Тиберий  подозревает,  будто  Агриппина  отравила
Кастора, чтобы ее старшие сыновья унаследовали империю, и  что  он  живет  в
страхе перед внезапным переворотом в их пользу. Если ты, бабка  этих  детей,
обвинишь их в кровосмешении, думаешь, он не найдет способа привлечь за это к
ответу старших членов семьи?
   - Ты был и есть болван, говорю я. Видеть не могу,  как  у  тебя  трясется
голова и дергается кадык.
   Но я понял, что мои слова произвели на нее  впечатление,  и  решил,  что,
если я не буду попадаться ей на глаза до отъезда из Рима, чтобы своим  видом
не напоминать о моем совете, возможно, Тиберий и не услышит от нее ничего об
этом деле. Я уложил вещи и отправился в  дом  моего  шурина  Плавтия,  чтобы
попросить его приютить меня на несколько  дней.  (К  этому  времени  Плавтий
сделал хорошую карьеру, и через четыре года его ждала должность консула.)  Я
пришел к нему поздно вечером; он читал у себя в кабинете  какие-то  судебные
бумаги. Жена уже легла, сказал он. Я спросил, как она поживает.
   - Последний раз, что я ее видел, у нее был расстроенный вид.
   Плавтий рассмеялся:
   - Ах ты, сельский житель, ты разве не слышал? Я  уже  больше  месяца  как
разошелся с Нумантиной. Когда я сказал "жена", я  имел  в  виду  свою  новую
жену, Апронию, дочь того самого человека, который не так давно задал взбучку
Такфаринату.
   Я извинился и сказал, что, видимо, должен поздравить его.
   - Но почему ты развелся с Нумантиной? Мне  казалось,  вы  жили  в  добром
согласии.
   - Прекрасно жили. Но, сказать по правде, я в последнее время  оказался  в
трудном положении из-за долгов. Мне сильно не  повезло  несколько  лет  тому
назад, когда я был младшим судьей. Ты сам знаешь, что, когда оказываешься  в
такой должности, тебе  приходится  во  время  игр  платить  из  собственного
кармана. Начать с того, что я потратил больше, чем  мог  себе  позволить,  к
тому же, как ты помнишь, мне на редкость не везло. Два  раза  во  время  игр
была допущена ошибка в ритуале, и  я  был  вынужден  назавтра  все  начинать
сначала. В первый раз был виноват я сам - я произнес молитву  по  устаревшей
форме, ее изменили правительственным указом за два года до того. А во второй
раз трубачу не хватило дыхания, и пришлось прервать сигнал; этого  оказалось
достаточно, чтобы снова все прекратить,  не  доведя  до  конца.  Вот  мне  и
пришлось трижды платить гладиаторам и возницам. С тех пор я  не  вылезал  из
долгов. Мне надо было  что-то  предпринять,  кредиторы  стали  переходить  к
угрозам. Приданое Нумантины было истрачено много лет назад, но  мне  удалось
договориться с се дядей. Он согласился принять  ее  обратно  без  денег  при
условии, что я разрешу ему усыновить нашего младшего сына.  Он  хочет  иметь
наследника, а наш мальчик ему по сердцу. Апрония очень богата, так  что  все
мои дела теперь уладились. Конечно, Нумантина вовсе не хотела меня покидать.
Мне пришлось сказать ей, будто я пошел на это лишь потому, что,  если  я  не
женюсь на Апронии, которая в меня влюблена и к которой благоволят во дворце,
меня  обвинят,  как  мне  намекнул  некий  друг  некоего  важного  лица,   в
богохульстве по отношению к Августу. Понимаешь, не так давно один  из  рабов
споткнулся и уронил алебастровую вазу с вином  посередине  зала.  У  меня  в
руках был хлыст, и, когда я услышал грохот, я накинулся на парня и  принялся
его хлестать. Я ничего не видел от ярости. Он сказал:  "Остановись,  хозяин,
погляди, где мы". Одна нога этого негодяя была на священном квадрате  белого
мрамора, на котором стоит статуя Августа. Я тут же  бросил  хлыст,  но  меня
видели не менее полудюжины вольноотпущенников. Я не сомневаюсь, что могу  им
доверять и никто из них не пойдет на меня доносить, но Нумантину этот случай
встревожил, вот я и воспользовался им, чтобы примирить ее с разводом.  Между
прочим, все это -только  между  нами.  Я  надеюсь,  ты  не  передашь  ничего
Ургуланилле. Не хочу от тебя скрывать, ее наш развод сильно рассердил.
   - Я никогда с ней теперь не вижусь.
   - Ну, если увидишься, не говори ей того, что я  сказал  тебе.  Поклянись,
что не скажешь.
   - Клянусь именем божественного Августа.
   - Вот и хорошо. Ты помнишь комнату, где ты спал в прошлый раз?
   - Да, благодарю. Если ты занят, я лягу сейчас. Я проделал сегодня  долгий
путь из Капуи, а дома меня задали неприятности. Мать буквально выгнала  меня
за дверь.
   Мы  пожелали  друг  другу  спокойной   ночи,   и   я   поднялся   наверх.
Вольноотпущенник, как-то странно на меня поглядев, дал мне лампу; я вошел  в
спальню,  расположенную  почти  напротив  спальни  Плавтия,  и,   запершись,
принялся раздеваться. Постель была под пологом. Я снял одежду и вымыл руки и
ноги в тазике для умывания, стоявшем в другом конце  комнаты.  Вдруг  позади
меня раздались тяжелые шаги, и мою лампу задули. "Тебе  крышка,  Клавдий,  -
подумал я, - у него, конечно, есть кинжал". Но  вслух  я  сказал  как  можно
спокойнее:
   - Зажги, пожалуйста, лампу, кто бы ты ни был, и мирно обо всем поговорим.
А если ты хочешь убить меня, при свете тебе будет виднее.
   - Оставайся на месте, - ответил мне низкий голос.
   Послышалось шарканье, ворчанье,  шелест  надеваемой  одежды,  затем  удар
кремнем по стали, и наконец лампа зажглась. Передо мной была Ургуланилла.  Я
не  видел  ее  с  похорон  Друзилла,  и  за  эти  пять  лет  она  не   стала
привлекательнее. Она была толще, чем раньше, невероятно толста, с  обрюзглым
лицом; этот Геркулес в женском облике мог одолеть тысячу  Клавдиев.  У  меня
довольно сильные руки, но ей достаточно  было  навалиться  на  меня,  и  она
задавила бы меня насмерть.
   Ургуланилла подошла ко мне и спросила:
   - Что ты делаешь в моей спальне? Я постарался все ей объяснить и  сказал,
что это глупая шутка Плавтия - послать меня в спальню, не  сказав,  что  она
там. Я чрезвычайно уважаю ее, сказал я, и искренне прошу  извинить  меня  за
вторжение; я немедленно уйду и буду спать в общественных банях.
   - Нет, голубчик, раз уж ты здесь, оставайся. Я не часто имею удовольствие
быть в обществе своего супруга. Не обманывай себя - убежать тебе не удастся.
Ложись и спи, я присоединюсь к тебе позднее. Я почитаю, пока меня не  сморит
сон. Я уже много ночей почти не сплю.
   - Мне очень жаль, если я тебя разбудил...
   - Ложись в постель.
   - Я очень сожалею, что Плавтий развелся с Нумантиной. Я ничего об этом не
знал, пока несколько минут назад мне не сказал об этом вольноотпущенник.
   - Ложись и перестань болтать.
   - Спокойной ночи, Ургуланилла. Я, право, очень...
   - Ты замолчишь? - Она подошла и задернула полог.
   Хотя я смертельно устал и у меня слипалось глаза, я изо всех сил старался
не спать. Я был уверен, что Ургуланилла подождет,  когда  я  усну,  и  затем
задушит меня. А пока она читала  вслух  скучную  книгу,  греческую  любовную
повесть самого  идиотского  толка,  шурша  страницами  и  медленно,  хриплым
шепотом произнося по слогам каждое слово:
   - "О, муд-рец, - ска-за-ла она, - ты вку-сил сей-час  и  меда,  и  желчи.
Смот-ри, что-бы сла-дость тво-е-го удо-воль-ствия не об-ра-ти-лась завт-ра в
го-речь рас-ка-я-ния!" "Че-пу-ха, - от-ве-тил я, - моя лю-би-мая,  ее-ли  ты
ода-ришь ме-ня еще од-ним та-ким по-це-лу-ем, я го-тов под-жа-ри-вать-ся  на
мед-лен-ном ог-не, как ку-ри-ца или ут-ка!"
   Ургуланилла хмыкнула и сказала громко:
   - Засыпай, муженек, я жду, когда ты захрапишь.
   -тогда не читай таких волнующих историй, - запротестовал я.
   Спустя некоторое время я услышал, что Плавтий идет к себе в спальню.  "О,
небеса, - подумал я, - еще несколько минут, и он уснет и  не  услышит  через
две двери моих криков, когда Ургуланилла  будет  меня  душить".  Ургуланилла
перестала шептать, ее бормотание и шелест страниц  больше  не  помогали  мне
бороться со сном. Я чувствовал, что засыпаю. Я спал. Я знал, что  я  сплю  и
должен проснуться. Я яростно боролся со сном. Наконец я очнулся.  Послышался
тихий стук и шорох бумаги - книга слетела со стола на пол, лампа погасла,  в
комнате был сильный сквозняк. Должно быть, открылась  дверь.  Минуты  три  я
внимательно вслушивался. Тишина. Ургуланиллы в комнате не было.
   Я раздумывал,  что  предпринять,  как  вдруг  раздался  истошный  крик...
казалось, кричат совсем рядом. "Пощади! Пощади! - кричал  женский  голос.  -
Это дело рук Нумантины! О! О!" Затем донесся  грохот  от  падения  какого-то
тяжелого металлического предмета, звон бьющегося стекла, снова крик,  мягкий
удар где-то далеко, затем  торопливые  шаги  по  коридору.  Кто-то  вошел  в
комнату. Дверь тихо прикрылась, щелкнула задвижка. Я узнал  тяжелое  дыхание
Ургуланиллы. Я слышал, как она раздевается и кидает одежду на стул, и вскоре
она уже лежала рядом со мной. Я притворился, что сплю. Ургуланилла принялась
нащупывать в темноте мое горло. Я сказал, словно не совсем еще проснулся:
   - Перестань, детка, мне щекотно. Надо завтра поехать в Рим, привезти тебе
благовония.
   Затем более осмысленным голосом добавил:
   - О, Ургуланилла! Это ты? Что за шум? Который час? Мы уже давно спим?
   - Не знаю, - сказала она, - я проспала,  должно  быть,  часа  три.  Скоро
рассветет. Похоже, случилось что-то ужасное. Пойдем посмотрим.
   Мы встали, второпях накинули одежду и вышли из комнаты.  Плавтий,  голый,
лишь закутанный  в  покрывало,  стоял  посреди  взволнованной  толпы  людей,
держащих факелы. Он был вне себя и только повторял:
   - Это не я. Я спал. Я почувствовал, что ее вырвали  из  моих  объятий,  и
слышал ее крики о помощи откуда-то сверху, словно ее  несли  по  воздуху,  а
затем грохот, будто что-то рухнуло, и удар - когда она упала из  окна.  Было
темно, хоть глаза выколи. Она кричала: "Пощади! Это дело рук Нумантины!"
   - Расскажи это судьям, -  сказал  брат  Апронии,  делая  шаг  к  нему,  -
увидишь, поверят ли они тебе. Ты убил ее,  не  отпирайся.  У  нее  проломлен
череп.
   - Это не я, - повторил Плавтий. - Как я мог  это  сделать?  Я  спал.  Это
колдовство. Нумантина - ведьма.
   Рано утром отец Апронии отвел Плавтия  к  Тиберию.  Тот  допросил  его  с
пристрастием. Плавтий сказал теперь, что, пока он спал крепким сном, Апрония
вырвалась из его объятий, с криком помчалась по комнате и выпрыгнула в окно.
Тиберий велел тут же пронести его на  место  преступления.  Первое,  что  он
заметил в спальне - его собственный свадебный подарок: прекрасный  бронзовый
с золотом светильник из царской гробницы, лежавший разбитым на полу. Тиберий
взглянул наверх и увидел, что он был выдран из потолка.
   - Она цеплялась за светильник, и он упал, - сказал Тиберий. - Кто-то  нес
ее к окну на плечах. И взгляните, как высоко в окне пробита дыра. Апрония не
сама выпрыгнула, ее выбросили.
   - Это колдовство, - сказал  Плавтий,  -  ее  несла  по  воздуху  какая-то
невидимая сила. Апрония кричала и обвиняла мою прежнюю жену Нумантину.
   Тиберий презрительно усмехнулся. Друзья Плавтия поняли, что его обвинят в
убийстве, присудят к смертной казни, а  имущество  конфискуют.  Поэтому  его
бабка Ургулания послала Плавтию кинжал, сказав, что  он  должен  подумать  о
детях: если он предвосхитит приговор, немедля покончив с собой,  им  оставят
имущество. Плавтий был трус и не решался сам наложить на себя руки.  Наконец
он лег в ванну с горячей водой, велел врачу вскрыть ему вены  и  медленно  и
безболезненно истек кровью. Мне все это  было  крайне  неприятно.  В  первый
момент я не обвинил Ургуланиллу в убийстве, ведь меня спросили  бы,  почему,
услышав крики о помощи, я не вскочил с постели и не спас  Апронию.  Я  решил
подождать суда и выступить со своим заявлением, только  если  Плавтию  будет
грозить смертный приговор. О кинжале я узнал, когда было уже слишком поздно.
Я утешал себя мыслью, что Плавтий жестоко обошелся с Нумантиной, и к тому же
всегда был мне плохим другом. Чтобы смыть пятно позора  с  имени  Плавтия  и
оставить по нему хорошую память, его брат обвинил Нумантину в том,  что  она
помрачила его рассудок колдовством. Но Тиберий вмешался в это дело,  сказав,
что, на его взгляд, Плавтий в то время, бесспорно, находился в здравом  уме.
И обвинение с Нумантины было снято.
   С Ургуланиллой я после той ночи не обменялся ни словом. Но  месяц  спустя
Сеян неожиданно зашел ко мне, когда проезжал  через  Капую.  Он  сопровождал
Тиберия  на  Капри,  остров  неподалеку  от  Неаполя,  где  у  Тиберия  было
двенадцать вилл и куда он частенько ездил развлекаться.
   - Теперь ты сможешь развестись с Ургуланиллой, - сказал Сеян. - Она  ждет
через  пять  месяцев  ребенка,  так  сообщили   мне   мои   агенты.   Можешь
поблагодарить за это меня. Мне было известно о безумной любви Ургуланиллы  к
Нумантине. Я случайно увидел молодого раба,  грека,  который  мог  сойти  за
близнеца Нумантины. Я послал  его  в  подарок  Ургуланилле,  и  она  тут  же
влюбилась в него. Его зовут Ботер.
   Что мне оставалось? Только сказать ему спасибо. Затем я спросил:
   - А кто же будет моей новой женой?
   - Значит, ты не забыл о нашем разговоре? Та, кого  я  имею  в  виду,  моя
сводная сестра Элия. Ты, разумеется, знаешь ее?
   Еще бы! Но я скрыл свое разочарование и  только  спросил,  какой  интерес
молодой прекрасной и умной девушке  выходить  за  такого  старого,  хворого,
глупого хромого заику, как я?
   - О, - ответил Сеян, не щадя меня, - все это ей безразлично.  Она  выйдет
замуж за племянника Тиберия и дядю Нерона, только это ее и интересует. Ты же
не думаешь, что она воспылала к тебе любовью. Возможно,  она  заставит  себя
родить от тебя ребенка ради продолжения рода, но что касается чувств...
   - Другими словами, помимо чести стать твоим зятем, я мог бы  с  таким  же
успехом не разводиться с Ургуланиллой - жизнь моя не станет от этого лучше.
   - Ну, ты управишься, - рассмеялся он. - Судя по тому,  как  выглядит  эта
комната, ты не томишься от одиночества. Я вижу, в доме есть хорошая женщина.
Перчатки, ручное зеркальце,  пяльцы,  коробка  конфет,  красиво  подобранные
цветы... Элия не будет ревнивой  женой.  Возможно,  у  нее  тоже  есть  свои
друзья, не знаю, я не сую нос в ее дела.
   - Хорошо, - сказал я, - согласен.
   - Не похоже, что ты очень признателен за это!
   - Не в том дело. Ты порядком потрудился из-за меня, и я не знаю, как тебя
и благодарить. Просто я побаиваюсь. Насколько мне известно, Элия  -  женщина
требовательная, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
   Сеян расхохотался:
   - У нее язык, как бритва.  Но  я  не  сомневаюсь,  что  за  эти  годы  ты
закалился и простой бранью тебя  не  проймешь.  Мать  хорошо  выдубила  тебе
шкуру, не так ли?
   - Не совсем, - ответил я, - я все еще уязвим.
   - Ну, мне пора идти,  дорогой  Клавдий.  Тиберий  удивится,  куда  это  я
пропал. Значит, по рукам?
   - Да, и я очень тебе благодарен.
   - Между прочим, бедняжку Апронию убила Ургуланилла, верно? Я ожидал такой
трагической развязки. Ургуланилла  получила  от  Нумантины  письмо,  где  та
просила за нее отомстить. Как ты понимаешь, Нумантина его не писала.
   - Я ничего об этом не знаю. Я тогда крепко спал.
   - Как Плавтий?
   - Гораздо крепче.
   - Разумный ты человек. Что ж, до свидания, Клавдий.
   - До свидания, Элий Сеян.
   И он уехал.
   Я развелся с Ургуланиллой, сперва испросив на то разрешения бабки.  Ливия
писала, что ребенок должен быть умерщвлен сразу после  рождения:  таково  ее
желание и желание Ургулании.
   Я послал в Геркуланум к Ургуланилле верного человека, чтобы он сказал  ей
о том, какое я получил приказание, и  посоветовал,  если  она  хочет  спасти
ребенка, обменять его, как только он родится, на мертвое дитя. Я должен  был
предъявить мертвого младенца, а чьего, не имело  значения,  лишь  бы  он  не
очень давно умер. Ургуланилла так и сделала, а затем забрала его у  приемных
родителей, давших  ей  раньше  своего  умершего  ребенка.  Я  не  знаю,  что
случилось потом с Ботером,  но  дитя,  девочка,  когда  выросла,  стала,  по
слухам, как две капли воды похожа на Нумантину. Ургуланилла  уже  много  лет
как умерла. Когда это случилось, пришлось сломать стену дома, чтобы  вынести
ее колоссальную тушу - мясо и жир, чистый вес, водянки  у  нее  не  было.  В
своем завещании она публично отдала мне дань следующими любопытными словами:
"Что бы там ни говорили. Клавдий - не дурак".  Она  оставила  мне  коллекцию
греческих гемм, несколько персидских вышивок и портрет Нумантины.
   ГЛАВА XXIV
   25 г. н.э.
   Тиберий и Ливия больше не встречались. Ливия оскорбила Тиберия,  поставив
в надписи на статуе Августа, посвященной ему совместно  с  Тиберием,  первым
именем свое. Тиберий отомстил ей, сделав единственную вещь, которую  она  не
могла простить: когда из Испании прибыли посланцы с  просьбой  разрешить  им
построить храм ему и его матери, он отказался от имени обоих. Тиберий сказал
сенаторам, что, возможно, в минуту слабости он  позволил  посвятить  храм  в
Азии сенату и его главе (то есть себе самому) в знак отеческой заботы Рима о
своих провинциях. В посвятительной надписи там упоминается также  имя  Ливии
Августы, верховной жрицы культа Августа.  Но  согласиться  на  обожествление
себя и матери значило бы зайти в своей терпимости слишком далеко.
   - Что до меня, господа сенат,  даю  вам  торжественную  клятву,  что  мне
совершенно достаточно быть простым смертным, связанным  путами  человеческой
природы, и занимать среди вас ведущее место к вашему удовлетворению  -  если
вы действительно мною довольны. Пусть таким меня и  запомнят  потомки.  Если
они будут считать меня  достойным  моих  предков,  блюдущим  ваши  интересы,
равнодушным к опасности, не боящимся личных врагов,  от  которых  я  защищаю
благо нашей империи, мне этого достаточно. Любовь  и  благодарность  сената,
римского народа и наших союзников - самый прекрасный храм, какой я могу себе
воздвигнуть; не из мрамора, но из куда более стойкого материала, чем мрамор,
- храм в сердцах людей. Когда те, в чью честь были построены мраморные храмы
и кого раньше свято чтили, теряют былую славу, святилища их становятся всего
лишь простыми гробницами. А посему я молю небо даровать мне до  конца  жизни
спокойствие духа и способность с ясной головой разбираться  во  всех  делах,
человеческих и священных; посему я заклинаю граждан Рима  и  его  союзников,
чтобы, когда это смертное тело погрузится в вечный покой, они восславили мою
жизнь и деяния (если я заслужившую того) благодарностью в душе, а не внешней
пышностью, возведением  храмов  и  ежегодными  жертвоприношениями.  Истинная
любовь, которую Рим испытывал к моему отцу Августу в то время, когда он  жил
среди нас в человеческом обличии, теперь омрачена как благоговейным страхом,
питаемым  по  отношению  к  нему  людьми  верующими,   так   и   богохульным
употреблением его имени в качестве рыночной клятвы. Кстати, господа, раз  уж
об этом зашла речь, я  предлагаю,  чтобы  с  сегодняшнего  дня  произнесение
священного  имени  Августа  в  любых  случаях,  кроме  самых  торжественных,
считалось  преступлением  и  чтобы  этот  закон  проводился  в  жизнь  самым
решительным образом.
   Ни слова о чувствах Ливии. А за день до того Тиберий отказался  назначить
на должность судьи одного из ее ставленников, если она не согласится на  то,
чтобы он предварил назначение следующими словами: "Этот субъект -  избранник
моей матери Ливии Августы, чьим докучливым просьбам я был вынужден уступить,
вопреки имеющимся у меня сведениям о его характере и способностях".
   Вскоре  после  этого  Ливия  пригласила  к  себе  на  целый   день   всех
высокорожденных римлянок. Гостей ждали всевозможные  увеселения:  фокусники,
жонглеры,  акробаты,  декламация  стихов,  а  также   всевозможные   сласти,
засахаренные фрукты, вино и прекрасный алмаз для каждой  гостьи  в  качестве
памятного подарка. Чтобы увенчать прием,  Ливия  прочитала  несколько  писем
Августа. Ей было уже восемьдесят три года, голос ее ослаб, и она шепелявила,
но  в