моченным,  а культурно снимает  с шампура что-нибудь от
своей собственной доли  и подает тебе  с уважением к собачьей жизни. А ежели
понизят, то будешь ты жить - хорошо, если на  родине - при кафе-мороженом, и
что  ты там кушать  на старости лет  будешь - даже  представлять противно, в
самом-то лучшем случае стаканчики вафельные, ну, а в худшем... Присел Володя
в  подвернувшемся тесном дворике на Малой Лубянке, повел  выцветшим  носом и
принял решение. И принял на  себя ответственность. И  скоренько потрусил  по
Бульварному  кольцу, прячась от милиционеров, коих глубоко презирал,  в один
из  уцелевших  от прежних времен переулочков, в ту самую квартиру, с которой
начал свой небезуспешный поиск больше чем полгода назад. Теперь уже важно не
просто доложить, ответственность взята на свою собачью шею. Важно приказать.
А там видно будет. Им видно будет. Мне уже видно.
     Тоня получила  от  пса  недвусмысленное  сообщение  о том,  что поездом
пятнадцать-одиннадцать  в  третьем  вагоне пассажирского  поезда  "Владимир-
Волынский  -  Москва" прибывают  два человека,  которых  она, Тоня,  обязана
встретить,  завлечь к себе в дом и ни в коем случае не упускать до тех  пор,
пока начальство не переловит  из-под мартовского льда всю гадость, какая там
найдется,  или  другое  начальство не  возвратиться из  эмпиреев  кулинарной
мечты,  или  третье  не  освободится от  духовитых  чар  черной  магии,  или
четвертое  не  утомится   бесплодными  своими  посяганиями,  или   пятое  не
снизойдет.  Пес  странным  образом дал указания  встретить  двоих, но далеко
идущие  инструкции насчет завлекания и удержания  касались  почему-то только
одного. Куда  денется  второй -  пес  сообщить не соизволил.  Но он, в конце
концов, старше по званию,  и это всегда послужит недурной  защитой, если что
не так,  сам пусть  несет ответственность.  Но так или  иначе, одного, того,
которого назвал по имени, пес  просто приказал удержать при себе хотя бы  до
понедельника.  А  сам  пес  тем  временем  вспомнил, что бесконечно,  просто
истерически хочет жрать. И побежал на задворки одного из новоарбатских кафе,
где,  как  он знал, нередко валяется многое такое, за чем в провинции, в той
же Старой Грешне,  установилась бы немедленная очередь совсем не из бродячих
собак,  а из  обыкновенных  советских граждан. Пробеги  тысячу  километров с
пустым желудком, нагуляешь, гав, аппетит.
     ...Нехорошими дорожными запахами напитавшийся владимиро-волынский поезд
медленно катился  к  Москве,  пользуясь  случаем  постоять и  там  и сям,  и
особенно в чистом поле. Вез он в своем  нутре гораздо меньше пассажиров, чем
мог  вместить,  -  не сезон,  да  и не поезд,  и  медленно  идет, и приходит
неудобно.  Покружив  вокруг  Москвы,  втиснулись  в  него  Павел  и Джеймс в
Сухиничах. Павел и слова-то  такого раньше не слышал. И вот уже почти готовы
были прибыть  в  Москву.  Будущий  император  приближался  к  своей  столице
совершенно   разбитым   бесконечными   пересадками,   измотанный   поездными
ароматами, - после чистого-то воздуха у сношаря, - и  менее всего  готовый к
принятию  бремени всероссийской власти. А  Джеймс к тому же  его  потихоньку
поил, как  бы держал  под  наркозом, много не давал, но следил, чтобы и мало
тоже не  было. Да еще ко  всему император неделю не мылся и его подташнивало
от  того,  чего  большинство  населения  вообще  не слышит:  от собственного
запаха. Стало быть, не одна только русская кровь пульсирует в жилах Павла. А
поезд уже прошел Апрелевку.
     Джеймс на  этот раз ни от каких литераторских сортиров не зависел. Явку
ему сообщил Джексон уже с неделю тому  назад, денег все еще  было навалом, у
сношаря шли только на коньяк, а это  какие ж  расходы. Никто, как знал он из
бюллетеня ван  Леннепа, не помешает им достичь Москвы и своей цели в Москве,
где  некая, еще не  вполне известная  ему "верхушка" сейчас, по собственному
выражению  Джеймса,  "обивает  Павлу   трон  бархатами".  Этим-то  господам,
впрочем,  как раз ничего о  приезде  императора в будущую его  столицу  и не
должен бы  сообщать. Иначе -  лишний риск.  Впрочем, какой же риск, если ван
Леннеп все ясно сказал?..  Разведчик  ехал  в  Москву  с  легким  сердцем  и
спокойной душой. Нехорошо было  только то, что, привыкнув к ежедневным бабам
у сношаря,  оказался  вот уже неделю этого земного  блага лишен. Но утешался
тем, что сие временно.
     Они сошли с поезда под дебаркадером киевского  вокзала; ввиду небойкого
времени  прибытия  дозволялось   владимиро-волынскому  доходяге  прибыть  на
привилегированный второй путь. Павел вдохнул  железнодорожный, шпалами и еще
Бог  знает чем на всех вокзалах одинаково пахнущий  воздух,  стараясь на всю
жизнь запечатлеть  этот  миг своего вступления  в столицу,  и замечтался  на
четверть мгновения,  потому что мысленно,  особенно  на  трехсотграммовом, в
коньячном исчислении, подпитии, давно  уже писал  он свои  мемуары  "Путь на
Москву". И этой  четверти мгновения хватило на то,  чтобы упустить важнейшее
и, пронеси Господи,  непоправимое даже:  кисть правой руки  Джеймса, до того
спокойно лежавшая  на императорском предплечье, дико  напряглась,  дрогнула,
оторвалась  -  и  исчезла.  Прогремел  резкий,  короткий,  потревоживший  на
какое-то время носильщиков звон - но им ли удивляться, ну, еще кто-то сервиз
кокнул.    Так   или   иначе,   бессменный    спутник   Павла,    приблудный
Вергилий-телепортант, уроженец Ямайки и чей-то там незаконный сын, а также и
чей-то  законный  наследник,  кстати, если некстати вспомнить его  почтенную
матушку, -  которую, конечно, совершенно с  ней  не знакомый  Павел тут же и
вспомнил  в  традиционнорусском сочетании, -  исчез. Мимо  спешили  небогато
укутанные  пассажиры  с   небогатыми  своими   торбами,   узлами,  ремешками
обстегнутыми  чемоданами, - а Павел, совершенно один, стоял  в этой толпе  и
понятия не  имел: что  делать,  куда  идти, зачем он тут  вообще.  Павел был
испуган и растерян, совсем как малый ребенок в чащобе, - и все это, конечно,
отражалось на его лице, отнюдь не императорском в эти мгновения, да и во все
остальные, если честно  говорить,  почти таком же. Такой  вот  брошенный  на
вокзале ребенок. Фер-то ке? Роман Денисович где? И вещи где? Где все?
     Впрочем,  дальше  произошло  что-то  странное. Высокая,  почти  молодая
женщина, попросту, пожалуй, даже красивая, вдруг бросилась к нему из толпы с
распростертыми объятиями, с неожиданно чистым,  из глубины  далеко не всякой
женской души способным вырваться криком:
     - Павлинька! Павлинька!
     И, не спросясь  разрешения, заключила его в  объятия. Женщина была выше
Павла на добрых  полголовы, -  хотя с  некоторых  деревенских времен  меньше
всего смущало его в отношениях с женщинами различие  в росте, - но да что же
это вообще  такое? Это по плану или нет? Очень нематеринские объятия женщины
разомкнулись,  она отступила на шаг и  немного покраснела.  Похоже, она тоже
была смущена  встречей. Джеймс обучил Павла - нет, не телепатии,  тут  кишка
тонка  оказалась у императора -  а простейшей  эмпатии, то  бишь способности
чувствовать  на близком  расстоянии простейшие эмоции тех,  с кем доводилось
иметь дело.  Павел вслушался  и  уловил только учащенный стук сердца, то  ли
радостью вызванный,  то ли еще чем-нибудь. И тогда  снизошло  на  императора
пусть хоть кратковременное, но все же явное  спокойствие. Наверное, все-таки
по плану. Наверное, его  сейчас  этой  женщине с  рук  на руки передали.  Не
почетным же караулом его  встречать должны, в самом  деле?  Хотя отчего б не
почетным...  А спутник  объявится. Не такой он человек, чтоб с чужими вещами
сматываться, без инструкции, кстати.
     Очень бессвязно осознавая происходящее,  Павел  позволил усадить себя в
дожидавшееся  возле вокзала  такси.  Деньги  на него Тоня  обнаружила  самым
неожиданным образом: разметая хвостом окурки, вымел  из них эс-бе новенькую,
еще  с зарплаты,  даже пополам не  сложенную  десятку. Поначалу  Тоня обняла
Павла исключительно по  приказу капитана эс-бе, а потом вдруг  застеснялась,
весь путь к  машине  прошла,  боясь  даже коснуться императора. В такси  она
уселась  на  переднее сиденье, чтобы  дорогу  показывать,  хотя  ехать-то от
Киевского на Молчановку - всего  ничего.  Она  сидела вполоборота, фигуру ее
Павел  толком  рассмотреть  не  мог, хотя его,  привычного,  фигура эта  уже
интересовала. К  тому  же  ростом и  лицом походила  Антонина Евграфовна  на
незабвенную Марью-Настасью,  но повадкою, обращением была куда  приятнее. На
долю мгновения предположил Павел, что, быть может,  это сам Роман Денисович,
спутник  и вечный друг, взял  да и превратился  в  эту женщину,  чем черт не
шутит, был ведь разговор о том, что в Америке это  умеют. И тут же отмел это
предположение как  несостоятельное, ибо никогда никаких особо теплых  чувств
Джеймс не излучал, ну разве что когда писал свое отречение от престола,  так
это все скорей  по пьянке было, надо полагать, - а сейчас Павел  ясно слышал
малопонятное, явно позитивное  чувство, которого не знал  никогда, в котором
ясно прослушивался только учащенный стук сердца,  словом, неведомое какое-то
чувство, хотя  приятное. На мгновение  еще подумалось: а вдруг  все-таки под
арест везут? Но стыдно от этой мысли  стало.  Антонина Евграфовна рассказала
ему тем временем, что  ей  поручено о нем, о  Павле Федоровиче, позаботиться
ближайшие два-три дня, "пока все не устроится". Словом, он пусть ни о чем не
беспокоится,  она  все  сама  и  так сделает.  Отчего-то  и на этот  раз  не
захотелось  Павлу ставить ее  слова под  сомнение. Зато захотелось  вдвоем с
этой   приятной  женщиной,  ну...  для  начала  -  выпить.  И  услышал  звук
отхлопнутой  дверцы, это Тоня  по-кавалерски приглашала выйти его из машины.
Павел окончательно отложил все заботы в сторону и временно вверился  судьбе,
Тоне, лифту, со скрипом вознесшемуся на пятый этаж.
     Квартира, в которую Павел был приведен, оказалась коммунальной, и  этот
факт  успокоил  его  еще  больше.  Уж,  конечно, ежели  и  живут  где  нынче
монархисты  подпольные,  то  безусловно  в  коммунальных  квартирах.  Смутно
вспомнилось  ему что-то  читанное где-то,  не то,  может  быть, рассказанное
отцом насчет того, что после революции "бывших" уплотняли, - ну, а кому быть
монархистами, как не  потомкам "бывших"?  "А я монархист?" - подумал  Павел,
входя в еле прибранную Тонькину комнату,  подумал  как-то по-идиотски, и так
же по-идиотски дал себе  ответ: "Нет,  я  монарх". И тупо сел  в кресло  без
ручек, потому что  Антонина Евграфовна попросила подождать минутку, пока она
чуть  приберет и на стол кое-что соберет,  чтобы  перекусить  с дороги.  "Вы
извините", - повторяла  она, раз за разом все  более краснея. Павел этого не
замечал, ему  было  тепло  -  и  от того,  что  добрался  он  из  поезда  до
нормального человеческого жилья,  и от  присутствия этой заботливой женщины.
Тепло. Не более того.
     А Тоню тем временем отчего-то кидало и в жар,  и в  холод. Комнату она,
сколько  ни  старалась,  прибрала  не особенно, подправила  одеяло, подушки,
занавески,  чтобы  не  бросались  в  глаза  грязные  окна  и  подоконники  с
наваленным на них  барахлом, наскоро протерла стол и  стала рыскать:  что бы
такое  на  него  постелить? Единственную  хорошую  скатерть  окаянный  Марик
загваздал ликером, ее в чистку все отдать собиралась и не  собралась, другая
совсем старенькая и тоже грязная, - тогда от отчаяния постелила Тоня на стол
чистую  простыню.  А  поверх  бросила черную кружевную  шаль, которую как-то
сдуру в комиссионке купила, разложила финские салфетки,  красные, оставшиеся
от олимпиады, достала две  бутылки представительского коньяка, поискала, что
еще в  буфете  представительского  осталось, и  нашла, увы, только две банки
шпрот.  Выставила  обе,  потом еще давешний чернослив и  рыночные орехи;  по
привычке  мелькнула  у  нее  мысль  о том, что  угостить  мужчину грецкими -
отличная  стимуляция:  они очень возбуждают, благодарность может  ей  за это
отвалиться, - а на фиг ей была сейчас эта благодарность, когда сердце билось
и в висках  словно кувалда, неведомо почему. И получилось, что стол выглядел
у Тони как бы вполне прилично. Незадача случилась в одном: рюмок у нее всего
одна  осталась,  прочие  Марик  побил,  а  ставить  вместо  рюмки  для  себя
майонезную баночку Тоне было  стыдно. Поставила Тоня перед Павлом  последнюю
свою  рюмку, прибавила  чистую тарелочку  и  включила  телевизор.  Казенный,
цветной, с экраном чуть ли  не в метр, и телевизор помог, он отвлек внимание
Павла куда в большей степени,  чем Тоня того ожидала, откуда ей было  знать,
что он этого предмета уже больше полгода не видел. Тоня налила  Павлу полную
рюмку, положила на тарелочку шпрот, все придвинула - мол,  угощайтесь. Павел
посмотрел на нее вопросительно:
     - А вы?
     - Я... не буду, - сказала Тоня и еще  больше покраснела, хотя, кажется,
больше уже и  некуда  было. Дождалась, чтобы гость  опрокинул первую, налила
ему  вторую,  предложила  закусывать,  а  потом сказала,  чтобы подождал  ее
немного,  - мол,  пойдет в  порядок себя  привести.  Павел закусывал, внимал
бряцанию  каких-то  телевизионных гусель и  молчаливо выразил согласие: иди,
мол, приводи, мол, я закусывать буду, мол, не стесняйся.
     А  мысли  Тони в плохо вымытой голове  становились все бессвязнее, одна
другой глупее, наподобие того, что как же пить-то на брудершафт, ежели рюмка
всего одна,  - словом,  Тоня помчалась  в ванную. Она  понимала, что  с  ней
творится  что-то  совсем  неладное,  что   ведет  она  себя  совершенно   не
по-служебному, что все время краснеет и сердце лупит как шальное, - наконец,
в  ванной,  заложившись коммунальным крючком,  осознала, что она,  Антонина,
дура полная, коза недоенная, без всякой инструкции, - как, впрочем, всегда и
бывает,  -  по   уши   влюбилась.  Ох,  влюбилась!  И  жутко,  ну  прямо  до
нестерпимости, хочет Павлу понравиться. И  надо скорее Павлу понравиться.  И
надо скорее привести себя в порядок,  не в секс-форму  с полотенчиком вокруг
головы, а на самом деле в  порядок. В тот порядок,  в тот вид, когда женщина
может показаться мужчине  красивой. Пусть  хотя  бы ненадолго показаться, но
хотя бы. А времени у нее было очень мало, оставлять гостя надолго одного она
боялась и тем более ни на секунду не забывала о том  отчаянном положении,  в
которое  попала, поскольку Павел - это тот  человек, за которым,  как сказал
эс-бе,  придут. Придут не  позже чем  завтра.  Так что  если  повезет урвать
сегодняшний  день,  ну,  кусочек  завтрашнего,  то  дальше-то что?  Странным
образом на то, что дальше, Тоне было совершенно наплевать. Она влюбилась.
     Наскоро  прихватила она где и  что смогла - знаменитый балахон, остатки
косметики, тушь  какую-то, и наконец-то, посреди  чужих  корыт  и полотенец,
поглядела Тоня на себя в  коммунальное овальное, в крапчатых потеках зеркало
над раковиной, и такой показалась себе некрасивой, что... Господи, прости ты
меня, старую блядь,  все отыми,  что можно  отнять у меня, но на день, но на
час, но на полчаса сделай меня, Господи, красивой! Тоня красилась застарелой
тушью, мешая слюни со слезами, с ресниц текло, она утиралась, веки краснели,
получалось  все  хуже  и  хуже.  И волосы  к  тому же  грязные.  Тоня быстро
ополоснула их холодной водой, - сдержало-таки  свое обещание домоуправление,
горячую  в  двенадцать ноль-ноль отключило, -  стала  сушить  их полотенцем,
потом на  кухне над  газом  приспособилась  их прогреть.  И вдруг,  неведомо
отчего, успокоилась. На вопрос, бившийся  в голове - ну что же это такое, ну
как  же  это так, ну что  же делать? -  неведомо откуда пришел  однозначный,
жестокий, холодный ответ, но,  как всякий оглашенный приговор, он все же был
лучше  хаоса и неизвестности: а вот так  вот Тонечка, вот так  тебе повезло.
Может, на сутки, может, на  меньше. И ничего тут сделать нельзя. Три петли у
тебя на шее нынче захлестнуты: первая - это та организация, где ты на службе
и где раз в месяц бабки получаешь, вторая - это время, цейтнот, в котором ты
сейчас, со своим головомытьем  чем дальше, тем хуже увязаешь, а третья - это
то, что ты, Тонечка, взяла  да и влюбилась.  Не ОПЯТЬ влюбилась. Никогда ты,
дура, ТАК не влюблялась. Если это "влюбилась" называется, то все, что прежде
было, вообще в человеческом языке названия не имеет. Только в свинском.
     И, досушивая над газом  грязные волосы, внезапно  решила Антонина: а не
буду я никаких  таблеток принимать.  Американских то есть. Не буду.  Вдруг -
забеременею?  Вот  хоть что-то останется? Куда его, Павла,  теперь отправят?
Хоть  бы в лагерь,  тогда можно  назад в милицию  на  проштрафе каком-нибудь
рвануть,  попасть в охрану, а тогда и видеться можно будет, хоть издалека? А
вдруг больше никогда? Господи, не  делай ты меня даже красивой, сделай, чтоб
я была беременна!  Я  ж  не знаю даже, как подступиться к нему,  я же  слова
грубого  при нем  сказать  не  могу, я  же  стоять и  то не могу!.. Цыпленок
желтый, мокрый, тощий, совершенно беззащитный, вот ты кто, Тоня!..
     Но  наконец-то пришлось идти обратно в комнату.  По телевизору  брякали
гусли, но  какие-то другие, видимо,  африканские,  потому что брякал  на них
негр,  и  еще  он  пел что-то  пищеводом, очень  буйно  пел.  Павел, видимо,
несколько  отдохнул,  судя  по  уменьшению уровня жидкости в бутылке,  выпил
самостоятельно рюмочек пять. И очередную, как только Тоня вошла, поднял в ее
сторону, - ваше, мол, здоровье, - и лихо опустошил. Тоня кивнула и присела к
столу,  совсем далеко от  Павла. И, поскольку  делать было  пока  что совсем
нечего,  стала вместе с ним смотреть телевизор. Что там по нему показывали -
видно было, надо  думать,  одному Павлу,  потому что  ни  единого  слова, ни
слабого звука не доносилось до обезумевшего сознания Тони, она видела только
одинокую шпротку на конце  вилки Павла, видела  оттопыренные уши  и курносый
нос, видела Павла всего по частям, никак не в целом. И хороша она была в эти
мгновения невероятно, что наметанный  глаз Павла отметил. Но и шпротку Павел
съел, и очередную налил.
     После  гусель  объявились трудовые победы с  кислой прослойкой зловещих
происков канадской военщины, готовящей, как трубит весь мир, агрессию против
независимой и авто-  не то  кефальной, не то  номной, не то магической и еще
социалистической -  кого еще там  нелегкая  на голову послала, и  потом  еще
четверть репортажа с каких-то  неведомых состязаний по  размахиванию палкой,
почему-то  очень  коротких, сразу  кого-то чем-то  увенчали,  и еще какое-то
дерьмо,  кажется, тоже показали. Павел съел уже две банки шпрот,  похоже, не
наелся,  и очень боялась Тоня, что он еще попросит, у нее больше не было. Но
Павел больше не просил, а все такими же маленькими рюмочками допивал бутылку
и  внимательно глядел  телевизор. Тоня ему понравилась,  спору нет, но он же
телевизора полгода не смотрел, понять, что ли, нельзя?
     Очередные  гусли  добрякали, а потом  вдруг донеслось  с  экрана  нечто
такое,  что  коснулось  даже и сознания Тони.  Ибо телевизионный  диктор  со
сплюснутым по вине настройки носом сообщил, что  сейчас по прямой трансляции
предлагается вниманию зрителей вечер - прямо из большого зала с колоннами, -
посвященный  пятидесятилетию советского  поэта  и мутатора Сидора  Валового.
Тоня  внутренне  охнула,  но  выключить  телевизор  не  имела  права,  да  и
решимости.  И  сделала  единственное,  что  смогла: подстроила телевизор  по
яркости и  по  вертикали.  А на экране тем временем  нечто уже  происходило,
кто-то что-то торжественно открыл, литературный президиум заблистал лысинами
и погонами, какой-то главный  редактор произнес прочувствованную речь о том,
как нужны советскому народу мутации, особенно мутации Сидора Валового, в чем
попросил подтверждения у почтенного председателя, ветхого старичка лет не то
восьмидесяти  девяти, не