ую,  однако  сильно  чадящую.  В  другой руке,  как  того
требовали правила приема в ложу,  он  держал пачку денег зеленого цвета. Меж
бровей человечка  ясно  виднелось плохо отмытое  пятно; обычно Сидор Валовой
ходил по  Москве  с  намалеванным тилаком,  но Бибисара  знала  твердо,  что
подобных игривостей венерабль не одобряет, индусский символ пришлось отмыть.
     "Молчи  ты,  Сольвейг"  затихло,  натужно  хряснули  изношенные  долгим
профанированием рычаги,  из-под потолка опустилась огромная деревянная нога,
разрисованная  -  согласно  легенде  -  красками с  палитры  если  не самого
знаменитого Никанора, то уж точно с палитры знаменитого его индийского  сына
Блудислава. Поскольку ложа "Лидия Тимашук"  всегда  состояла на две трети из
женщин,  условно  именуемых здесь  сестро-братьями,  к  ноге  был  привинчен
железный каблук-шпилька,  вонзившийся в пол за спиной  "профана"; носок ноги
опустился прямо  на  его голову и  заставил присесть  на корточки - впрочем,
Горобец держал руку на  рычаге и следил, чтобы посвящаемый сохранял  остатки
соображения  и  чтоб  ветхое бельишко  на нем  тоже не лопнуло, -  как-никак
престиж  будущего  великого  попрошая-вредителя тоже  особо  не  должен  был
страдать раньше времени.
     -  Имя твое?  -  прогремел из-под потолка многократно  усиленный  голос
Горобца.
     - Сидор... Маркипанович Валовой...
     - Ложь!
     - И... Исидор...
     - Ложь!
     -  Правда,  Исидор...  Член  союза...  В  билет  посмотрите...  Правда,
Исидор... Потомственный долбороб...
     - Кончай брехню, долбороб! Прошу  - Глас Истины! - Горобец возвел взоры
к динамику,  откуда  послушно зазвучал  загробный, очень  низкий, специально
подобранный в радиокомитете голос:
     -  Дуппиус  Исидор  Маркипанович.  Отец:  Дуппиус  Маркипан   Маркович,
сотрудник  спецторга  СССР  до тысяча  девятьсот  сорок  седьмого  года,  по
национальности - метис. Скончался в одна тысяча...
     Бедный  поэт, придавленный деревянной  ногой и гнетом собственной  лжи,
корчился на полу, члены  ложи зевали одними  ноздрями, кроме Хамфри, который
все  лопотал какой-то  беззвучный слог. Фамилию  Валовой носил  материнскую,
мать его была жива и до сих  пор торговала  театральными билетами в киоске у
Павелецкого вокзала.  Дальше  зазвучали  ужасные  подробности  происхождения
бабушек и дедушек Сидора, но Елену Эдуардовну заинтересовать чьей-то липовой
биографией  было невозможно, она даже как-то удивлялась, что ее  собственная
биография  содержит  так мало липы,  верней, тому,  что ей о себе  самой так
много  известно.  Бархатный  призрак  из радиокомитета  дочитал  родословную
Сидора. Сидор заскулил.
     - Вступая  в Ложу  Девяти,  помни,  гнусный,  о кандидатском  стаже!  -
Горобец перешел  ко второй части посвящения. - Помни, ничтожный, что таланта
у тебя шиш! Даже ни шиша!
     Каждому   новопринимаемому   Горобец   наносил   наибольшее   возможное
оскорбление. Помнится, принимая Бибисару, он объявил ей, что, сколько она не
блядствуй и не колдуй, все равно останется она на всю жизнь наивной невинной
девушкой. Про свой прием Елена Эдуардовна ничего не  помнила, она  умела все
неприятное  сразу  забывать.  Она подремывала,  нашаривая под зубопротезными
мостами кусочки торта Бабы  Лели. Бибисара и еще  два  сестробрата,  тоже из
электросенсов, или как их там, все же как-то следили за процедурой "умаления
профана".   Прочие   были  в  отключке,  очень  уж  все  надоело.   Наконец,
канонический поток помоев иссяк, Горобец встал и сделал шаг к Сидору.
     - Несчастный!  - взвыл  он уже  сам  по себе, без  всякого усилителя. -
Червь!  Жидовская морда!  -  Не по годам лихо Горобец врезал Сидору  в левое
ухо. Тот упал  бы,  если б мог. Следом трижды включился  и выключился мощный
вентилятор:  в Сидора вдувался "масонский  дух". Горобец  отошел  к столу  и
щелкнул рычагом,  деревянная  нога  с отчаянным скрипом уехала под  потолок.
Сидора  подхватили  служки  в белых балахонах. Из  темноты возникла  большая
кадка,  от которой сильно  разило  аммиаком. Теоретически считалось, что там
смешана  сперма  дракона  с  кровью   льва,  на  деле,  видимо,   в  обычную
водопроводную  воду вливали нашатырный  спирт и  досыпали марганцовку. Кадка
опрокинулась  на голову Сидора с тем, однако, чтобы ни свечу не затушить, ни
деньги не замочить.
     - Добрый молодец!  Ты больше не жид! Ты еси гой! -  обрадованно объявил
Горобец. - Радуйся! Внеси вступительный взнос!
     Сидор   безропотно  протянул   пачку   зеленых   бумажек   расторопному
сестробрату-казнохранителю,  высокой, несколько  усатой  женщине.  Та  мигом
обменяла  доллары  на  рубли  по  курсу  Центрального Императорского  Банка,
отсчитала рубль пятьдесят две и протянула их сладко похрапывающей Бабе Леле.
     - Беру  и  помню!  -  очень бодрым  голосом объявила та, взяла деньги и
захрапела снова. Служки  подвели сильно воняющего Сидора  и усадили в пустое
кресло. Отныне  он  стал  великим попрошаем-вредителем ложи "Лидия Тимашук".
"Все же с какой швалью возимся", - подумала Елена. Была ведь в Москве  еще и
третья ложа, но в ту никто из Шелковниковых пока проникнуть не мог. Состояла
она  из трех человек,  а место ее  заседаний никогда засечь не удавалось,  -
может быть, она и не заседала вовсе. Возглавлял  ее, понятное дело, Горобец,
еще входил туда какой-то  неведомый священнослужитель  с Брянщины, известный
лишь своим пристрастием к игре на  некоем музыкальном  инструменте, не то на
баяне,  не то на саратовской гармонике. Москву он то ли посещал наездами, то
ли не посещал вовсе,  то  ли  вообще  был  лицом вымышленным. Третье  место,
кажется, пустовало,  его Елена  Эдуардовна была бы не прочь занять сама,  но
загадочная Верховная  Ложа кооптировала туда какую-то другую  женщину: то ли
Донну,  то  ли  Донью,  узнать о  ней  пока  что  удалось  лишь  то, что она
наполовину  француженка, вроде бы хороша  собою и молода. Сфера влияния этой
третьей ложи была совершенно непонятна. Возможно,  что ложа эта вообще ни на
что  не  влияла,  только  устрашала  всех  прочих  масонов  своим  возможным
существованием.
     - Но помни, брат, о кандидатском стаже! - уже довольно  спокойно сказал
венерабль. - Не выдержишь - пришьем!
     - Шейте! - восхищенно ответствовал Сидор.
     - Итак,  братья-вредители, вопрос второй. Теперь мы в  полном  кворуме,
поэтому наши решения становятся еще более законными, как и держава наша тоже
очень и очень узаконивается согласно принятым нами мерам по ее модернизации,
повышается  качеством своей  законности,  легитимнеет буквально  на  глазах.
Призванный  нами  монарх уже почти утвердился на своем родовом престоле,  и,
как  только  последует  намеченная на второй  четверг кончина...  известного
лица, во второй четверг ноября  состоится коронация нашего государя. Поэтому
полагаю необходимым одного  из наших братий заслать на коронацию, чтобы  тот
был  нашими  глазами,   ушами,  носом,   языком  и  кожей,  высматривал  бы,
прислушивался  бы,  вынюхивал  бы,  пробовал  бы, осязал  бы.  Полагаю,  что
сестробрат наместный мастер-вредитель сможет сослужить нам эту службу.
     Елена кивнула. Хотела бы она видеть любого другого из здешних  гавриков
на коронации в  Успенском соборе и на  трапезе в Грановитой палате. Впрочем,
не удивилась  бы  она, увидев на коронации самого Горобца,  не удивилась  бы
появлению  его ни  в какой роли, - разве что неприятно было бы увидеть его в
роли коронуемого.  Уж  не он ли  сам придумал идею возобновления  монархии в
России, обуявшись комплексом  незаконности своей  масонской  власти? Горобец
продолжал.
     -  Итак,  братья-вредители,  вопрос  третий.  Напоминаю,  что  один  из
кандидатов  наше  предложение  о вступлении в ложу отверг.  Можем ли  мы  не
покарать его за подобное небрежение?
     - Не можем! - возвысила грудной голос Бибисара.
     -  Прошу  не  забываться, -  оборвала  ее  Елена  официальным тоном,  -
действительный  тайный советник Глущенко неофициальным приказом его будущего
императорского   величества  назначен  на  пост   министра  внутренних   дел
Российской Империи. Можем и не карать.
     -  Себе  дороже,  -  подтвердил  Горобец,  - можем  и  не карать. Тогда
четвертый вопрос. Сегодня в нашей ложе гость.
     Прожектор  высветил дверь  за  спиной  Бибисары. Она  распахнулась,  на
пороге стоял  высокий, очень смуглый мулат с прямыми чертами лица, с длинным
носом и ровными волосами, почти  доходящими до плеч. Мулат кивнул  и пошел к
столу, где служки поставили ему кресло рядом с Бабой Лелей.
     - Ла-ла-ла-ла-ла-ла... - опять заговорил Хамфри  Иванов, явно обращаясь
к  пришедшему.  Тот  с  вниманием  слушал  долгое  и  богато  модулированное
лалаканье, но Горобец вмешался.
     - Воистину, брат хранитель-вредитель, воистину! Однако ведь это не все!
Гость,  полагаю,  может поведать нам еще многое и помимо этого  драгоценного
слога.
     Хамфри  замолк,  а  гость кивнул.  На  миг  повисло  молчание.  Горобец
продолжил.
     -  Наш  гость  прибыл  в  Москву с  целью участия  в коронации.  Будучи
изолированным руководителем изолированной ложи,  с  которой мы уже  двадцать
лет как заключили  конкордат, наш гость сам скажет нам  все,  что  посчитает
нужным сказать.
     - Ла-ла-ла... - снова начал Хамфри, гость резко его прервал и обратился
сразу к нему:
     - Ма-ма-ма-ма-ма! Мама! Мамамамамамамамамамама!
     Хамфри побелел, откинулся на спинку кресла и  стал медленно сползать на
пол. Гость удовлетворенно цокнул языком. Горобец кивнул и продолжил:
     - На-на-на-на-на-на! Я же говорил вам, брат-вредитель.
     Хамфри закинул голову и, видимо, потерял сознание; возникшие из темноты
служки быстро подхватили кресло Сидора вместе с ним самим и сунули воняющего
нашатырем попрошая прямо под  нос хранителя  печати.  Тот с  трудом разлепил
глаза.  Сидора убрали.  Мулат  молчал.  Видимо,  он вообще не считал  нужным
говорить что-либо сверх уже изложенного.
     - А-а-а-а-а! - четко и раздельно, как говорят детям, сидящим на горшке,
вдруг проговорила Баба Леля. Хамфри от ужаса рухнул  в  новый обморок. Елена
перевела глаза  на  мулата  и увидела, как  его  оливковое лицо  сереет, как
судорожно вцепляются его тонкие пальцы с обведенными темной каймой ногтями в
подлокотники кресла. Видимо, и он не ожидал услышать подобное.
     - А-а-а! - яростно  вращая  глазами,  в  гробовой тишине закончила Баба
Леля. Возразить было нечего.

     КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

     1982-1984
     Библиотека веселой фантастики




 * ТОМ ТРЕТИЙ. ПРИГОРШНЯ ВЛАСТИ *

1
     Одного из заключенных один из докторов спросил:
     - Имели ли вы половую связь с вашей матерью?
     Находчивый арестант ответил:
     - С моей не имел, а с вашей - да!
     АНАСТАСИЙ ВОНСЯЦКИЙ
     СУХАЯ ГИЛЬОТИНА

     Культурному негру, к тому же немолодому, русский язык знать полагается,
это  понятно,  это  естественно, но где все  остальное?  Где,  спрашивается,
почетный караул? Нет, в  Датском королевстве определенно  не  все в порядке,
если   даже   на   почетный  караул   для   законной   русской   императрицы
скупердяйничают. Двое суток в психушке продержали, да еще про какие-то фунты
помидоров  целый день спрашивали,  все  нервы  истрепали!  Слава  Богу, негр
вмешался и увез ее сюда, в особняк, - он  считался собственностью Романовых,
какая-то из незаконных императриц тут жила одно  время при советской власти.
То  ли датчане у  себя эту власть свергли давно,  то ли  на нее внимания  не
обращали, - Софья  не поняла, но негр был вежлив и сказал, что особняком она
может пользоваться  до тех  пор, пока ей  нужно. Тоже нахал. А  откуда  она,
Софья, может знать, когда ей станет не нужно?
     Нечего  и  вспоминать  про  мерзкий  ритуал с  прошением  политического
убежища. Ну,  в  принципе  с монархами так  иной раз  бывает,  но  когда это
убежища просили законные русские императоры? Софье объяснили, что императоры
- нет, а вот императрицы иногда  просили. И как раз в Дании. Софья попросила
негра  навести  справки, оказалось,  не враки.  Ну, ладно.  Попросила.  Дали
убежище. Особняк, конечно, так себе, но если рассматривать его как так себе,
то  - ничего себе.  Негр предложил Софье не стеснять себя в расходах, но тут
же  все испортил, добавил, что уведомит ее,  если она превысит лимиты. Софья
вообще-то понимала, что такое экономия, но  и помыслить не могла о том,  как
же это можно экономить чужие деньги. Она решила  пока про лимиты  не думать.
Тоже, нашли дурочку, императрица для них, видите ли, лимитчица.
     Софья узнала о том, что побывала в  копенгагенской психушке  уже тогда,
когда  ее  оттуда забрали.  Поначалу  она решила,  что попала в  медпункт по
приему  лиц  императорского, минимум  королевского звания. С  ней  там  вели
долгие  разговоры  на  неважном  французском - что  она  предпочитает,  фунт
стерлингов за фунт  помидоров, то ли ей достаточно будет получить доллар  за
фунт; Софья вообще не поняла, про какие любовные  яблоки с  ней  беседуют, и
очень  пожалела, что так мало знает о  геральдике и символике, - а  ну как у
Романовых любовное яблоко  в гербе или  еще где-то,  потом вспомнила про суд
Париса  и  объявила,  что  яблоко  любви  принадлежит ей  по наследству,  от
какового заявления  психиатры сильно приуныли. А Софья еще и заявила к  тому
же,  что даже  многие фунты долларов не заменят ей яблока любви. Тут как раз
Софью  затребовали  какой-то  американец  с пожилым  негром-переводчиком,  и
беседы на французском кончились: американец говорил только  на английском, а
негр хорошо  объяснялся по-русски.  Софья устала  от вспоминания французских
слов и про пом-д'амур пока решила не думать.
     Мэрчент  любил  давать  инструкции, а  не исполнять чужие,  и для  него
приказ Форбса сопроводить Софью Романову "куда угодно",  потому что  с этого
момента ван Леннеп вообще  не советует  уделять ей внимания,  был  последней
каплей.  Он сухо  поздравил  Софью Романову  с прибытием в  свободный мир  и
предложил  ей обычный  набор  минимальных  благ:  возможность изменить  имя,
внешность  и все остальное,  уехать  в Аризону,  Арзамас, даже в Архенмленд,
если хочет, и жить  там  тихонько. Софья сказала, что ни  в какой Арзамас не
поедет,  а законный  ее  престол в России, имя  и  фамилия у нее  природные,
императорские, менять их она еще с ума не сошла. Мэрчент вздохнул, вспомнив,
с какой  охотой датские  врачи спихнули ему Софью, оставил негра-переводчика
присматривать за ней в Копенгагене и улетел в Колорадо,  забыв даже записать
личный номер  негра. Тот  не очень  переживал, в ЦРУ  у  него было не меньше
десятка  номеров,  а  само ЦРУ  о нем знало ровно столько,  сколько он  того
хотел, то  есть  вообще  ничего.  Слишком  долго  он прослужил  вышибалой  в
ресторане "Доминик" у Долметчера, чтобы кое-чему не научиться. Подлинное имя
его  было  Марсель-Бертран  Унион,  был он тайным  жрецом-вудуистом, так что
русский  язык, понятное дело, знал в совершенстве еще с пеленок. Его  хозяин
предпочитал давать  подчиненным не инструкции, а свободу действий. Ею негр и
воспользовался,  водворяя   Софью   в  перекупленный   ради   такого  случая
"романовский"  особняк; Софье он объяснил, что в  этом  доме одно время жила
вдова троюродного брата Софьиного деда.
     - Седьмая вода на киселе, конечно, ваше императорское величество, но уж
не погрябайте! - негр определенно бравировал знанием русских идиом; Софья их
не знала, так что и  оценить  не могла, но в особняк вселилась. Прислуги там
было маловато,  но зато не имелось ни единого клопа,  впервые,  после долгих
месяцев  московских  и ленинградских гостиниц Софья  хорошо отоспалась.  При
выключенном телефоне это было совсем нетрудно, а Унион позаботился не только
о  том, чтобы телефон возможной  императрице не  докучал. Кофе  ей в постель
подал  очаровательный гибкий восточный мальчик в тюрбане, голый до пояса,  в
шароварах и босой.
     - Я не вылупился, - произнес мальчик на чистом русском, хотя  Софья еще
ничего  не  произнесла,  а  только подумала,  - вот  вам,  во-первых,  кофе.
Во-вторых,  вот вам словари, но вообще-то они вам не нужны, мэтр Унион, - он
выговорил "Юньен" -  сам  вам все переведет, что нужно, я по-английски плохо
говорю. А  в-третьих...  я  весь  к  вашим  услугам... -  закончил  мальчик,
очаровательно покраснел и потупился.
     Софья выглотнула кофе, но вкуса не ощутила - настолько отвлек восточный
мальчик ее от будничных императорских мыслей. Мальчик был хоть  и чучмек, но
такой красавчик, что просто сил никаких, красота его была того же сухопарого
типа, что  и  красота  некогда  возлюбленного  пасынка  Всеволода, -  Софья,
впрочем,  того  уж и не  помнила.  Она  что-то  такое  мысленно  попробовала
представить,  даже толком и не  подумала ни о чем конкретно, - а мальчик уже
выскользнул  из  шаровар,  под  ними  были  черные  трусы   типа  "советские
семейные".  Мальчик  и  трусы  снял,  чему  Софья  совсем  не  удивилась,  -
собственно,  как еще иначе должен вести себя восточный паж у постели русской
императрицы? - но вместо того,  чтобы  пасть  к Софьиным  ногам,  стал снова
напяливать  трусы, только  наизнанку.  И -  исчез,  как не бывало. Только  и
остались  от  мальчика  тюрбан  да  шаровары.  В  следующий  миг  со  звоном
рассыпалось стекло, через него в комнату стреляли.
     Софья  даже  испугаться  не успела,  а за  окном уже кого-то  схватили,
кто-то визжал не своим голосом, еще через мгновение в выбитое  окно ввалился
Унион,  колотя  длинноствольным  револьвером  кого-то  по  темени.  Софья  с
интересом  смотрела  на  происходящее, но ее больше  занимало  - куда  делся
мальчик,  она  уже  считала  его своим  приближенным,  уже  наметила его  "в
случай".  А  негр потащил  пойманного через всю спальню  и исчез  в  дверях,
только и пробормотал  Софье какое-то "сорри", мог бы и "пардон" сказать, как
культурный. Скоро негр вернулся и попросил прощения по-русски, объяснил, что
Лига борьбы с Романовыми все  еще  сильна, но очередной агент  обезврежен, а
пресс-конференцию он предварительно назначил на восемнадцать тридцать.
     - А паж?
     Унион понял не сразу, но все-таки понял, понимающе улыбнулся.
     -  А  паж  после  конференции,  наша...   э...  Лига  защиты  Романовых
пригласила его...  э... лично для  вас.  Э... прекрасный  паж,  уверяю  вас.
Лучшие рекомендации. - Негр деликатно подвинул к Софье поднос с вырезками из
газет и вышел. "Да, личная жизнь  у царицы вся на  виду, вся  урывками..." -
подумала Софья с грустью. Так вот теперь придется жить, увы. Титул велит.
     На  подносе  лежали аккуратные вырезки  из  русских  зарубежных  газет;
никогда Софья  не  думала,  что  их вообще  так  много.  В  Париже  выходила
газетенка  "Русское   слово",  в  Нью-Йорке  -  "Новая   русская  мысль",  в
Сан-Франциско - "Русский быт", а еще и в  Австралии, в Парагвае, в Бразилии,
на Коморских островах  - словно  все сговорились позабыть  остальные  языки,
кроме русского.  И газеты  болтали только  на одну  тему  -  они были против
реставрации Дома Старших Романовых. О чем только не было наплетено, наврано,
наклеветано  в  этих  жалких  статейках! В  австралийской  газетенке был,  к
примеру,  помещен   геральдический  коллаж:   внутри  рыцарского  щита  были
смонтированы  четыре  портрета,  один  ее,  Софьин,  снятый еще в аэропорту,
почему-то  она  там  была сфотографирована с  оттопыренной  нижней  губой, а
напротив нее - откуда  они  его  только взяли? - портрет ее братца-недоумка,
словно бы полудремлющего: мол, "говори, разоряйся". Внизу был намек, гнусная
историческая  параллель:  под  Павлом  -  голова  "Медного  Всадника" и  его
простертая   рука,  и  черная  эта  лапища   указывала  на  четвертую  часть
композиции,  фрагмент  репинской  "Царевны  Софьи"  с  людоедским  взором  и
повешенными  стрельцами   за  решетчатым  окном.  Софью   взбесила  не  своя
параллель, а  братнина: Софью приравняли  к  Софье, ладно,