когда происходили эти  события,  я  думаю,  самое
лучшее будет сказать, что я родился в 774 году от основания Рима  Ромулом  и
спустя семьсот шестьдесят семь лет после первой Олимпиады  и  что  император
Август, чье имя вряд ли будет забыто даже через тысячу девятьсот лет, к тому
моменту уже двадцать лет правил Римом.
   Прежде чем закончить эту  вступительную  главу,  я  должен  добавить  еще
кое-что насчет сивиллы и ее прорицаний.  Я  уже  говорил,  что,  когда  одна
сивилла умирает, ей наследует другая и что одни из них более  известны,  чем
другие. Большой славой пользовалась Демофила, с  которой  советовался  Эней,
прежде чем спуститься в подземный  мир.  Известна  также  Герофила,  которая
явилась к царю Тарквинию и предложила купить у нее  свиток  с  прорицаниями.
Когда он отказался, так как цена показалась ему чересчур высокой,  она,  как
говорит легенда, сожгла  часть  свитка  и  предложила  ему  купить  то,  что
осталось, за прежнюю цену. Он опять отказался.  Тогда  Герофила  сожгла  еще
кусок и снова предложила Тарквинию оставшееся по той же цене, и на этот  раз
царь из любопытства ей  заплатил.  Пророчества  Герофилы  были  двух  видов;
во-первых, предупреждения о несчастье и прорицания благоприятных  событий  в
будущем, во-вторых, указания о  том,  какие  именно  жертвы  нужно  принести
богам, чтобы умилостивить их при тех или иных предзнаменованиях. С  течением
времени  к  этим  предсказаниям  добавились  примечательные  и   достоверные
пророчества частным лицам. И когда  в  дальнейшем,  согласно  тем  или  иным
знамениям, Риму  угрожали  бедствия,  сенат  приказывал  жрецам,  в  ведении
которых были  свитки  с  прорицаниями,  справляться  в  них,  и  там  всегда
находился ответ. Дважды свитки были частично уничтожены во время пожаров,  и
утерянные пророчества восстанавливались жрецами по памяти. Во многих случаях
память  им,   по-видимому,   изменяла,   поэтому   Август   решил   отобрать
заслуживающие  доверия  тексты  предсказаний,  исключив  из  списков   явные
интерполяции  и  восстановленные  тексты.  Он  также  изъял  у  населения  и
уничтожил все, какие только смог заполучить, сомнительные  частные  собрания
пророчеств, общим числом более двух тысяч. Просмотренные  свитки  прорицаний
Август запер в ларец, поставленный под пьедесталом статуи Аполлона в  храме,
который он  построил  на  Палатинском  холме  возле  своего  дворца.  Спустя
некоторое время после смерти Августа в мои руки попала уникальная  книга  из
его личной исторической  библиотеки.  Она  называлась  "Сивиллины  диковины:
исключенные из канона пророчества, сочтенные жрецами Аполлона  поддельными".
Стихи были переписаны прекрасным почерком Августа, с теми типичными для него
ошибками, которые он сперва делал по невежеству, а  затем  не  исправлял  из
гордости. Большая часть этих стихов, судя  по  всему,  не  произносилась  ни
одной из сивилл, в экстазе или без него, и была  сочинена  безответственными
людьми, которые желали прославить себя и свой род или навлечь  проклятье  на
род соперников и для того приписывали божественное происхождение собственным
фантастическим  вымыслам.  Я  заметил,  что   род   Клавдиев   больше   всех
усердствовал по части таких  подделок.  Однако  я  нашел  там  два  или  три
стихотворения,  судя  по  их  языку,  сравнительно  старых  и,  по-видимому,
действительно вдохновленных богом, которые Август, чье  слово  было  законом
для  жрецов  Аполлона,  не  включил  в  канон  из-за  их  вполне  ясного   и
устрашающего смысла. У меня нет более этой книжицы. Но я помню слово в слово
- да его и невозможно забыть  -  самое  поразительное  из  этих,  несомненно
подлинных, предсказаний, записанных как по-гречески, так и, подобно  большей
части ранних пророчеств в каноне, в приблизительном переводе на латынь.  Вот
как оно звучит:
   Минует век с Пунических войн -
   К лохматому в рабство Рим попадет.
   Лохматый сей, впрочем, будет лыс.
   Одним он муж, а другим - жена.
   Ему гарцевать на коне без копыт,
   А жизни лишит его сын не сын,
   И встретит он смерть не в бою.

   И к власти придет лохматый второй,
   Лохматому первому сын не сын.
   Лохматый сей впрямь будет лохмат.
   Он сделает мраморным глиняный Рим,
   Но цепью невидимой свяжет его.
   Погубит его жена не жена,
   И рад будет гибели сын не сын.

   Лохматый третий к власти придет,
   Второму лохматому сын не сын.
   И грязью покрыт, и кровью облит,
   Лохматый сей, впрочем, будет лыс.
   Победы и беды увидит с ним Рим.
   А гибели рад будет сын не сын,
   С подушкой вместо меча.

   Четвертый лохматый к власти придет,
   Лохматому третьему сын не сын.
   Лохматый сей, впрочем, будет лыс.
   Кощунства и яды увидит с ним Рим,
   Погибнет же он от удара коня,
   Что в детстве его носил.

   Лохматый пятый к власти придет,
   Он к власти придет, не желая ее.
   Его недоумком считают вокруг.
   Лохматый сей впрямь будет лохмат.
   Он воду даст Риму и хлеб зимой,
   Погубит его жена не жена,
   И рад будет гибели сын не сын.

   Шестой лохматый к власти придет,
   Лохматому пятому сын не сын.
   Он даст Риму пляски, пожар и позор,
   Родительской кровью себя запятнав.
   Лохматый седьмой не придет никогда.
   Кровь хлынет из гроба ручьем.

   Августу, должно быть, было ясно, что первый из "лохматых", то есть Цезарь
(ведь слово "цезарь" означает "волосатый"),  -  его  двоюродный  дядя  Юлий,
усыновивший его. Юлий был лыс и прославился своим блудом - равно с женщинами
и  с  мужчинами;  его  боевой  конь,  как  гласит  молва,  был  чудовищем  с
человеческими ступнями вместо копыт. Юлий вышел живым из многих боев и погиб
наконец в сенате от руки Брута.  А  Брут,  хотя  и  считался  сыном  другого
человека, был внебрачным сыном Юлия. "И ты, дитя?" - сказал Юлий, когда  тот
бросился на него с кинжалом. О Пунических войнах я уже писал. Во  втором  из
цезарей Август наверняка узнал себя. И действительно, глядя под конец  жизни
на великолепные храмы и общественные здания, воздвигнутые на  месте  прежних
по его указу, и думая о том, как он всю жизнь старался укрепить и прославить
Рим. Август похвалялся. что получил Рим глиняным, а оставляет его в мраморе.
Но тех вещих строк, что касались его смерти, он, по-видимому, или не  понял,
или не поверил им, однако совесть не позволила ему уничтожить стихотворение.
Кто были третий, четвертый и пятый "лохматые", станет ясно из моей  истории,
и я действительно буду недоумком, если, считая, что до сих пор прорицание во
всех подробностях  отвечает  истине,  не  узнаю  шестого  "лохматого"  и  не
порадуюсь за Рим, что шестому не наследует седьмой.
   ГЛАВА II
   Я не  помню  отца,  умершего,  когда  я  был  ребенком,  но  в  юности  я
пользовался всяким случаем получить сведения о его жизни и личности  у  кого
только мог - сенатора, солдата или раба, которые знали его, -  и  желательно
поподробней. Я начал писать его биографию как свою первую ученическую работу
по истории, и, хотя  бабка  Ливия  скоро  положила  ей  конец,  я  продолжал
собирать материал в надежде, что когда-нибудь смогу завершить свой  труд.  Я
действительно закончил его - всего несколько  дней  назад,  но  даже  сейчас
будет  бессмысленно  пытаться  представить  эту  биографию  на  суд  широкой
публики.  Она  настолько  проникнута  республиканским   духом,   что   стоит
Агриппинилле - моей теперешней жене - услышать о ее выходе в свет,  как  все
экземпляры  книги  тотчас  будут  конфискованы,  а  мои  незадачливые  писцы
пострадают из-за меня и моей опрометчивости. Хорошо, если им  не  переломают
руки  и  не  отрубят  большой  и  указательный  пальцы  в  знак  ее  особого
благоволения. Как эта женщина ненавидит и презирает меня!
   Отец всю жизнь был мне примером и повлиял на меня сильнее,  чем  кто-либо
другой, не считая моего старшего брата Германика. А Германик был, по  общему
мнению, копией отца чертами  лица,  фигурой  (за  исключением  тонких  ног),
смелостью, умом и благородством, поэтому они сливаются  у  меня  в  сознании
воедино. Если бы я мог начать это повествование  рассказом  о  своих  ранних
годах, предварив его всего  несколькими  словами  о  родителях,  я  бы  так,
несомненно, и сделал, ибо генеалогия и семейные предания - скучная  материя.
Но я не  могу  не  написать,  и  довольно  подробно,  о  своей  бабке  Ливии
(единственной, кто  был  в  живых  из  родителей  моих  родителей  при  моем
рождении), потому что, к сожалению, она является главным персонажем в первой
половине этой истории, и если я не дам ясного  представления  о  ее  молодых
годах, ее позднейшие поступки будут непонятны. Я уже упоминал, что она  была
замужем за императором Августом вторым браком после того,  как  развелась  с
моим дедом. Когда умер отец, она сделалась фактической главой  нашего  рода,
заняв место моей матери Антонии, дяди Тиберия (официального главы  семьи)  и
самого Августа,  чьему  могущественному  покровительству  отец  вверил  нас,
детей, в своем завещании.
   Ливия, так же как и дед, была из рода Клавдиев, одного из самых старинных
в Риме. Существует народная баллада, которую еще и до сих пор поют  старики,
где в припеве говорится, что на древе  Клавдиев  растут  два  вида  фруктов:
сладкие яблоки и кислица, и кислицы  больше.  К  кислице  неизвестный  автор
баллады причисляет Аппия Клавдия Гордого, который  чуть  не  вызвал  в  Риме
мятеж тем, что попытался сделать рабыней свободнорожденную девушку по  имени
Виргиния и овладеть ею, и Клавдия Друза, который в дни республики предпринял
попытку  стать  царем  всей  Италии,  и  Клодия  Красивого,  который,  когда
священные цыплята не хотели клевать  зерно,  бросил  их  в  море,  вскричав:
"Тогда пусть попьют!" - и из-за этого проиграл важное морское сражение. А  в
число сладких яблок автор баллады включает Аппия Слепого, который  отговорил
римлян вступать в опасный союз с царем Пирром,  и  Клавдия  Пня,  изгнавшего
карфагенян из Сицилии, и Клавдия Нерона (что на сабинском диалекте  означает
"сильный"), который разгромил Гасдрубала, когда тот пришел из Испании, чтобы
объединить свое войско с войском брата, великого Ганнибала. Эти трое были не
только храбры и мудры, они были добродетельны. Автор баллады говорит  также,
что среди женщин рода Клавдиев тоже есть сладкие яблоки и кислица, и кислицы
больше.
   41 г. до н.э.
   Мой дед был  одним  из  лучших  Клавдиев.  Полагая,  что  Юлий  Цезарь  -
единственный, у кого в ту тяжелую пору хватит силы  обеспечить  Риму  мир  и
безопасность, дед присоединился к  партии  цезарианцев  и  храбро  бился  на
стороне Юлия во время войны с Египтом. Но заподозрив, что Юлий  стремится  к
личной власти, дед не пожелал содействовать его честолюбивым замыслам,  хотя
и не мог рискнуть пойти на открытый разрыв. Поэтому  он  попросил  назначить
его понтификом и был в этом качестве отправлен во Францию, чтобы  основывать
там колонии из солдат-ветеранов. Вернувшись после убийства Юлия, дед  навлек
на себя немилость молодого Августа, приемного сына  Юлия,  известного  тогда
под именем Октавиана, и его  союзника,  великого  Марка  Антония,  тем,  что
осмелился предложить воздать почести тираноубийцам. Ему пришлось  бежать  из
Рима. В смутах, которые последовали за тем, он примыкал то к  одной  партии,
то к другой - в зависимости от того,  какая,  по  его  мнению,  боролась  за
правое дело. Одно время он был на  стороне  молодого  Помпея,  затем  воевал
вместе с братом Марка Антония, сражался против Августа в битве при Перузии в
Этрурии. Но, убедившись наконец, что Август, верный памяти приемного отца  и
обязанный отомстить за его убийство - долг, который он выполнил  без  всякой
пощады, - однако не таит в душе желания стать тираном и хочет вернуть народу
старинные вольности, дед перешел на его сторону и поселился в  Риме  с  моей
бабкой Ливией и дядей Тиберием, которому было тогда два года. Он  больше  не
участвовал в  гражданских  войнах,  довольствуясь  исполнением  обязанностей
понтифика.
   Бабка Ливия была одной из худших  Клавдиев.  Она  вполне  могла  бы  быть
своей, перевоплотившейся  в  нее,  тезкой  и  родственницей,  той  Клавдией,
сестрой   Клодия   Красивого,   которой   было   предъявлено   обвинение   в
государственной измене,  потому  что  однажды,  когда  ее  карету  задержала
уличная толпа, она воскликнула: "Ах, если бы мой брат был жив! Он пустил  бы
в ход хлыст, быстро бы всех  разогнал".  Когда  один  из  защитников  народа
("трибун" по-латыни) подошел и сердито велел ей замолчать, напомнив, что  ее
брат из-за своего богохульства потерял римский флот, - "Тем больше оснований
желать, чтобы он был жив, - отпарировала она. - Он потерял бы еще один, а не
то и, дай бог, два флота и немного уменьшил бы эту мерзкую толпу".  И  затем
добавила: "Я вижу, ты - трибун, и твоя личность, по закону, неприкосновенна,
но не забывай, что мы, Клавдии, не раз секли  вас,  народных  защитников,  и
будь проклята  твоя  неприкосновенность!"  Так  же  точно  моя  бабка  Ливия
отзывалась о римском народе в наши времена: "Чернь и рабы! Республика всегда
была вздором. Что нужно Риму, так это царь".  Так,  во  всяком  случае,  она
говорила деду, доказывая ему, что  Марк  Антоний,  Август  (вернее  сказать,
Октавиан) и Лепид (богатый, но вялый патриций),  управлявшие  тогда  римским
государством, со временем поссорятся и,  если  он  правильно  поведет  игру,
использует свое положение понтифика и свою  репутацию  человека  неподкупной
честности, которой он славился у всех фракций, он  может  стать  царем.  Дед
сурово велел ей замолчать - еще один совет  в  том  же  духе,  и  он  с  ней
разведется (по старому обычаю муж мог отослать жену обратно к родителям  без
публичных объяснений,  вернув  принесенное  ею  приданое,  но  оставив  себе
детей). На это бабка ничего не возразила, сделав вид, будто подчиняется ему,
но с этого момента их любовь умерла. Втайне от деда  она  тут  же  принялась
обольщать Августа.
   38 г. до н.э.
   Это не составляло труда, так как Август  был  молод  и  легко  поддавался
женским чарам, а Ливия тщательно изучила его вкусы; кроме того, по всеобщему
признанию, она была в то время одной из трех самых красивых женщин Рима. Она
выбрала Августа, сочтя, что  он  будет  лучшим  орудием  для  достижения  ее
честолюбивых целей, чем Антоний, - Лепид вообще  не  шел  в  счет,  -  и  не
остановится ни перед чем, как показали проскрипции  за  два  года  до  того,
когда по личному приказу Августа две тысячи всадников  и  триста  сенаторов,
принадлежавших к враждебной фракции, были поголовно  перебиты  куда  большим
числом его сторонников. Увидев, что Август в ее  руках,  Ливия  убедила  его
убрать  Скрибонию  -  женщину  старше  него,  на  которой  он   женился   из
политических  соображений,  -  сказав,  будто  ей  известно,  что  Скрибония
изменяет ему с близким другом моего деда. Август с готовностью  поверил  ей,
не настаивая на подробных доказательствах. Он развелся со  Скрибонией,  хотя
она ни в чем не была повинна, в тот самый день, когда  та  родила  ему  дочь
Юлию, которую он отобрал у роженицы, прежде  чем  она  успела  взглянуть  на
дитя, и отдал жене одного из своих вольноотпущенников,  чтобы  та  вскормила
ее. Бабка, которой тогда было всего семнадцать, на девять  лет  меньше,  чем
Августу, пошла к деду и сказала ему:
   - Теперь разводись со мной.  Я  на  пятом  месяце  беременности,  и  отец
ребенка не ты. Я поклялась, что не рожу больше  ребенка  трусу,  и  намерена
сдержать эту клятву.
   Дед, что бы он ни почувствовал при этом признании, сказал только:
   - Позови ко мне участника прелюбодеяния, и мы обсудим с ним все  это  без
свидетелей.
   На самом деле отцом ребенка был он сам, но дед этого  не  знал,  и  когда
бабка заявила, что ребенок зачат другим, он принял ее слова на веру.  Дед  с
удивлением узнал,  что  обманул  его  не  кто  иной,  как  его  мнимый,  как
оказалось, друг - Август, но пришел к заключению, что Ливия соблазнила его и
он не устоял против ее красоты, а возможно, Август все еще имел на него  зуб
за некогда выдвинутое в сенате неудачное предложение  наградить  убийц  Юлия
Цезаря. Как бы то ни было, он ни в чем не упрекнул Августа  и  лишь  сказал:
"Если ты любишь эту женщину и  женишься  на  ней  как  благородный  человек,
возьми ее, но пусть будут соблюдены приличия". Август обещал, что немедленно
женится на Ливии  и  никогда  не  бросит  ее,  если  она  будет  ему  верна,
поклявшись в том самыми  страшными  клятвами.  И  дед  дал  ей  развод.  Мне
говорили,  что  он  смотрел  на  ее  связь  с  Августом  как  на  наказание,
ниспосланное ему богами за то, что однажды в Сицилии он  по  наущению  бабки
вооружил и поднял рабов против римских граждан, к тому же Ливия была из  его
собственного рода Клавдиев, и по этим двум причинам ему не хотелось публично
ее позорить. Так что участвовал  он  в  брачной  церемонии  через  несколько
недель после того и вручал Ливию ее будущему мужу, как сделал бы это отец, и
пел со всеми свадебный гимн вовсе не из страха перед Августом. Когда я думаю
о том, что дед нежно любил бабку и рисковал из-за  своего  великодушия  быть
обвиненным в трусости и сводничестве, я преисполняюсь восхищением перед  его
поступком.
   Но Ливия не испытывала к  нему  благодарности,  напротив,  она  пришла  в
ярость - ей показалось оскорбительным, что дед отнесся ко  всему  этому  так
спокойно и безропотно уступил ее, словно она ничего собой не представляла. И
когда, спустя три месяца, Ливия  родила  ребенка,  моего  отца,  она  сильно
разгневалась на сестру Августа Октавию, жену Марка Антония, - вторые мои дед
и бабка, -за ее эпиграмму, где говорилось, что родителям везет, когда у  них
родятся дети через три  месяца  после  зачатия  -  до  сих  пор  так  быстро
вынашивали плод только кошки и  суки.  Не  знаю,  действительно  ли  Октавия
сочинила стишок, но если и так, Ливия заставила ее дорого за это  заплатить.
Я все же думаю, что автором эпиграммы была не она, ведь Октавия и сама вышла
за Марка Антония в то время, когда была беременна от своего  умершего  мужа,
а, как говорит пословица, свояк свояка видит издалека. Однако Марк и Октавия
вступили в  брак  из  политических  соображений,  и  их  союз  был  узаконен
специальным указом сената, - здесь не было страсти с одной стороны и личного
честолюбия с другой. Если спросят, как получилось, что  коллегия  понтификов
согласилась признать законность брака Августа и Ливии, ответ прост: мой  дед
и Август оба были понтификами, а великим понтификом был Лепид,  который  все
делал по указке Августа.
   Как только отца отняли от груди, Август отослал его в дом деда,  где  его
воспитывали вместе с дядей Тиберием, который был старше отца на четыре года.
Когда дети подросли и стали что-то понимать, дед взял их воспитание  в  свои
руки, а не отдаст их наставнику, как было принято в те  времена.  Он  упорно
внедрял  в  них  ненависть  к  тирании  и  преданность   старинным   идеалам
справедливости,  свободы  и  добродетели.  Бабка  Ливия   никак   не   могла
примириться с тем, что сыновей забрали из-под ее опеки, хотя  они  ежедневно
навещали ее во дворце Августа, находившемся по соседству с их  родным  домом
на Палатинском холме, а когда она узнала, в каком духе дед  их  воспитывает,
ее это сильно обеспокоило.
   33 г. до н.э.
   Дед внезапно умер во время обеда с друзьями, и возникло  подозрение,  что
его отравили, но дело это замяли, так  как  в  числе  гостей  были  Ливия  и
Август.  В  завещании  дед  просил  Августа  взять  его  сыновей  под   свое
покровительство. Тиберий,  которому  в  то  время  было  всего  девять  лет,
произнес на похоронах отца надгробную речь.
   Август горячо любил свою сестру Октавию и был  весьма  огорчен,  когда  -
вскоре  после  свадьбы  -  узнал,  что  Антоний,  отправившись   на   Восток
завоевывать Парфию, остановился по пути в Египте и возобновил свою  связь  с
египетс