  его мрачные  глаза возникли
крупным планом на экранах миллиарда телевизоров, а сам хан безмолвно шевелил
губами,  чем очень  смутил  глухонемых  у  себя в родной  Латвии, ибо там, и
только там, умели прочесть по губам и понять все то, что истинно думал в это
мгновение хан. Думал он о своем титуле.
     Тут их величество изволили впрямь допустить изрядный ляп. Да, настоящие
крымские  ханы в  лице  Шагин Гирея,  конечно, отреклись  от  престола почти
двести  лет  тому  назад, но  их род  не пресекся, Гиреи имелись нынче и  на
Востоке и  на Западе и  даже  просто  в Крыму и претендовали  не  только  на
Крымский престол, но и на Константинопольский, ибо по древнему  уложению им,
и  никому другому, в  случае исчезновения  Османов, как  династии  во  главе
Османской империи, трон их переходил именно к  Гиреям.  Дед Эдуард был вовсе
не  Гиреем, а  Корягиным,  и менее  всего мусульманином. Казань и Бахчисарай
представлял он себе не иначе как старинные русские  поселения -  при чем тут
татары? Розалинда на яйцах, пятеро по жердочкам, внуки тоже расфасованы, тут
бы  и жить  как  человеку, так нет  же, ввязывайся в монаршие дела с ханским
титулом, да еще приветствуй царя от имени всех мусульманских подданных, стоя
на Лобном месте. Горящим взором хан напоминал  сейчас известного  стрельца с
известной картины Сурикова, только  тот держал в  руке  зажженную  свечу,  а
Эдуард Феликсович  в  руке  не  держал  ничего. Все заученные накануне слова
вылетели у него из головы. Корягин долго мусолил микрофон, потом прокашлялся
и проговорил:
     -  Мучительно прожитые годы... - мир замер, а хан почуял в своих словах
что-то неладное, решил начать с другого места. - О необходимости которых так
дол...
     -  Гоу-га-га-гав-гав!  - раздалось из  миллиарда телевизоров. В  ту  же
секунду образ суриковского стрельца  обрел полноту.  На руке  хана  увесисто
восседал мощный лазурный самец, привычный корягинским рукам гиацинтовый ара,
отчего-то яростно пытающийся залаять в микрофон. Оставив до  времени вопрос,
откуда в  Москве берутся по осени перелетные  попугаи  нужной породы, хан  в
привычном  обществе приободрился  и  закончил  в  микрофон: -  Государь  наш
батюшка!  Государь  ты наш Павел Федорович! Все живущие на Руси приветствуют
тебя!
     Хан  приободрился  окончательно  и пересадил попугая  к себе на  плечо.
Площадь,  а  с  нею вся  процессия, вся Москва и все телевизоры земного шара
разразились громовым  "ура": государь медленно проехал по Красной площади  к
Спасским  воротам, где  уже отвешивал  ему  почти  земной  поклон  комендант
Москвы,   его   превосходительство   генерал-лейтенант  Богдан   Афанасьевич
Гальяно-Выхинский,  оставленный временно  без княжеского  титула; отвешивать
поклоны  ему  было  легко,  а  поднимали  его  верные офицеры.  Государь  на
коменданта не глянул, лишь  поднял очи к курантам, подумал, что все-таки зря
утвердили  "Прощание славянки"  государственным гимном, еще раз о  том, как,
однако  же,  Спасская  башня  похожа на  себя, и въехал  в  Кремль.  Ударили
колокола Кремля, и не только Кремля, канцлер Шелковников мелко, но так, чтоб
подчиненным заметно было, перекрестился,  Тонька стиснула  зубы,  - впрочем,
старухи синхронно  похлопали ее по плечам,  - Катя почувствовала, как Джеймс
крепко сжал ее локоть, Дмитрий Сухоплещенко причмокнул от удовольствия.
     Время летело неприметно, шел двенадцатый час, уже и перекусить пора бы,
а вот еще сам  церковный чин,  Святейший  Синод и Политбюро -  на ступеньках
главного собора, епископы главные всяких  церквей -  на  ступенях  же срочно
восстановленного Красного Крыльца, дожидаясь выхода венценосца от таинства к
трапезе, застыл  без выражения на лице верховный маршал коронации, граф Петр
Лианозов-Теплостанский,  лично   оскорбленный   и  раздробленностью  родовых
поместий, из-за которой власти у него оказалась едва ли горстка, несмотря на
красивую  фамилию,  и  самой фамилией он был тоже  оскорблен, потому что  от
рождения он был Палин из села Палина Паленского уезда. Хлеб-соль ему держать
не дозволили: и дождь пойти может, и от алкоголизма сперва вылечись.
     В  Успенский мало  кого пустили, даже телевидения только самую малость.
Чин  венчания  должен  был  занять часа два,  но  народ  был взволнован:  не
случится ли  во  время коронации  какой-нибудь  вещей  приметы,  вот,  когда
Николая  Второго  Незаконного венчали, то не только Ходынка приключилась,  а
еще  прямо  у  плащаницы на  царе порвалась  сапфировая цепь. На  Павла тоже
надели  цепь  тяжелых синих  камней, и накануне он распорядился, чтобы ее на
много  ниток особой  прочности вздели.  И с  утра  еще проверил.  Не  должна
порваться.   Пошлый  сестрин  дядя,  помнится,   насчет  пушкинского  кольца
проверял: не падало оно  во время венчания! Но береженого царя не только Бог
бережет,  его  еще  пуще народ любит. Среди кремлевских гвардейцев  пробегал
шепоток: "Не порвалась?"  А от врат собора ответной волной набегал ответный,
успокаивающий шепот: "Нет, цела, цела, цела! Даст-то Господь, не порвется!"
     Митрополит-местоблюститель       неторопливо       читал       молитвы,
коленопреклоненные  дворяне  и  кинооператоры делали свое дело, а  Павел уже
давно  нестерпимо устал, да к  тому же  зверски хотел есть. Он помнил, что в
три  часа начало  коронационной трапезы  и салюта,  даже  меню  заранее знал
наизусть, и  сейчас,  в духоте ладана  и телесофитов, мечтал  об одном -  не
потерять сознания. Хрен с ними, с сапфирами. Но вот  уж если царь сам рухнет
в алтаре на коронации - все, тогда можно обратным назадом ехать в Свердловск
преподавать  в школе. Да какое там - еще и на работу  обратно  не оформят...
Или навесят нагрузку, вести кружок по истории Дома Романовых...
     -  Да  прославится!..  -  мощным  бас-профундо  ревел  народный  артист
Империи, на нынешний  день временно возведенный  в архидиаконы, и хор  почти
столь  же  народных  отвечал  с  клироса:  -  Воистину!..  -  да так, что  в
телекамерах  лопались  объективы, а контр-теноры с  противоположного клироса
тоже  пели что-то. Цепь  не  рвалась. И, наконец-то,  к  Павлу пришло второе
дыхание:  митрополит,  поддерживаемый  за  локотки Шелковниковым и  каким-то
очень  семитским старцем, возложил на  голову  Павла тяжелый, специально для
такого случая отлитый  венец. Миропомазание  совершилось.  Колокола  грянули
так, что Павел испугался за перепонки в ушах. Медленно сошел новый император
с  солеи,  выдержал  долгое  осыпание  золотыми  империалами  с  собственным
профильным  портретом, сунул пригоршню в карман - и, по ритуалу, двинулся  в
крестный ход.  Его  качало  от  голода,  но  был  он отныне  уже  настоящий,
совершенно законно коронованный император Всея Руси Павел Второй.
     Путь   в  Грановитую,  с  заходом  на  Красное  крыльцо,  был  выстелен
трехцветными  ковровыми  дорожками.  Павел  с  наслаждением  вдохнул  чистый
кремлевский воздух, широко перекрестился  на Ивана  Великого и куда быстрей,
чем  того требовал  этикет,  прошел на  Красное Крыльцо.  Оттуда  полагалось
отвесить народу троекратный поясной поклон. Из колоколов не звонил, кажется,
только  Царь-Колокол.  "Надо  будет  отдать  в  переливку, пусть  звонит  за
государево  здравие",  - подумал  Павел,  откланялся и поспешил в Грановитую
палату, где, как он надеялся, все-таки дадут  императору пожрать. Для начала
обязательно горячего супа. Иначе непременно будет простуда.
     У входа  в Грановитую  аккуратной толпой стояли  дипломаты, из их рядов
вышагнул сухой старик и с поклоном протянул царю большой сверток на подносе.
С удивлением признал  Павел невинно дрыхнущего в его, хозяйском  присутствии
русского спаниеля Митьку,  оставленного  им в родном  Свердловске  на Катино
попечение. Павел отвернул фланель и слегка погладил пса, видать, накачанного
снотворным, чтобы не мешал, с благодарностью пожал дипломату  руку - и почти
бегом устремился на запах накрытого стола. Горностаевая мантия жутко мешала,
и царь с  удовольствием скинул ее  на спинку  трона.  Трон был  один,  место
царицы не обозначалось даже наличием второго сидения; на одном конце стола -
митрополит,  на  другом  -  канцлер,  посередке  царь, поблизости  -  другие
владыки, среди коих выделялся хан Бахчисарайский с синим попугаем на  плече.
Вроде бы не по протоколу, но красиво, пусть поклюет. И Митьке с тарелки надо
будет чего-нибудь  сунуть, раз уж  он тут, - Павел на время  отложил вопрос,
откуда Митька появился. Но ведь не  ел, поди, Митька стерляди никогда? Павел
удивленно  понял,  что  и он сам  ее  тоже  никогда не ел, хотя в  последние
полгода  мог  бы  ее  затребовать хоть среди ночи. Ничего: нынче стерляди на
всех хватит. То есть пирайи, но это, кажется, на вкус одно  и то  же.  Среди
дипломатов Павел заметил Долметчера, аккуратно поправляющего белые перчатки:
нынче посол  не  гнушался побыть у царя в официантах. За спиной посла маячил
персонаж,  лицо коего было  бледно почти  как  долметчеровская перчатка,  до
такой  расцветки нынче  дотрудился  ректор Аракелян. А  рядом с  ними  стоял
человечек,  Павлу  вовсе  незнакомый:  старикан  лет  семидесяти,  костюмчик
фабрики  "Большевичка"  пятьдесят  второго  года,  перелицованный,  а вместо
галстука бабочка. "Кто  сей?" -  спросил  царь через  плечо  у Сухоплещенко.
"Сбитнев!" -  восхищенно  прошептал  бригадир,  Павел ничего  не  понял,  но
переспрашивать не стал. Раз тут - значит, достоин.
     Император,  пытаясь все-таки  не упасть от голода, опустился на трон  и
дал  знак к началу трапезы. На столе мало что  стояло из еды, только посуда,
солонки-уксусники, Павел подумал, что даже горчицы съел бы сейчас, если б  к
ней хоть  сухарь отыскать. "Ничего  себе мысли  на коронации!.." - пристыдил
Павел  сам  себя. Главные лица империи  и  гости  постепенно  усаживались на
отведенные  места,  депутация  же  породистого дворянства  тихо  топталась у
дверей.   Долметчер  беззвучно  переместился  к  государю  и  встал   позади
двухметрового отрока-рынды, эти белокафтанные  спецгвардейцы с алебардами  и
золотыми значками импсомола смотрелись очень хорошо, служа и охраной и вроде
бы как мебелью в довольно пустой палате. Официанты в  древнерусских кафтанах
заскользили с кухни, и наконец-то перед Павлом водрузили что-то  вроде малой
супницы,  не то глубокой тарелки с крышкой. Долметчер молниеносно открыл ее,
обдав  себя и  царя рыбным  духом, снял пробу - он  не то  что Клюлю  тут не
доверял,  но даже Тоньке, и она с этим мирилась - а затем степенно придвинул
уху к царю.
     Павел отхебнул, нашел, что  горячо,  но  отхлебнул еще раз  и еще  раз.
Потом вспомнил, что по этикету должен теперь попросить пить. Протянул руку к
бокалу. В чарку, вырезанную из целого куска горного хрусталя, хлынул древний
русский напиток - понятно, шампанское.
     - Здоровье его императорского величества, государя нашего батюшки Павла
Федоровича! - провозгласил Лианозов-Теплостанский.  В тот  же  миг  по  всей
Москве  ухнули  пушки,  начав первые  торжественные тридцать пять залпов, по
числу  лет   императора.  Дворянство  по   тому  же  сигналу,  откланиваясь,
попятилось ко  входу, не смея показать  государю спину; для него  был накрыт
стол в Большом Кремлевском, уха там была точно такая же, а закуска хоть и не
такая тонкая, зато от пуза. Павел выпил  шампанеи и вернулся к  ухе. Канцлер
во втором приглашении нуждался меньше всех, а в таком случае прочим сам  Бог
велел: митрополит  благословил, элита  принялась  рубать  уху под шампань. А
пушки гремели.
     Поскольку    ни     завалящей    вдовствующей    королевы-матери,    ни
императрицы-жены  у  государя  не  имелось, второй тост был абстрактный:  за
здоровье августейшего семейства; третий тост был  еще более  неопределенный:
за славную нашу коммунистическую партию. Долметчер от трона удалился; вместе
с   ухой   кончались  его  официальные  функции;  прочими  блюдами   русской
национальной   кухни   покормят   царя   соотечественники.   Теперь    чисто
профессионально уроженца Доминики интересовал другой человек, примостившийся
на  дальнем,  митрополичьем  конце  стола,  -  старик   с  бородой  лопатой,
настороженно катающий порцию ухи от щеки к щеке: он дегустировал.
     -   Вильгельм    Ерофеич,    -    с   отменным   вежеством    обратился
дипломат-ресторатор  к  знаменитому  старику,  -  позвольте   мне   выразить
восхищение  вашим  творчеством.  Заверяю вас, что во  всех моих  "Доминиках"
немалая  часть  блюд,  особо  любимых  господином президентом, стряпается  с
эксклюзивным использованием вашей рецептуры.
     Старик сглотнул уху и поднял глаза.
     -  Тех  же  щей  да  пожиже  лей...  -  пробормотал  старик,  игнорируя
шампанское. - Ну, а чем твой супец закусывать?
     Мулат извлек  - из рукава,  что ли? - пару заранее  свернутых,  горячих
тортильяс и подал старцу на салфетке. Тот надкусил.
     - Расстегай застегнутый, значит... Мясо тут зачем, когда уже рыба есть?
Это ж не караси с бараниной, иль я чего не знаю?..
     -  Наша национальная сальварсанская кухня гордится сочетаниями  рыбы  с
мясом! Впрочем, тут филе  путанского армадильо, к императорскому  столу я их
не предложил.  Все-таки блюдо очень  нерусское. - Мнение  старца определенно
весьма волновало мулата.
     - Вообще-то, - старик дожевал, - сюда еще рюмку водки, огурец,  и очень
даже можешь подать царю. Если б у меня, милок, такой повар имелся, как ты, я
бы не сидел в двух комнатах в Подольске без  телефона и с остолопом-сыном на
голове.  -  Сбитнев откинулся,  ожидая заказа. Мулат налил  ему  водки, стал
искать      огурец.       Наконец,      напротив      светлейшего      князя
Воробьевогорского-Ленинодачного нашел банку корнишонов и с поклоном подал.
     Глаза старика расширились от ужаса.
     - Нет, нет, это невозможно... Их же  умучили в уксусе, их же  погубили,
все  из них  вытянули... Ну, все испорчено... -  запричитал  почетный гость.
Мулат сверкнул глазами  на  ректора, тот через мгновение  подал  на  золотом
блюдце крупный, вялый огурец, - другого не нашел, и ждал, что  сейчас голова
его полетит в далекие края. Но старик огурцом не побрезговал, только отметил
-  нежинский!  -  выпил  водку из венецианского бокала семнадцатого  века  и
закусил. Потом откинулся в кресле  и полуприкрыл глаза. Долметчер понял, что
аудиенция  у  кулинарного князя  окончена,  поклонился и скользнул к другому
концу стола, где чавкал ухой великий князь-сношарь Никита Алексеевич, нимало
не смущаемый тем, что над  ним порхает слетевший с расположенного поблизости
ханского плеча  синий  попугай и  нагло  таскает  куски  рыбы  прямо  из его
тарелки,  как-то  взлаивая при взлетах к потолку, где им  совершался процесс
глотания.
     Пушки  бухали уже  вторую порцию залпов,  тридцать три, великому  князю
шепнули,  что это сейчас за его деревню бухают и пьют. Князь  дохлебал уху и
увидел  перед собой дивный  пирог-курник, отборная  Настасья уже  лила в его
личную, из дома принесенную братину деревенское пиво. Долметчер,  одобренный
сношарем раз и навсегда, в похвалах своей ухе тут не нуждался, но он отлично
знал, что поклон отцу сальварсанского президента полагается отвесить. Против
ожидания,  сношарь его заметил, кивнул в положительном смысле  и стал шарить
под столом. Вынул оттуда четвертную бутыль черешневой, а дивной полнотелости
Настасья подставила граненый стакан.
     - Закусить не забудь! - отрывисто бросил сношарь,  берясь за курник. За
пушками он не поспевал, да и  вообще  о них  не думал. О  них с ужасом думал
маршал коронации Петр Лианозов-Теплостанский, он открывал и закрывал рот, но
и только: отменить третий залп он не мог,  убрать вторую перемену со стола -
тоже,  синхронность  трапезы шла  коту под  хвост.  Вообще  все было  как-то
несовершенно, - ну что стоило, в частности, заказать к коронации специальный
сервиз?  А  то  натаскали  что   поизящней  из  Кускова,  из  Эрмитажа,   из
Гусь-Хрустального и поставили на стол. А, ладно, кажется, никто не жалуется.
     Но генсек-канцлер все-таки был  недоволен, и коронация, и обед  со всех
сторон его устраивали - кроме  одной. Он сидел перед пустой тарелкой и жадно
шарил глазами по столу. В поле зрения попадали маленькие голубцы с аджикой -
и голубцов  как не  бывало,  каперсы - и они туда  же,  а когда же,  однако,
тридцать один залп за  родную и любимую, как ее,  Советскую Социалистическую
Империю? Холодцу бы...  Наконец, Шелковников  плюнул на  приличия  и полез в
карман  за портсигаром. Но при  нынешнем  напряжении  что ему была эта  пара
бутербродов?..
     Дамы  вели себя на  редкость непринужденно,  кроме разве  что непомерно
военизированных  Настасий.  Катя  пила шампанское, заедая маслятами: и то, и
другое  подсовывал  ей  Джеймс,  отталкивая  официантов.   Елена  Эдуардовна
пригубляла  и отведывала,  но  не  более,  она  берегла фигуру, а еще  зорко
следила,  чтобы ни единый кусок  не попал к Павлу  иначе  как из рук  весьма
близко усаженной к нему Антонины,  - Елена ей верила, а к тому же знала, что
та по своему интересному  положению  нынче не напьется. "А это  еще  кто?" -
спросила себя баронесса Учкудукская - будь оно неладно,  это звание, но уж с
ним как-нибудь потом разберемся, - рассмотрев близ митрополита некое дружное
семейство.  Она не верила глазам: там  совершенно  безнаказанно жевал шашлык
лично  изменник  Витольд -  государь  дружественной  Народно-демократической
Гренландии,   потому   и  присутствует   на  трапезе  в   честь   коронации.
Верноподданное  дворянство  рубало  халяву  под  двадцать  девять залпов  за
собственное  здоровье,  рубал  ее   и  Витольд  и  гордился,  что  стерлядей
дрессированных к нынешнему столу  из своих садков поставил он, и подарок был
принят,  и  все  семейство усажено  на  весьма  почетные  места:  все четыре
дочери-алкоголички,  и мужья  их, даже  Дарьин задохлик, которому  дозволили
привезти с собой из Пуэрто-Рико и сестрицу свою,