пьяном
и, как сейчас, спящем. Он допил бутылку из  горлышка, не разбавляя, и заснул
возле радио, да и латыш-механик,  придя  с холода,  тоже угрелся и заснул, а
больше приемную кума нынче никто не  стерег, все  разбрелись по более важным
делам. Дверь скрипнула, и в нее пролез, не постучавшись, молодой и противный
зек, явно "опущенный", видимо, не очень и  стремящийся к  подъему. Лагерного
срока судьба припаяла  ему  тридцать пять лет, ему же  от рождения не было и
тридцати, так что вообще-то, хоть и  в  конце  жизненного пути, но  ему, как
очень немногим в лагере, светила свобода. Однако в силу того, что когда-то и
где-то - жуть  как  давно, -  звали его в  родном  Свердловске,  то  есть  в
Екатериносвердловске, Алексеем Щаповатым, именно поэтому ничего и нигде ему,
вечному неудачнику, не светило. Всю жизнь  он  ошибался. Даже когда в  менты
шел, то думал, что морды теперь будет бить. А вышло так, что ему самому били
морду все, кому не  лень,  притом не только на зоне, а  еще на воле. Там ему
однажды даже баба морду  набила с приговорочкой: "По мордасам!  По сусалам!"
На зоне  же прилепился  к нему половой демократ с одним глазом и садистскими
наклонностями, у которого на все  случаи  жизни  было одно выражение:  "Репу
начищу!" Им он пользовался  тогда, когда бил  Алеше морду, когда звал к себе
на шуршу, и  его же он орал в тот миг, когда задышливо ловил главный кайф от
этой самой чистки репы. Был одноглазый мент с  Крайнего  Севера, из поселка,
не  то  города,  с  удивительным  названием  Красноселькуп.  Тамошних ментов
повязали  всех разом, через их город  призраки  протопали из  Европы в Азию,
кого из призраков захомутали, а кто и под лед  ушел. Глущенко захомутал всех
красноселькупских ментов с  особым удовольствием,  они коммунистов-призраков
упустили, но в лагерь  отправили такой же, как и  всех прочих: ему все равно
было, кого, куда и за что, для него все были менты. Но одноглазому в Тувлаге
самое место  было, а за  что  ж Алеше, вечно недолеченному?.. Над  Алешиными
болезнями одноглазый ржал, лишь яростней чистил репу.
     С тоски стал Алеша играть в  карты. Проигрывал.  Особенно лихо проиграл
он сахар до конца  своего  срока  и готов был  проиграть его  еще за две-три
тысячи  лет, потому что  все  равно  сахару в  лагере никто не видел с  одна
тысяча наплевать какого,  но дальше на сахар  играть никто не соглашался. На
части своего тела Алеша играть боялся, хотя заставляли, но влезал одноглазый
и, защищая свою личную репу, чистил все прочие направо и налево. Но не пахан
был одноглазый, не пахан. В паханах над бараком числился Гэбэ, с ударением в
конце  слова, это было  сокращение от невероятной  кликухи Главный Блудодей.
Сроку тот Блудодей имел  средне,  двести шестьдесят, имелись в лагере паханы
куда более тяжелые, тот же Леонид Иванович из соседнего  барака, куда сейчас
подкоп  вели.  Но знаменит был Гэбэ тем,  что еще при  советской власти имел
приличную судимость по никому не известной пятьсот четвертой статье, такой и
в кодексе  нет. Но как-то  раз  Гэбэ  сам сознался,  что статья такая раньше
была:  людоедство.  Это  потом,  когда  новый  кодекс под новую  конституцию
ладили,  то  статью  изъяли  из  него  за  ненадобностью, потому  что  точно
доказали: побеждено  при  советской власти  людоедство. И  малярии  тоже  не
бывает. Хотели даже серию марок  выпустить  - про все, что  Советским Союзом
побеждено. Марку  насчет малярии  выпустили  - десять  лет  как она  в  СССР
побеждена, но тут главный почтальон  свалился с  приступом,  и  дальше серию
печатать  не стали  из  суеверия,  ну  как  Главное Бюро  впадет  в  приступ
людоедства? Это, впрочем, не  страшно,  это бы и понять можно, но  вдруг его
само, Бюро, съест кто-нибудь? Бюро  в  блюда не  хотело.  И решили  так:  ни
марки, ни уголовной статьи, ничего этого не бывает, все равно как призраков,
бродящих по Европе. Но в картишки перекинуться по маленькой Гэбэ любил, даже
в  бридж умел, был когда-то  чемпионом Эстонии по снятию бриджей, то есть по
игре этой. Сейчас сидел он, как и  все, без статьи, по указу нового министра
за номером один через один.
     От того не  легче. Играть в карты с пятьсотчетверотошником было  всегда
неуютно. Выход был один: играть с кем-нибудь другим, не таким жутко  пятьсот
четвертым. Играл Алеша в итоге со всеми подряд и больше всего ужасался, если
выигрывал.  Полагалось выигранное  забирать. Спокойствия ради все выигранное
Алеша, несмотря на протесты барака, переписывал на одноглазого,  у  которого
любимое занятие  было  одно, хотя было это много занятий с  одним названием.
Играл  Алеша,  играл - и доигрался.  Жуткой  харе,  которая  раньше в Москве
стерегла  канадское  посольство, проиграл  Алеша...  кума. Мог,  ясное дело,
выиграть, тоже было  бы  плохо,  но  проиграл. И  предстояло теперь принести
Канаде три куска кума. А Канада, видать, ими  долг  Гэбэ заплатит, чтобы тот
разговеться мог. На исполнение имел Алеша трое суток.  Много,  обычно больше
суток  не полагается,  но уже шли к концу третьи. Алеша представил, как Гэбэ
ест его собственные кусочки, и его вывернуло.  В желудке было пусто, так что
вышел не блев, а один звук.
     Для  исполнения тяжкого труда  Алеша  выбрал вынутый им  из собственной
шурши  предмет,  в  лагере как  будто невозможный - это было  сапожное шило.
Откуда  здесь  такое  взялось,  Алеша  выяснять  не  стал,  ибо  шило  могло
пригодиться  уж  хотя бы  потому, что  у красноселькупского одноглазого  был
всего один глаз, не больше. "Хорошо,  что не  больше",  - тупо  думал Алеша,
разворачивая шило в  комнатушке, где орало непонятное радио, а на полу лежал
кум-богдыхан Михаил Синельский, штабс-капитан, в восьмой  алкогольной форме,
она же полный отруб.
     "Кум  на  кону!" -  весть  не  успела облететь  лагерь,  а  кум был уже
проигран.  И перевести долг было нельзя -  никто Алеше ничего  не  задолжал,
зато за ним самим висел вагон сахару.  А весь этот сахар, кто  не дурак, тот
перевел  на Гэбэ, про  которого такую  жуть  рассказывали,  что не уснешь до
утра:   Ив-Монтана   в   подлиннике   читает,   когда   служил,   к   бабьим
туфлям-гвоздикам  пристрастился, по  размеру  их  себе  заказал,  бить  этим
гвоздиком сподручно, да еще тетя у него  еврейка, и  зубы меховые. Последнее
никто  даже  понять не  пытался, но  страшней такого факта не  придумывалось
ничего.
     Убивать кума шилом! Еще куда бы ни  шло, если куму... Мысли у  Алеши  в
голове  крутились фрейдистские, но  он об этом не знал. С ужасающей ясностью
понял Алеша, что ничего не знает о том,  в какое место нужно шило  воткнуть,
чтобы не мучился бедняга и чтобы крика  не  было лишнего. В сердце? С  какой
оно стороны - с левой? Алеша посетовал в душе, что анатомию никогда не учил,
даже в школе только про половые органы все хорошо знал, а больше ни про что.
Он поглядел на себя: сердце, значит,  с левой. Тогда у кума, как в зеркале -
с  правой. Алеша зажмурился и  изо  всех  сил  вонзил  шило куму под  правую
лопатку.
     Раздался  хрип, но отчего-то  из-за  Алешиной  спины.  Хрип  перешел  в
кашель.  Алеша  в  ужасе  оглянулся:  между  ним  и  дверью  стоял,  кашляя,
чахоточный радист Имант,  держа  в каждой руке  по шаберу, то бишь по хорошо
заточенному напильнику, - их латыш выдернул из радиоприемника.
     - Шило брось, - проперхал он, наступая, - не твое шило.
     -  Мое!..  - не очень уверенно отпарировал  Алеша, держа  оружие  двумя
руками, будто оглоблю, - не па-а-д- хади!
     Имант пошел в обход: его не Алеша интересовал, а кум, который отчего-то
даже не пикнул, когда Алеша пырнул его шилом в несмертельное, но болезненное
место. Радист перевернул кума.  Голова Миши моталась безвольно,  такое с ним
происходило каждый  день, но кое-какой медицинский  опыт человек за двадцать
семь лет  лагеря обычно приобретает. Имант похлопал  Мишу по небритым щекам,
заглянул в  открытые глаза,  посветил в них  жужжащим фонариком.  Зрачки  не
сокращались,  уши были холодными. В  воздухе нестерпимо  пахло эфиром. Алеша
тем временем подумал-подумал, потеребил шило - и опять воткнул его  в  Мишу.
Попал он на этот раз в солнечное сплетение, удар вообще-то смертельный. Но и
на него кум не отреагировал  никак. Алеша выдернул шило и  тяжко сел на пол.
Рядом опустился грустный Имант.
     -  Жалко кума,  -  сказал сын латышских  стрелков, - зачем  он пятую-то
бутылку сожрал?  Третий кум помирает  на глазах, и все от  спешки. Не  умеет
человек пить, даже русский. -  Имант плюнул в сторону батареи бутылок из-под
спирта, почти загораживавшей стеллаж с  Марксом и остальными. Четыре  пустых
от сегодняшнего дня лежали на столе, пятая, такая же пустая,  валялась возле
головы кума.
     Из  распахнутой  двери сильно  потянуло  холодом.  На  пороге  стоял  в
неизменном синем мундире личный спецпредст, по-простому говоря,  специальный
представитель министра внутренних дел в лагере Великая Тувта, майор Григорий
Иванович  Днепр.  Взгляд  его  был  подобен  взгляду  голодного  вампира  из
американского  кинофильма,  притом  из  плохого,  где  играют  актеры,  а не
настоящие упыри, тех приглашать дорого и опасно. Актеры безопасны, но злобны
до ненатуральности. Спецпредст  Днепр  смотрел на  мертвого  Мишу  и шевелил
всеми  десятью скрюченными пальцами: он  дождался своего часа, он имел право
применить санкции. Лихо насвистав два  такта "Прощания  славянки", он только
спросил - у Иманта, потому что Алеша был в обмороке:
     - Мертв?
     - Мертвей не бывает, - ответил радист.
     -  Де-ку-ма-ци-я,  - прошипел Днепр, знаниям латыша  он доверял.  Пусть
лепилы свидетельствуют, ему, спецпредсту,  уже  и  так  все ясно. Теперь  он
должен исполнить  долг! Долг! Долг!..  -  хотя Днепр бежал к своему офису по
грязной снежной тропинке, в каждом шлепе  собственных сапог о жижу слышалось
колокольное  звучание  этого  сладкого  слова:  долг!   Вечный,   священный,
верховный долг перед державой -  декумация!  На  покойного  кума Днепру было
глубоко  плевать,  но  важен  был факт  его трупа.  Через  несколько  секунд
спецпредст уже висел на телефоне и отдавал приказания, заканчивая каждое  из
них таким сладким, отдающим классической филологией словом - декумация.
     "Стр-р-рашен  тогда Днеп-р-р-р!" -  полушепотом прорычал Днепр, швырнув
трубку. Ждать исполнения  приказаний было недолго, бригаду плотников выведут
из шестнадцатого барака  немедленно, обсосы из хозчасти кумач небось найдут,
разве что Фивейскому бежать  с другого конца зоны добрых полчаса. Вот только
эти  полчаса  и   отпустила  судьба  Григорию  Ивановичу   на  окончательное
обдумывание ситуации.  Он знал, что ни случая другого, ни времени больше  не
будет. Григорий  Иванович был филологом,  и все  его познания  кипели  в нем
сейчас и булькали, как процитированная "Страшная месть": может, когда и  был
чуден Днепр, так  ведь при тихой погоде,  а ее  Григорий Иванович  только  в
книжках читал.
     "Днепр"  было  отнюдь  не  кликухой, а  настоящей  паспортной  фамилией
Григория Ивановича,  а  если быть точным, то  воспринятым  по наследству  от
партийного   дедушки  подпольным  псевдонимом,   которым  тот  накрыл   свою
неизящную, белогвардейским душком  пропахшую Дунч-Духонич.  В  не  такие  уж
давние годы отбухал он свои пять звонковых за  наезд  в трезвом виде на ногу
нетрезвого, поперек Можайского  шоссе  лежавшего  милиционера из ГАИ.  Таких
людей  Глущенко  ценил  на  вес платины,  он  превращал их  в  личных  своих
представителей при лагерях демилиционизации со всеми  надбавками,  какие мог
выдумать, на этом он не экономил, да и вообще экономия  была не в его стиле,
Григорий Иванович Днепр был  в  своей Костроме, на исторической  родине бояр
Романовых тихо  и небедно  устроен, но возможность наступить на  милицейскую
ногу еще разок-другой, предварительно свой  сапог подковав, пересилила в нем
все личное. Он откликнулся на брошенный жертвам милицейского произвола клич,
Бог  с  ним, с местом декана на филологическом факультете, и поехал в Москву
на  собеседование  с министром, после двух минут разговора Всеволод Глущенко
лично  вписал в его анкеты: "паратый - 10",  разъяснил, что это значит  -  в
высшей  степени  паратый, и  назначил  Днепра  спецпредстом в родной  лагерь
Великая Тувта.
     Даже видавший виды филолог Днепр вынужден был зайти в библиотеку, чтобы
узнать, откуда такое слово - "паратый".
     В большом  академическом словаре слово  нашлось.  С какой пересылки, из
какого барака  вынес Всеволод Глущенко термин,  применяемый только к  гончим
собакам?  Способность  долго,  быстро,  с  непрерывным  лаем  гнать зверя  к
охотнику   как   раз   и   называлась    "паратостью".   Григорий   Иванович
подумал-подумал  -  и одобрил. Да, он,  Днепр  - очень паратый.  И с большим
удовольствием проявит свою паратость  во вверенном лагере. Получая  к вечеру
того же дня документы и билеты в секретариате министра, Днепр познакомился с
другими паратыми,  но ни  одному из них  не дал Всеволод  Глущенко категорию
"10". Типичными были шесть, много семь, ни одной девятки. Откуда было Днепру
знать, что  министр присвоил ему  свою собственную категорию, и вверил  свой
собственный лагерь.  И потек Григорий  Иванович в  путь, и  на третьи  сутки
достиг Тувты, и воцарился. Хрен с ней, с филологией, Овидий может еще тысячу
лет подождать.
     Днепр   немедленно  проявил  инициативу:  выделил   в  отдельный  барак
сотрудников ГАИ.  Попасть  туда было  равносильно  статье  пятьдесят восьмой
дробь террор, если считать по-старому. Вообще-то  мечтал  Днепр о том, чтобы
лагерь  укрупнили,  завели  прокзону,  следзону,  то  есть  следовательскую,
прокурорскую и другие, но министр с ними  почему-то пока миндальничал. Но  и
нынче висел  Днепр  над  Тувлагом что  твой  Дамоклов  меч,  а  смерть  кума
Синельского никакие лепилы не заставили бы спецпредста считать естественной,
когда  имел он такие шикарные директивы на случай смерти его насильственной.
Ведь и вся идея-то изначальная была Днепровой, у Глущенко на нее образования
бы не хватило. Григорий  Иванович трудился над своей паратостью,  тренировал
ее, и  нынче,  надо  думать, давно уже  отвечал не  отметке "десять"  -  ибо
случилось невероятное: бодливой корове дал Бог рога.
     Примчался  Николай  Платонович фивейский,  вообще-то  тоже  паратый, на
пятерку,  на второй  день  после собеседования с министром учинивший дебош в
ресторане, отягченный изнасилованием  шеф-повара,  -  в лагерь попал  он уже
просто как зек-членовредитель, хотя прежние его паратые  заслуги учитывались
и почти все права  обсоса остались  при нем.  Днепру он был предан не очень,
ему   на  гаишников  плевать   было,  по-настоящему   ненавидел   он  только
спецназовцев, от которых претерпел в родном Петергофе за попытку увести льва
из фонтана "Самсон". Однако пользу приносил явную, паханы зоны знали, что  с
Фивейским Днепр  хотя бы  разговаривает, для  прочих  у него только карцер и
полосатая  милицейская дубинка-"гаишница", в которую налил паратый начальник
фунтов десять свинца.
     Днепр, полуприкрыв глаза, коротко изложил Фивейскому свой план. Николай
Платонович успел отогреться и прийти в себя.
     - Вашими бы устами да яд пить, - ядовито проговорил он.
     - Нет уж, - отпарировал Днепр, - это вашими бы ушами да мед.
     Фивейский  похлопал глазами, пытаясь представить, как это  -  ушами  да
мед, но филология никогда не была его сильной стороной.
     - Нет, вы ушами похлопайте, - ядовито добавил Днепр, - а у меня твердый
приказ: за смерть кума -  декумация. Силами ВНУХРа, и  последите, чтобы само
слово  не просочилось,  там есть  с высшим образованием, и с  двумя,  латынь
знают. Осведомитель Гирин...
     - Партугалска?
     -  Да, Гирин...  -  поморщился Днепр,  он кликух  не  любил, он  ощутил
ответственность как  личный  специальный преставитель министра, - тот вообще
на латыни поэму  в  честь  императора написал, послал и ждет,  что помиловка
будет.
     - И будет?
     - Улита  едет,  -  Днепр  похлопал  по  ящику стола, - здесь поэмка-то.
Хреновая, скажу вам. Кухонная латынь, да еще с италийскими вульгаризмами...
     Фивейский на всякий случай замер, он не понимал ни слова.
     -  Вот  именно! -  громыхнул  Днепр,  вставая. -  Внухрить - это вам не
вохрить! Это работа ответственная!
     "Ну да, - подумал Фивейский, выходя на холод, - счет, небось, не с тебя
начнут. Да и вообще на весь лагерь в случае  убийства кума  только  Днепр со
своими  гвардейцами  от  счета декумации освобожден. С  кого счет начать?" -
Молнией  озарила  сознание  Фивейского мысль: "Ну, тогда - с меня!  Вот и не
буду десятый!"
     А в родном бараке Алеши Щаповатого царила литература.
     -  В вафельное полотенце было завернуто десять тысяч сотенных  бумажек.
Андрей быстро сунул их в карман шинели, проверил свой  верный "макаров"... -
мелкий мент-семидесятник по кличке Партугалска вдохновенно тискал  роман уже
третий  час, и  все еще не  выдыхался, так  что  даже  "покушать"  никто  не
предлагал, - Андрей вихрем вылетел на улицу, вскочил в служебный "мерседес",
закурил трофейное  "Мальборо", нюхнул любимого  пятновыводителя  и газанул к
даче академика Сахарова...
     - Брешешь, Партугалска, -  прогудел из  своего  угла Гэбэ, - у Сахарова
вчера дачу Хруслов отобрал и там дочку свою трахнул.
     - На  ту самую дачу, - Партугалска ничуть  не  смутился, даже  паузы не
сделал, - где на  письменном столе  еще лежали бумаги академика, а диван был
уже  запятнан  кровью  дочери  Хруслова,  Веры,  ставшей  женщиной  накануне
вечером. Хруслов уже уехал с дачи на служебном "мерседесе"...
     - Иди ты к ляду с "мерседесом"!
     - Уехал с дачи на  собственном "роллс-ройсе", который подарила Сахарову
английская королева вместе с нобелевской...
     Дверь  барака  распахнулась.  На  пороге стоял  старый пахан  соседнего
седьмого  барака, сельский  человек Леонид  Иванович. Четырехсотник или чуть
больше того.  Лица на старике  не  было в прямом смысле слова,  узнавался он
разве что по звездочкам на погонах.
     - Братья, - прохрипел бывший нижнеблагодатский милиционер, - Леха  кума
замочил!  Кому чего  Леха  должен, простите долги, братья, его самого латыш,
кажись, мочит,  то ли  уже помочил,  сидит в кумарне  на  пороге с шабером и
слезу точит... А по внухре на такой случай приказ - всей зоне раскумация!
     - Декумация? - с ужасом спросил излишне образованный Партугалска.
     - Во! Декумация! Спасибо, напомнил! Это что, по  сто на  брата, как  на
фронте, или чего добавят?
     -  Добавят?  -  проверещал  Партугалска,  в  ужасе  подбирая  ноги,  он
собирался спрыгнуть  с  верхней шурши,  но раздумал. -  Это - убавят!  Это -
каждому десятому голову рубить будут!
     -  Я - первый, - не теряя бодрости духа,  провозгласил Гэбэ, - второй -
Мулында, третьего  сами назначайте, - Гэбэ подложил кулаки под голову и стал
с интересом смотреть на немую сцену в бараке.
     -  Я!  Я третий!  -  взвыл  Партугалска,  и  тут  же получил  увесистую
зуботычину от соседа, хорошо известного Канады, любителя "чистить репу".
     -  Я,  бля, третий,  -  деловито  сказал  Канада,  -  а  ты,  шестерка,
четвертый, не то репу начищу. Десятым не будешь, не воняй, без  тебя тискать
некому. Но и третьим не будешь. Третьим я буду. - Партугалска сомлел, видимо
от счастья, что он пусть и не третий, но все же четвертый, а не тот десятый,
которого декумать сейчас будут. - Ну? Кто пятый? - грозно спросил Канада.
     Все секунду молчали.
     Вместо ответа послышался звук  хлопнувшей двери:  пахан Леонид Иванович
пошел играть в  считалочку со  своим бараком.  Из его седьмого барака сейчас
как раз велся рабочий подкоп в  особбарак  ГАИ,  безномерной. Всего в лагере
бараков сейчас  было семнадцать, Днепр собирался весной  довести их число до
тридцати,  но  требовались  плотники,  а  откуда  взять  мусоров   с  высшим
плотницким образованием? Лишь Гэбэ продолжал потирать друг о друга